Журнальный мир

Славка Колесов

1

Славка Колесов приезжал в Кострому позже Кольки Павлова. И приезжал он не из Ленинграда, а из какого-то Тутаева. На этом отличия не заканчивались.

Если Кольку привозили на каникулы к дедушке с бабушкой, то у Славки на каникулах дедушки не было. Только одна бабка. И он этим пользовался.

Бабка была глуховатой, но подозрительной. Вот Славка и кричал ей то, что она хотела услышать, а мне говорил прямо противоположное.

— Баб, тебе эти иконы еще нужны?.. — к примеру, кричал Славка.

— Ты что, аспид! — взмахивала руками Славкина бабка и кричала в ответ: — Конечно, нужны!

Славка подмигивал мне и продолжал наступление:

— Баб, так они же старые, черные… Ничего уже не видать. Давай отдадим в музей! А?..

Бабка замахивалась на Славку кухонным полотенцем или веником. Славка театрально шарахался в сторону, и мы с хохотом выкатывались во двор.

Во дворе Славка обычно крутил пальцем у виска, прищуривал хитрые глазки и со своим тутаевским говорком заверял:

— Ничего!.. Забудет — одну штуку все равно унесем!

Это не было пионерской привычкой — воевать с «темной» старухой за ее «светлое» будущее. Нет. Расчет был более простой. За иконы в музее давали монеты. А Славка был заядлым, если не сказать — сумасшедшим, коллекционером монет. Нумизматом, в общем.

На этой-то почве мы с ним и подружились. Я потом тоже отнес одну икону в музей. Из своего дома. Но это, как говорится, совсем другая история.

2

Славка Колесов в свои десять-одиннадцать лет был не просто коллекционером, даже не просто сумасшедшим коллекционером, он был избранным. Поясню: если нормальные нумизматы собирали всё подряд или, например, одну дореволюционную Россию, то Славка собирал исключительно… Австро-Венгрию. Причем — всю, до последнего грошика. Изображений «ихнего» Франца-Иосифа у него было на три кармана!.. Ну, хорошо, — на два.

Правда, в карманах монеты, тем более серебряные, к тому же с Францем-Иосифом, «ихним» императором, Славка не носил. Для этого у него был настоящий кляссер, сшитый из полиэтиленовой пленки. У меня такого кляссера тогда не было, и я по-мальчишески завидовал Славке. А еще завидовал его рассказам о тутаевской коллекции, которая была, по его словам, размерами с целую комнату. (Где же тогда жила Славкина мама?..)

3

В такие размеры коллекции мне верилось с трудом, но… половину комнаты, судя по всему, она все-таки должна была занимать. Об этом можно было судить хотя бы по тому, что после костромских каникул Славка увозил к себе в Тутаев штук пять новых крупных монет с любимым Францем-Иосифом и штук десять — помельче. А еще сколько-то он увозил для обмена с тутаевцами, у которых в Костроме не было своей глуховатой бабки.

Одно время Славка «влюбился» еще и в Германию. Германские монеты, на мой взгляд, были даже более красивыми и не менее серебряными. Славка доставал монеты таких германских княжеств, о которых в Костроме не знали даже нумизматы со стажем. Они кучковались в кружке коллекционеров на улице Советской. А мы, школьники, крутились у них под ногами и все мечтали о том времени, когда эти пенсионеры умрут. Тогда Кострому наводнили бы целые реки монет, распродаваемых родственниками.

— Главное, — говорил нам Славка, — накопить к этому времени кучу денег. Сто рублей. Нет, лучше двести!..

Ста рублей у меня тогда быть никак не могло. Жили мы на мамину зарплату и небольшую пенсию отца-инвалида. Вчетвером. Как раз рублей на сто в месяц. Конечно, отец подрабатывал, но получал там, по сути, копейки.

Славка в моих глазах был тогда настоящим миллионером. Даже в своих мечтах.

4

За лето мы успевали объегорить двух-трех нумизматов-новичков. Особенно радовало нас, когда объегорить удавалось «офицерских сынков» с улицы Никитской. У Славки отца не было, а мой до офицера все равно никогда бы не дослужился, имея за спиной всего четыре класса образования. Это — тоже совершенно другая история. История деревенского мальчишки, вынужденного в годы войны помогать взрослым тетенькам пилить лес.

