Стихи

Стихи

Стук умерших о теплую траву.

Тебя здесь больше нет.

И. А. Бродский, «Стук»

                           * * *

 

Бродский бродил по Бродвею.

Бродский бредил,

пил виски

и бренди,

брил виски

у брадобрея

с Таймс-сквера.

А добрея

после двойного,

писал картавые стихи.

Читал письма из дома

и плакал:

Бродского бросила родина.

это как чай пьет человека

или как супом черпать ложку.

Представляете?

И Бродский бродил по новому свету,

и думал: а еще его тезка!..

Ну что же,

жаль, не Франческа,

но — Joseph.

Шатаясь

по Таймс-скверу

в скверном настроении

как, бывало, в степях Якутии,

Бродский скучал по Евгению Рейну

и Горенко

Анне Андреевне.

«Горе мне!» — вздыхал тяжко,

как, бывало, в горах Якутии.

 

Бродского бросили,

а он не бросил курить.

Любил он лютый Ленинград,

как пьяница кабак.

и, может, «Lucky strike»

стрелял у Окуджавы.

«Брат Булат!

Бери шинель — пошли домой!

Бери табак — и по Моховой

махнем, махорку скрутим, скурим папироску!

твой брат Бродский», —

такие письма слал,

но ответы получал

примерно такие:

«Бродский,

да брось ты,

я на Большой Бронной!

Если можешь —

приезжай к нам в Москву,

Моцарта послушаем,

про могилы цыганские споем!

Поэтов и бардов созову.

Честь и слава!

Твой брат Окуджава».

 

Через год ответ:

«Булат, в Москву не могу.

Заезжай на Бродвей.

Не хватает твоих бровей.

Бренди тебя угощу,

бренды тебе покажу

и на «Котов» свожу.

Не соверши ошибки —

захвати блок «Шипки»!

Курить не бросил,

искренне, твой Бродский».

 

…Бродский бродил по Бродвею.

Бродский бредил, и в снах

видел беспризорного Андрея,

в его чужих глазах

малахитом манила Моховая,

и молитвы Марины он слышал —

будто прощения просит.

И мысли с Бруклинского срывая,

он видел, как гнезда свивает

в листьях нью-йоркская осень,

как и, бывало, в Якутии. 

Но Ленинградом лютым

любимые глаза прочь гнали.

Они его не ждали.

 

                       * * *

 

Головы катятся по склону.

Головы ко взлету готовы.

Головы говорят: «Господи,

в горе мы счастье искали,

гордость свою унижали,

голостью правды горы мы брали,

голосом громким убивали молчание,

годы проживали в изгнании —

годны мы теперь для тебя?..»

 

Головы летят над склоном,

горят пустые глазницы.

Головы мстят воронам —

их рвет черной кровью, а лица

в вопле немом исказились.

Воздух пропитан весь дымом,

и вздулись синие вены

на истертых висках.

— Господи, где мы?

Господи: — в снах.

Головы летят назад.

— Верните глаза!

— Господи, спаси нас!

— Господи, спасибо! —

Голоса смешиваются в гул.

С обугленных губ

срываются слова:

— мудрости,

мужества,

музыки

нам!

 

           * * *

 

Ты мне дорог,

город гордый,

город с горьким

запахом полыни;

город с горьким

прошлым, что поныне

опухолью — в нас.

пальцы мерзнут:

дышит осень,

город стынет.

вместе с ним —

ворох мыслей,

клочья фраз —

в плену у льда.

а я ушла —

ты отпустил…

я умерла —

в ту ночь, когда

разом пожелтели

нежные березы, и —

ни слова вслед,

ни взгляда,

я дышала —

едва-едва.

но слез как не было,

так нет…

Времени вердикт:

«Пора.

Твоя последняя осень».

 

                      * * *

 

остыть

осенним воздухом,

оставленным домом;

отсыревшим порохом

быть;

ворохом листьев клена

в последнем танце кружить;

сиротой серого города

по рекам прохожих плыть;

порезавшись об острые взгляды,

псиной сипло скулить;

осколком стекла выводить

на руке — инициалы

чьи-то; птичьим стаям

печально смотреть вслед.

брести походкой усталой…

и это — в двадцать — лет.

 

                       * * *

 

сыро, серо и с неба –

сонная армия снега.

Солнце, кажется, село

навеки, и сердце несмело

бьется — без страсти — мерно.

простило ли всё и всем ли? —

остыло, отпело — дремлет…

семь дней-близнецов немых

слагают слепую неделю.

В плену у глухой зимы

северо-западной бледной.

И лишь беспокойные сны

помнят тепло и лето,

когда я могла думать «мы»,

когда я

знала

смысл.

 

                   * * *

 

по желтым листам

опухшей тетради,

по шелку скул,

по потухшим глазам,

по тихим шагам,

по шелесту радио —

пожалуйста, ради

себя и меня —

узнай — ты узнаешь! —

меня, мой Расул!..

я рассудок теряю

при виде бездомных,

их бездонных

очей

без огней…

после сотни

бессонных

ночей —

ты ничей,

и даже не свой.

сводит все тело

от безумия-удушья,

и — хоть вой

как воин

в отсутствие войн

в приступе жажды крови —

твой мир не спасут,

ошибался в расчетах не только мавроди.

творится абсурд,

что-то вроде —

«идет суд,

всем встать!»

и ты тоже, Расул! —

встань!

с колен.

…но свобода — твой плен,

а жизнь — как казнь —

затянувшимся кадром…

на выкате глаза —

в капиллярике каждом

столько боли!

ты оказался в огне

чувств, в агонии.

 

Казань.

я рядом.

я просто не

хочу назад,

не более…

 

                                            

 

Перевел Сергей plus Платонов