Стихи по кругу
Стихи по кругу
Валерий СУХОВ
Пенза
Корниловский мятеж
К 125-летию со дня рождения Бориса Корнилова
Меркнут глаз его татарских лезвия.
Б. Корнилов «Соловьиха»
Как небо, Светлояр глубок.
Хранит он храмы Китежа.
И слышен звон колоколов
к вечерне. Помолитесь же.
Глухих семёновских лесов
напевы и молитвы.
Надёжней нету парусов
при качке и при битве.
И крепко за родной подзол
поэт корнями держится.
Чтоб был настой стихов соснов,
нужна вода из Керженца.
Хотел Есенину прочесть,
да опоздал трагически…
У песнопевцев русских есть
дар гибельный, провидческий.
Был век кровав. Жесток был нрав.
Ордынец Русь насиловал…
И кто был в поединке прав –
того Господь не миловал.
Княгиня Ольга. Князь Борис.
Кто главный, а кто сбоку?
Вцепилась Азия, как рысь,
кобыле белой в холку.
Глаза у Ольги – бирюза.
Ждёшь? Не дождёшься милости.
Грозы татарские глаза
сверкнули по-корниловски.
Нарывом назревал разрыв.
Берлога разворочена.
К другим уходят, отлюбив.
Дочь не спасла. Всё кончено.
А жизнь его берёт своё.
Бурлит ручьями «Молодость»!
Размашист буйный неуём.
Во всём сквозит раскованность.
Нет! Не унять его – хоть режь,
ни таской и ни лаской.
Бурлит корниловский мятеж
в крови густой татарской.
А что умел он? Только петь!
Сладка судьба соло́вья.
И по-библейски «смертью смерть…»
в крови взошло «Триполье».
Прошла Гражданская война…
Под марши до упаду
так бодро пела вся страна
про утро и прохладу!
Был молод для войны одной.
Не дожил – до другой.
Не понял: для страны родной
он свой или чужой?
Скандалил, хулиганил, пил
и пел с надрывной силой.
За что был пущен на распыл
поэт Борис Корнилов?
Знать, из вулкана бытия
так лава песен пёрла,
что разорвало соловья
клокочущее горло!
Предсказан роковой рубеж.
Пять пуль, как многоточье…
Поднялся Китеж на мятеж
из Светлояра ночью!
На куполах горит заря.
Так предрассветно тихо.
Не слышно больше соловья.
Тоскует соловьиха.
Левашовская пустошь
20 февраля 1938 года на Левашовской пустоши
под Ленинградом был расстрелян поэт Борис Корнилов
Я пущен в расход…
Б. Корнилов
Месяц по небу чиркнул ножом –
хлынула кровь рассвета.
Сочиняет карлик Ежов.
«встречный» план по поэтам!
Бдительный критик куёт донос.
В бездну отверзлись двери.
Как при Грозном, суров допрос.
Раскаялся?! К высшей мере!
Кержак коренаст. Весь в землю врос!
Страсть разрывает мрежи!
По-азиатски горяч, раскос
и, как буран, мятежен.
Не устаёт, как конь, играть,
в нём пугачёвская воля.
А покопаться – бунтарь он под стать
кулакам из «Триполья».
Не зря его прадед, как хищный зверь,
разбойничал по лесам…
Лязгнула глухо камеры дверь.
Во всём виноват он сам.
Жизнь пронеслась словно «Встречный» в дыму.
Из рук выскользает обмылок…
Ко рву подводят по одному.
И стреляют в затылок.
Стал рутиной людской убой.
А человек – скотиной.
Звёзды роятся над головой,
следя за дивной картиной.
Вспоминал он, кусая рот,
как напророчил это
строкою одною:
«Я пущен в расход».
Смерть «кудрявая»,
где ты?
Не покаяние, а стихи,
шептал у обрыва могилы.
Услышал Всевышний – простил грехи.
К Данте канул Корнилов…
Смерть на Руси бывает такой.
Тьма кругом – без просвета!
И оплакивал вдовий вой
волчью гибель поэта.
На пустоши – не растёт трава.
Этим место приметно.
И вот на поверке встаёт изо рва
тень живого Поэта.
Так из бездны предсмертный крик
сам восстаёт из праха.
Бог вдохновил на заветный стих
иль с топорами плаха?!
К солнцу вознёсся волжский откос.
Сгинула Русь? Неужто ж!
. . . . .
Злая позёмка. Февральский мороз.