5

А еще за лето мы меняли кучу всякого барахла, найденного в двух сараях — моем и Славкином — на две горсти самых разных монет и медалей. Чего только не попадалось нам под руку!.. Чугунные утюги, ключи от амбарных замков, части бронзовых канделябров, бутылки с орлами, церковные книги в кожаных переплетах, киоты от икон и сами иконы… Возможно, что-то где-то мы и приворовывали. Недаром хитрый глаз Славки к концу лета начинал так щуриться, что я уже сомневался, сможет ли он им что-либо читать в школе.

6

Иногда мы искали клад. Это было бы большим подспорьем в нашей нумизматической жизни. Но клады находились редко. Точнее — их наши лопаты так ни разу и не нашли. Ни одного. Разве что горсть югославских монет со свастикой на бесхозной помойке. Времен Второй мировой войны. Монеты были из цинка. Они окислились и не представляли уже никакой ценности.

За отданную в музей бабкину самую черную икону Славке дали рубль Николая Второго. Правда, такой потертый, что Славка хотел даже пожаловаться милиционеру в центре Костромы, но промолчал. Кобуры у этого милиционера не было, а идти в музей без пистолета показалось глупо. Все равно бабкину икону Славке не вернули бы. Ведь ее уже записали в какую-то амбарную книгу. Или только сделали вид, что записали?..

7

Была ли в те времена вокруг нас со Славкой природа?.. Наверное, была. Но мы ее практически не замечали. Было некогда. Да и рыться в помойке или на чердаке сарая — это ведь гораздо интересней для любого коллекционера, не только нумизмата.

Природа возвращалась ко мне вместе с Колькой Павловым и соседом Сережкой. Дружил ли с ними Славка Колесов?.. Не помню. Наверное, нет. Ведь они не знали даже самого простого: когда была коронация Франца-Иосифа, императора Австро-Венгрии!

Шура Акинфов

1

На углу улицы Мясницкой и улицы Ивана Сусанина стоял покосившийся двухэтажный деревянный дом. Покосился он, наверное, еще в сороковых годах прошлого века, когда в нем жило немало вдов.

К началу шестидесятых дом пришел в полную негодность, но в нем продолжали жить люди. Бедные люди.

Первый этаж давно врос в землю. По самые окна, из которых были видны только ноги. Ноги других людей — тех, что шли по тротуару. Возможно, более удачливых в жизни.

2

Шура Акинфов, ему в ту пору было лет семнадцать, неудачником себя не считал. Он жил с мамой, которая, судя по фамилии и внешности, была еврейкой.

В детстве мама заботилась о маленьком Шурике. Теперь он так же трогательно заботился о ней. Каждый вечер, взяв дородную и, скорее всего, больную диабетом маму под ручку, Шура, не торопясь (а куда торопиться, если любимой девушки все равно нет?), гулял с нею по тротуару. Взад-вперед, взад-вперед…

Конечно, девушки оглядывались на такую странную пару, возможно, даже хихикали, но сыновний долг заставлял Шуру сносить все насмешки.

3

С нами, ребятами из соседних дворов, Шура не просто водил знакомство — он был душой нашей компании. Его не смущала разница в возрасте. (Многим из ребят было тогда лет по десять-одиннадцать.) А нас поражали его энциклопедические знания. Причем круг его интересов был просто огромен! Шура разбирался в физике, химии, истории, географии… Он коллекционировал значки, марки, монеты и даже спичечные этикетки. Его можно было спросить: «А эта река где течет?», и тут же следовал правильный ответ. Надо добавить, что он писал письма на всесоюзное радио Антону Камбузову и Захару Загадкину — ведущим детской радиопередачи для знатоков географии — и даже получал от них призы. И это, повторю, — в семнадцать лет!..

4

Летом мы проводили в Шуркином дворе весь день — с утра до позднего вечера.

Смеркалось. Уже собиралась возле дома через дорогу местная шпана, человек двадцать. Уже у прохожих начинали спрашивать: «Дай закурить», — в надежде кого-то из них сегодня «отметелить». А мы — ребятня во главе с Шурой Акинфовым, «выгулявшим» к тому времени свою одутловатую маму, — продолжали рассказывать истории про первобытных людей, пиратов, индейцев и прочих героев литературы для детей. У кого-то в руке был самодельный лук со стрелами, у кого-то — не менее самодельный томагавк.

