Стихи
Стихи
* * *
Не ходи на мою пасеку, там дикие пчелы,
и вместо меда у них только деготь черный.
Что не улей, то злая матка,
готовая к схватке,
привычная к схваткам.
Их тигровые шкуры слишком смелы для наших пейзажей.
Не ходи к ним. Они не дадут тебе меда и даже
не позволят взглянуть на себя, оставаясь мифом.
Находи другие пути, пролетай мимо.
Что у них на уме – мне самой до конца непонятно.
Тут умей, не умей – никогда не вернешься обратно.
Разлинованы дни, опоясаны смертью и чудом,
где прощен будет каждый, и даже предатель Иуда.
Как спастись и не сделаться жертвой при этом – кто знает?
Над заброшенной пасекой дикие пчелы летают.
* * *
Папа вышел на три остановки раньше,
помахал рукой, состроил смешную рожу.
А ребенок заплакал. Наверное, это страшно,
если ты одинок и хоть ненадолго брошен.
Прислонись к стеклу, глотай, как лекарство, слезы.
Даже мамины руки утешить тебя не смогут.
Ты еще не понял – у времени есть колеса,
не бывал на кладбище и не стоял у морга.
Да, пока что об этом рано, но вот потеря –
это больше не просто слово, а боль и приступ.
Отрывается яблоко, тает в тумане берег,
одинокая лодка ищет новую пристань.
* * *
Там, где поле в солнечном песке,
к каждому прохожему в июле
корни сосен щупальца тянули,
ластились. А ты уже ни с кем
говорить не мог о мелочах,
только «Как дела?» и «Вы откуда?»
Пил из одноразовой посуды,
растирал в ладонях молочай.
И, давно замыслив свой побег,
вымыл на ночь руки жидким мылом.
Утекло в песок все то, что было
и остался просто – человек.
В РАЗРОСШЕМСЯ САДУ
У дерева плоды, у женщины ребенок.
В разросшемся саду не избежать греха.
Вот Ева, вот гора нестиранных пеленок.
Бери валек, ступай – там, за холмом, река.
Быть может, смоешь грех за стиркой и за глажкой,
За штопаньем белья, за чисткою ковров.
Брось зеркало, ступай к адамовым рубашкам,
Да улучи часок, чтоб подоить коров.
У дерева листва, у женщины заботы –
И омовенье ног, и снятие с креста.
И кожа у нее покрыта позолотой,
А может, это лишь морской загар пристал.
В разросшемся саду и листопад, и лисы,
И влажный запах мха, и яблоки в мешках.
Ее портрет уже давным-давно написан,
Но вновь она сидит с младенцем на руках.
Ребенок и супруг – вот все ее богатство,
Да рыжая копна распущенных волос.
По замыслу Творца, почти что нет коварства
И любопытства в ней. Но с Бога ли здесь спрос?
В разросшемся саду она глядит лукаво,
Как опадает цвет с тернового куста.
Какой по счет раз внутри нее лекало
Готовится к тому, чтоб человеком стать.
Она глядит и ждет, прижав к себе младенца,
А домладенец спит, пока еще далек.
И сохнут у реки рубашки, полотенца,
Пеленки, свитера, и сушится валек.
СУПРЕМАТИЗМ
На окне, где зимой еле-еле растут цветы
в позах корявой ижицы и фиты,
существует своя геометрия, свой сюжет.
И подоконник блестит белизной манжет.
Так ли заточен циркуль, как в прошлый раз?
Все мы припомним не больше десятка фраз,
выражающих наши привычки, причуды, при-
знания, что тихонечко спят внутри.
Спорит лишь тот, кто не в курсе и кто не прав.
Снова царевна вливает вино в рукав.
Белый квадрат превращается в потолок
и, опрокинувшись, пятится из-под ног.
Кто-то на нем начинает чертить углем
сны, растущие лишь под прямым углом.
И эти контуры копятся про запас,
чтоб, если что, заменить одного из нас,
из пустоты зачерпнуть и плеснуть на холст
детские брови, плавник, лошадиный хвост.
Так продолжается время на фоне мест,
где посреди молока вырастает крест,
чтобы без всяких формул и амплитуд
как-то наполнить и этот пустой сосуд.
* * *
Говори обо мне, как о маленьком-маленьком мальчике.
Я таким и остался, зарывшись в прибрежном песке.
