Стихи
Стихи
+++
Студено было в ноябре,
со снегом на Казанскую.
И боль моя в твоем ребре
не унималась. А казалось бы…
Грей чайник, яблоком хрусти
и в этой темени
ты только слышишь, как пульсирует
родник на темени.
+++
Пойдем, померзнем у воды,
прозрачной и студеной,
где утки — сгусток красоты —
сливаются с зеленым
сосновым бором на горе,
песчаные отвалы.
Тарзанка бьется на ветру,
как гражданин усталый.
+++
Драп старого немодного пальто,
с плечами круглыми былой веселой силы,
когда все небо было — только синим,
без вариантов. Восемь лет носила.
Его глубокий космос и дыханье,
в подкладке, как туманность Андромеды,
остатки запаха болгарского дезодоранта,
и пуговиц оторванных кометы.
+++
Не заблудись в себе,
иди на голос мой.
Сегодня я — река,
сегодня я рекой,
холодной, темною,
невнятною, изустной,
всплеснув руками,
повернула русло.
Так надоели ямы, камни в почках,
бутылки, шины, с пустотою бочки,
русалок депрессивные мотивы,
Офелия, застрявшая под ивой.
И на авось, и напролом.
Сама себе река.
Ныряльщик разобьет свой лоб.
Прокормится рыбак.
+++
Корова — избушка на сваях.
Тень от нее глубока.
Под тяжестью оседают
бревенчатые бока.
Внутренние хоромы:
изобилье тепла и всего
добра коровьей утробы.
Свет тонкий, едва рассвело.
Из тумана всплывает стадо:
полупрозрачно, рогато,
просачиваясь, как часовни
сквозь парное марево сонное,
неся технологии Бога
в молчанье своем волооком.
+++
Волчьи свадьбы. Привет, Вирджиния!
С таким лицом — ну какая ты ВУЛФ?
Хоть жизнь и бывает порой прижимиста,
ты для духа всегда сыщешь луг,
лог, падь, волчьи угодья.
Безлюдье. С собой всегда интересно,
откуда берется, куда уходит
твоей любви одноактная пьеса.
+++
Жакетом, брошенным на стуле,
январь обвис.
Нас обманули
(всегда ведь кто-то виноват).
Воздухоплавает дурак,
тревожа струны жизни бренной,
пикирует, как кур в ощип,
в горнило, где бурлят борщи
и мозговая кость вселенной.
+++
Кончай молчать. Отчаянье не метод.
Кому и что ты хочешь не сказать?
Электростанции на перекатах Леты
не прекращают белый свет качать.
Пусть реверс. Как обычно, с опозданием.
Все так бело, когда бабахнет по глазам!
И на мемориальных досках зданий,
читаем: «Здесь был рай». Кому сказать?
Коммуникаций вены износились,
стремится к точке круг нам разрешенных тем.
Безмолвие не требует усилий,
как мамонтенок в вечной мерзлоте.
+++
Дремлет Деметра — земля наша мать.
Образ всеобщий и собирательный,
без метафор. Начни копать
и выроешь обязательно
корни, наверняка, свои,
(не зря же так свело поясницу!)
Повилика любовью погубит пшеницу,
как повелось у земли.
+++
Хочешь вгрызться зубами в смысла мосол?
Я пью минералку счастья,
в нос шибает, но хорошо,
всё — настоящее!
Чем ближе к земле — зеленее трава
и золотом блещет бронзовка,
будто грозой омытый трамвай
или капельницы иголка.
+++
А тени-то уже не те,
толстеют, склонны к немоте,
нет неги в них и нет прозрачности,
подстрочник. Линия плеча
от подбородка скрипача,
ввинтившегося в темень фрачную,
и всё к себе, всё очень личное
наматывается на смычок:
прыть беличья, беспечность птичья,
не холодно, не горячо.
Такая августа политика,
чьи дни, как дроби сокращаются,
а тени всё темней и длительней,
как заговорщики в плащах.
+++
Попустило? Полегчало
тела ложное начало.
Водки ложную идею
волжская волна качала.
Что ты хочешь?
Что неймется?
Птичий щебет в горле бьется.
Бесполезны (см. Тютчев)
слов конструкции летучие.
Недотянут, недороют,
суть под насыпями скроют.
Лучше так — на полупальцах,
что-то там к чему-то тянется.
Каждый день душа рождается.
+++
Полет нормальный. В штатном режиме
печали, что возвращается вечером,
будто с работы, своё отслужив
и заработав лень и беспечность,
необязательность (мы в своем праве!),
внутренней Монголией можем править,
прясть текст, из глаз и уст
влагу сбирая — пчелиная матка,
спи сладко, чуть шевелясь, как куст
под ветром, под утро, под звон жаворонка.
Ладно, палку не перегибай:
проще, лучше, короче, дороже -
на трех языках: край, край, край!
Вот и гоняй по нему, внедорожник.
+++
Поделочный камень белого света
с голубыми прожилками рек,
как вены на тощих ногах деда,
почти отмотавшего срок
беспечности, радости, изнеможения,
ситный, ржаной, белый кирпич
для поддержания и продолжения
седьмое колено щебет птичий
ни корабля и ни двора
и не хрена, так легче идти,
являясь носителем языка
зяблика, щурки, неясыти.
1 Мая
(набор цветных диапозитивов)
Бродят соки в темноте вальпургиевой ночи,
натыкаясь на стволы, на ощупь, по наитию,
тиной маленьких озер, где в молоке клокочет
лягушек неумолчный хор, требуя развития,
возни, восторгов, тонких струн —
нанизывать росу и ландыш,
и майский жук уходит в грунт,
в чабрец заброшенного кладбища,
шипят хвощи, снуют во мраке,
лоснится черный плащ плюща,
лещи, как мокрые собаки,
гоняют в заводи щучат.
Веселые усилья листьев,
колени, крылья — мир неистов,
свист соловья, полёвки шорох,
туман твердеет будто творог,
так плотен — хочешь, режь ножом,
и каждый атом обнажен.
А вот и Пан, но он пропал
в своей телесности и тучности,
и космос, требующий точности,
столь удивлен сияньем, сочностью
планет и звезд, небесных тел,
что обессилел и вспотел.
Его сменила у руля вселенной
влажная земля.
+++
Жена Пикассо. Семьдесят седьмая.
Семьдесят семь годов тому назад.
Вот тюбик охры золотистой давит,
хохочет в треугольные глаза.
Поди, спроси у этой пенной розы,
у лилии пылающей спроси,
какие он заказывал ей позы,
как требовал и красоты и сил,
понятных лишь быкам и минотаврам.
Трава, дурманящая мозг, кровища…
И нет конца холстам, романам, травмам,
простоволосым, темнооким, хищным.
Зубастой графики трепещущий пергамент
по локоть мастеру. Вол продавил листы.
Шар лысой головы — нагретый камень.
И нежность странная, похожая на стыд.