Странно: местная шпана не трогала ни нас, ни ребят помладше, ни самого Шуру. Ну, не томагавков же наших они остерегались и не Шуркиных кулаков!.. Просто их мир дешевого портвейна, мата, сигарет и самодельных карт с голыми тетками не имел ни малейшего отношения к нашему. А может, в этой кодле нас просто считали придурками?..

5

Время шло. Окончив с серебряной медалью школу, Шура без труда поступил в технологический институт.

С нами он стал встречаться реже. Однако по-прежнему мог остановиться на улице и буквально с ходу ответить на любой вопрос. Все так же каждый вечер он прогуливался под ручку с еще более оплывшей мамой. Вечерами в их окнах горел тусклый свет. Нижний край рам был вровень с тротуаром, и прохожие могли заглянуть в их частную жизнь, но на окнах всегда были плотные занавески, для верности дополненные тюлем.

Эти занавески поразили меня, когда я (конечно, в отсутствии Шуркиной матери, ушедшей куда-то по делам) заглянул в их квартиру. Шура стал искать для меня какую-то книгу, а я успел разглядеть: три старинные иконы тонкого письма, убогую мебель, большую кровать матери с периной в одной комнате и ветхий диванчик Шуры — в другой. Между комнатами была тюлевая занавеска. («Разве приведешь в такие хоромы приличную девушку?» — подумал я тогда и окончательно решил: пока жива Шуркина мать, девушек у него — даже неприличных — точно не будет.)

Так и осталось загадкой наличие в Шуркиной еврейской семье православных икон. Лампадок перед ними я не заметил, но было видно, что за иконами следят, их протирают.

Повторю: больше всего поразили тогда плотные занавески на всех четырех окнах. Белым днем.

6

…Известие о смерти Шуры прозвучало как гром среди ясного неба.

Еще вчера он трогательно «выгуливал» по тротуару свою мать, обходя каждую неровность на асфальте. А позавчера (было лето, а значит, и у нас, и у него продолжались каникулы) в Шуркином дворе мы что-то мастерили из реек и шурупов. И вдруг… Шуры — нет. Более того — наш Шура убит. (Повешен!) А еще — убита его мать. Ударом молотка по голове.

Все это не укладывалось в сознании. Молоток… Петля из тюлевой занавески… Запертая изнутри дверь…

Начитавшись Конан Дойла, я задавал себе вопрос: «Как убийцы могли запереть дверь изнутри на крючок?» И — не находил ответа. «И кто эти убийцы? Что они там искали? Редкие иконы? Золото?..»

7

Хоронили Шуру и его мать в один день, но как бы отдельно. Посмотреть на такую трагическую картину пришли зеваки со всего города. Страшная весть взбудоражила Кострому. В этом была какая-то тайна. Мистика. А милиция почему-то молчала.

— Может, орудует какой-нибудь маньяк? — спросил кто-то в толпе. (Тогда это слово еще не укоренилось в обиходной речи. Но нам — юным энциклопедистам, «воспитанникам» Шуры Акинфова — оно не было в диковинку.)

Гробы стояли в кузовах двух грузовых машин. Порознь. Траурная процессия шла за грузовиками. Молча. Не было и оркестра.

8

Произошедшее в Шуркиной квартире в ту роковую (действительно роковую) ночь так и осталось для меня загадкой. Подозревать Шуру в том, что это он убил молотком свою мать, а потом повесился на тюлевой занавеске, не позволяет та часть души, в которой он — Шурка — по-прежнему остается добрым и светлым человеком. Про то, что убийцу (или убийц) нашли, я тоже не слышал.

Закрадывается шальная мысль: напряженная учеба (все экзамены были сданы на отлично), сексуальная неудовлетворенность и эта унылая однообразная жизнь в полуподвале вонючего дома довели Шуру до сумасшествия. Говорят, такое случается. Иногда.

9

Дня через два после похорон я поднимался поздним вечером по деревянной лестнице на второй этаж — в свою, такую же, как Шуркина, неблагоустроенную квартиру. И вдруг… Мою шею обхватила сзади чья-то ледяная рука!..

Нет, я не обмочился от страха перед маньяком, о котором размышлял все эти дни и ночи. Просто в тот миг мне показалось, что это Шурка, как говорится, «восстал из гроба» и схватил меня за шею.

Я пригнулся и дрожащей рукой пошарил в темноте. Ладонь уткнулась в мокрую простыню, повешенную мамой на бельевую веревку, которую я до этого момента просто не замечал.

Ощущение ледяной «руки», схватившей сзади за шею, не покидало меня еще года полтора.