Левашовская пустошь.
А на берёзах горят снегири –
русской земли поэты.
Кроваво-алые от зари.
Вьюгой они отпеты…
Михаил ПОПОВ
Москва
* * *
Отдельные снежинки словно мысли
Печально приближаются к земле,
А то вообще расслабленно повисли,
Кто думает их, в холе и тепле
Навряд ли пребывает. В небе бледном
Нет ничего, ну, кроме грязных туч,
Он остается вовсе незаметным,
Тот, кто велик, разумен и могуч.
Вот замысла его летят частицы,
А где он сам, и где его престол,
Кем надо быть, чтоб так вот раствориться,
Его найти расхристанным крестом
Не получается. И лишь полет снежинки
Коснется и чуть-чуть моей щеки,
След исчезающий, шершаво-жидкий…
Да, что-то в глаз попало, мужики.
* * *
Угрюмую жизнь разнимая свою
На более мелкие части,
Ищу я ту линию, или струю,
Которая выведет к счастью.
И не нахожу, как ни тщателен я,
Ни в юные годы, ни позже.
Сплошной и тяжелый недуг бытия,
Тревога гнетет меня, Боже.
Спроси, а чего ты боишься браток?
Получат все по интересам,
И ждет меня скучный и жалкий итог –
Воскресну на свет мелким бесом.
* * *
Дай мне укрыться под снегами,
Что покрывают дом и сад,
Лежать как недвижимый камень,
Уйти, но, чтобы путь назад
Был спрятан в очень старой книге,
А та в старинном сундуке,
Я снежные свои вериги,
Как буква, скрытая в строке,
Пережидал бы там веками;
Пусть мне однажды повезет,
Тогда меж прочими строками
Меня Господь произнесет.
Арсений ЛИ
п. Виноградово, Московская область
* * *
Когда при столкновеньи стонут
могучие железные детали,
и вдоль салона пролетают
девчонки, семечки, цветы,
я вспоминаю про тебя,
про незнакомую, чужую,
и кто спасёт тебя такую? –
Увы, не я.
А ты вполне могла быть здесь,
лететь на встречу, вся как есть,
и вот теперь, покрыв простынкой,
тебя к карете медицинской
еще чуть-чуть и пронесут.
Да, ты вполне могла быть тут…
И в этом битом хрустале
на золотящейся обочине
рисует ветер озабоченно
посланья тайные ко мне.
1994
После смерти империи есть всего ничего, –
пара, быть может, или чуть более лет,
когда можно практически всё, и наоборот, –
то, что было возможно раньше, теперь абсолютно – нет.
Можно выпить всю водку; перебраться в Крым;
стать героем на ровном месте; продать страну
без особых последствий; временно умереть;
взаимовыгодно проиграть войну.
Это время, когда не жить – легко,
значительно проще, чем жить и не умереть, –
и есть свобода, а то, что придёт потом, –
придёт потом, и не о чем будет петь.
Τερψιχόρα
Черты грубы и неумелы,
как будто делал ученик,
но тела, ветреного телa
неподражаемый язык.
Пляши, безмолвная подруга,
не узнаваема никем.
Ни имени, ни даже звука.
Я нем.
Петр РОДИН
Воскресенское, Нижегородская область
Рубцову
Я взял захватанный журнал,
Что в нём такого?
И с первой строчки вдруг узнал
Стихи Рубцова.
Разгладил смятые листы,
Глотаю строчки.
Поэт, как мог, как можешь ты
Расставить точки!
Слова, так проще не бывать,
Напевы тоже,
Но отчего не удержать
Мороз по коже?
Нет, не обижен я судьбой,
Товарищ Коля,
Но всё ж хотелось быть тобой,
Моя бы воля…
Бабья Гора
Ах, зима ветлужская,
Снега пелена –
Будто выпил кружку я
Белого вина.
Троицкая старица –
Китежская Русь.
В белой прорве плавится
Радость, боль и грусть.
С берега соснового
Прокричу Руси:
– Здесь ли ты основана,
Господи, еси?
Вот толпа с хоругвями
К храмам поднялась.
Крест несёт не сгубленный
Светлоярский князь.
Вот (глазам поверю я)
В лоно светлых вод
Церковка от берега
Лебедем плывёт.
Что ж ты не веселием,
Русь моя, полна?
Или как с похмелия –
Смутою больна?
Нет. В белёсой пустоши
Вижу дивный свет.