У меня под ресницами небо тихонечко прячется,
и песчинки сверкают на каждом моем волоске.
И тобою забытые игры я помню, и ссадинам
на разбитых коленках моих все никак не зажить.
И качели скрипят в нашем полузапущенном садике,
и сгибаются травы над пропастью нашей во ржи.
Ты не ходишь туда. Ты из детства давно уже выросла
и не носишь ни платье в горох, ни панамку с цветком.
И все больше желтеет газетная старая вырезка
обо мне, навсегда семилетнем. А море тайком
словно просит прощенья за то, что обратно не вынесло,
как ракушку с песком.
* * *
С весны пустует лавка у ворот,
бурьяном зарастает огород,
почтовый ящик стал мышиным домом.
Пускай живут хотя бы грызуны,
раз остальное превратилось в сны
и даже в горле не застряло комом.
Кресты и звезды, белки и дрозды,
наивные бумажные цветы,
овалы черно-белых фотографий.
В последний переезд – без багажа.
Всего и пригодилась бы душа,
но полностью исчерпан этот трафик.
Кто думал, что успеет, опоздал.
Стоит теперь у старого моста,
не смея ухватиться за перила.
Волнообразно небо над плечом,
и время оказаться ни при чем,
замешкавшись немного, наступило.
* * *
Наши реки засыплют песком, облицуют плиткой.
Мы найдем их только по розе ветров и своим инстинктам.
По ночным сквознякам в позвоночнике старого дома,
где в подвалах – картошка и груды металлолома.
Там, где в берег вступала волна, лягут новые трассы,
и уже не пройдут катера и рыбачьи баркасы.
А серьезные люди никому не раскроют секрета,
как же им удалось обхитрить самого Архимеда.
И отпрянет вода, и уткнется в бетонное брюхо,
под которым темно, как в кино, и ни слуху, ни духу.
Только тысячи лье взаперти, слева-справа по борту.
Но всегда есть возможность вернуться опять на свободу.
* * *
на льду замерзшего моря сидят рыбаки
делают окна в холодной стеклянной воде
каждый ловец в черную куртку одет
и обут в высокие сапоги
скоро начнет смеркаться, может, будет метель
у кита за пазухой всякого ожидай
но держащий удочку – это почти джедай,
способный хотя бы зимой ходить по воде
* * *
Ну вот, почти зима. Уже не дождь,
еще не снег, а так – пшено-крупа.
Но ты опять по белому идешь
и плечи поднимаешь, как скрипач.
Есть в этом что-то детское, одно
из тысячи припрятанных чудес –
там, где цветные плитки домино,
сироп от кашля, камешки в воде.
Снег пахнет как пломбир, как рафинад –
и пусть не сладкий, пусть без молока.
Предчувствуя обманчивый финал,
берешь его на кончик языка,
чтоб снова убедиться: вкуса нет,
зато весь город заново рожден.
И в каждом переулке – полуснег,
разбавленный слегка полудождем.
* * *
Я шла к реке, перепутав адрес.
Песок скрипел, шелестели листья.
Все было так, как на старых кадрах:
кафе, отель, кинотеатр, больница.
Названья улиц с приставкой Красно-,
с армейской выправкой, флотской снастью.
Перевелись здесь волхвы и ясли,
зато вот звезды еще остались.
Прибиты прочно к фасадам зданий,
по-птичьи скрылись в глубоких нишах.
Но люди толком про них не знают,
живут себе, потихоньку дышат.
И все им ясно, и все понятно,
и в теплом доме их ждут к обеду.
Идут к реке, а потом обратно,
песком прибрежным испачкав кеды.
* * *
Сегодня ночь здесь делает Китай,
а наша бухта щурится едва лишь.
И берега с рекой, как три кита –
по плавникам их только и узнаешь.
Но тот, что в центре, стоит остальных,
Он кормчий и старейшина по праву.
И левый бок его скребет тальник,
а небоскребы подступают справа.
Взгляни за борт – вода. Взгляни в бутыль
соседей-однопалубников – пиво.
Здесь без него ни видно красоты,
вот все и прозревают торопливо
и смотрят на китайские огни,
пытаясь скрыть беспомощную зависть
за фразой «Мы бы тоже так могли,
когда бы хоть немного постарались».
Но что-то не срослось – ивняк, камыш,
бетонный шов, разбитые ракушки
и левый берег – темный, как и мы.
Все яркое по-прежнему снаружи.