Это свет её души…
Нет, сомнений нет!
Правду, веру твёрдую
Я в твоих очах
Вижу. Поступь гордая,
Силушка в плечах…
Ах, зима ветлужская,
Снега пелена!
Мне судьбина русская
С берега видна…
Алексей ШИХАЛЁВ
Ижевске
Молитва
Там в тишине у детской колыбели
Чуть нараспев и слышимы едва
Кружась в прозрачном воздухе летели
Лишь к Богу обращённые слова
В ответ с небес мелодия звучала
И падал снег
Всё чаще, всё сильней
Природа спит укрывшись покрывалом
Из кротких слов молитвы Матерей
Память
Вижу белое солнце в зените
Там под звуки серебряных струн
Разорвав вековые граниты
По ущелью грохочет Аргун
Вижу между высоток палатки
Закопались в обрывистый склон
Как огромные дачные грядки
Только кончился дачный сезон
Летний дождь да туманы сырые
Чай индийский на дне котелка
Мы уходим совсем молодые
Растворяя в себе облака
Нас связали суровые нити
Каждый помнил и каждый хотел
Чтобы ты никогда не увидел
В двадцать лет человека в прицел
* * *
На рассвете за птичьими стаями
Пьяный ветер да крылья легки
Серой дымкой сомнения растаяли
Я вернусь в городок у реки
По холмам над душистыми травами
В облаках полечу не спеша
Там укрывшись дождём да туманами
В старой лодке уснула душа
Александр ВЫСОЦКИЙ
Нижний Новгород
* * *
Переселяются друзья в миры иные,
приятели, знакомые мои,
по духу неуютному родные,
они уходят постепенно и –
меня всё больше в запредельной дали.
Они – мои предтечи в тех краях,
откуда возвращаются едва ли,
где дух живёт,
с себя стряхнувший прах.
* * *
Не лафитнику, не рюмке, не бокалу,
не фужеру и не стопке ныне песнь;
а причина восхищённого вокала –
наш стакан граненый,
Совесть, ум и честь.
Волго-Балты кончились, Турксибы,
вроде все вопросы решены…
Вере Мухиной и партии спасибо
за стаканизацию страны.
Он, граненый, бытовой ли, поминальный,
эпохален на двенадцать граней все,
прост и скромен, хоть оригинальный.
Чай иль водка в нём – во всей красе.
Наше время – пластиковых, блёклых,
легковесных, разовых.
Но вот
всеми гранями пока сверкают стёкла,
наш стакан позиций не сдаёт.
Мстислав ШУТАН
Нижний Новгород
Из цикла «Две тысячи двадцать второй»
* * *
Беременная кошка,
Нужна тебе не ложка,
А в мисочке еда.
Тебя мы очень любим
И даже приголубим,
Ведь бьёт огнём беда.
В военной обстановке
Словесные уловки
Ей-богу, не в чести:
Патлатые Серёжки
Хотели эту кошку
Гранатой извести.
Супец она лакает.
Он тает, тает, тает,
Не льётся через край.
Достойна уваженья
Мамаша с кличкой «Женя».
Живи, дыши, лакай!
Ведь это по-солдатски.
По-нашему, по-братски,
В суровый день и час
Последним поделиться.
И в небо удалиться.
Кто там обнимет нас?
А кошки и собаки,
Не знающие драки,
Как замерли в тиши.
В глазах не удивленье,
В глазах не умиленье,
А горний вздох души.
* * *
Мама, мама, а снег белый-белый,
Помню, помню, как розовым мелом
Рисовал на школьной доске
И девчонку с забавной чёлкой,
И задиристого мальчонку
На приморском, сыром песке.
Мама, мама, я помню, я помню:
По Крещатику шествовал пони,
Но не помню, кто его вёл.
Неужели сюжеты эти
Дьявол хитрым значком отметил
И с планеты в мгновенье смёл?
Мама, мама, летят снаряды,
А со мною встречается взглядом
Заблудившийся в городе пёс.
Он – мой друг теперь самый, самый…
Только нет в этом мире мамы,
Только нет в этом мире слёз.
Евгений ХАРИТОНОВ
Белгород
Предатели
Один сказал: «Да что мне эта Рашка?» –
Собрал узлы и двинул за кордон.
Таким, как он, хрустящая бумажка –
Давно уже и родина, и дом.
Другой подлец, войны боясь до дрожи,
Сыскал в себе покорного слугу.
Преда́в свой род, он лезет вон из кожи,
Чтоб быть полезным чем-нибудь врагу.
А сколько их ещё средь нас томится,
Пригретых на груди святой Руси?
И нам осталось только лишь молиться,
Чтоб Бог помог страну от них спасти.
Разговор с Россией
Я не вправе Россию за что-то винить,
Для неё что ни день – испытания.
У какого креста мне колени склонить,
Чтоб твои прекратились страдания?
Что у Господа мне для тебя попросить
В час, когда моя жизнь обесточит?
Прошептала она: «Пусть Он сможет простить
Тех, кто смерть мне веками пророчит».
Сергей УТКИН
Кострома
О прибытии расстояния
В зале долгого ожидания
На вокзале с охапкой слов
Ждёшь прибытия расстояния,
На которое будь готов.
Темнота. На перроне ночь стоит.
Морось шелестом по листве,
Как по осени жёлтой простыни.
На ветру сентября лист веет.
Это долгими разговорами
Проезжает страну вагон.
Это прячутся в смехе вороги.
Это бег. Это смех и гон.
Редкий свет заоконный, станции.
Дополняющий пассажир.
Распечатанные квитанции.
Пройден день. Ты его сложи.
Обернёшься наутро прожитым,
Ожиданием новых дней.
Только жизнь вопрошает: «Кто же ты?»
И желает, чтоб стал ясней.
Солнце как молодость старух
Так вот и катиться по рассвету,
Подгоняя свой велосипед.
К Солнцем освещаемому лету.
Ехать мимо радостей и бед.
Пробудясь, природа по обочинам
Веет, шелестит, стрекочет вновь.
И пейзаж плывёт, ласкает очи нам,
И кузнечик падает меж нот.
И почти никем не нарушаема
И не оглашаема, заря
Поднимает утро. И мешаешь сам
В памяти с зарею декабря
Эту, восстающую июнями,
По росе идущую жару.
Пред её мильоном лет так юны мы,
Что поймёшь и молодость старух.
И вот ты пройдёшь десятилетьями,
А всего и было, что застать
Это Солнце. Спросишь: «Сколько лет ему?»
И уйдёшь сияющее молчать.
Олег ИГНАТЬЕВ
Москва
* * *
За мысом – сопредельная застава
И, стало быть, вдоль берега не зря
Проходят пограничники устало,
За выступы цепляясь и скользя.
Сожжён июлем воздух. На граните
Белеет птичий пух да кое-где
Следы оборонительных укрытий
Видны в бинокль на каменной гряде.
И тут железо с порохом навычет
Землёю присыпало чью-то жизнь.
Мне кажется, меня те годы кличут,
Каким плечом я к ним ни повернись.
Я уши не зажму. Я передёрну
Затвор у автомата на ходу…
А день слепит меня слюдой озёрной,
И солнце жжёт, как только раз в году.
И ветер увивается за пылью,
И ласточки не держат высоты,
А складывают ножницами крылья
И небо отсекают от воды.
* * *
По краю озера – граница.
Тупик согласья и раздора –
Гектар воды.
Весна. Солдатская зарница.
Тропа защиты и дозора.
Песок. Следы.
Сыр-бор. Горючий, как живица.
Чуть что – и вспыхнет! Но привычно –
Поймай поди! –
Здесь птица вольная гнездится,
Как будто верит безгранично,
Что все – свои.
Московская окраина
На трубе кочегарки – петух.
Домоседства железная мета.
Ржавый флюгер, всё время на юг
Устремлённый хвостатой кометой.
Прокопчённый диспетчер ветров,
Краткий отдых транзитной вороны,
Если выдохся дым, как ситро,
Если бойлерщик ходит, как сонный,
Или спит, прислонившись к стене,
Сдвинув на ухо шапку по Сеньке,
И нетрудно решить, что во сне
Он идёт по своей деревеньке.
* * *
Шумят, пошумливают ивы
И взблёскивают на воде
Полдневных высей переливы…
Но где же лодка? Вёсла где?
Приметный след водою сглажен,
Слепит глаза речная даль.
Не лодки жаль. Бог с ней, с пропажей!
Укравшего до боли
* * *
Это чувство пришло из глубин
Позабытых людьми сновидений:
У того, кто дожил до седин,
В жизни больше счастливых мгновений.
И ему, словно угли в золе,
В небесах, что в ночи остывают,
Как родне, заплутавшей во мгле,
По-домашнему звёзды мерцают.