Стихотворения
Стихотворения
Об авторе: Иван Александрович Исаев родился в деревне Малиновая Грива Томской области. Окончил Литературный институт, работал в отделе поэзии журнала «Огонек». Состоял в Союзе писателей с 1981 г. Итоговая книга Ивана Исаева «Грамматика жизни» вышла уже после смерти поэта в 2006 г. В 2013 г. издана книга его избранной лирики «Перламутровые облака» (составители – А. Исаев, Я. Пичугин). Иван Исаев был бессменным художественным руководителем лито неслышащих поэтов «Камертон». Он составил и отредактировал несколько коллективных сборников стихов, в том числе «Антологию глухих поэтов России ХХ века», вышедшую в 2000 г.
Ладонь
Бывает – вешним вещим вечером
бредете в парке молодом…
И вдруг как будто кто на плечи вам
кладет забытую ладонь.
И вы на месте замираете,
затылком чувствуя уста,
и в то же время понимаете,
что за спиною пустота…
Стихи о чуде
Среди лопухов над завалинкой
вечерняя спит тишина.
Лишь я, белобрысый и маленький,
томлюсь на задворках без сна.
В штанишках, росой измусоленных,
босой, я к заплоту прирос:
над звездами спелых подсолнухов
нависли подсолнухи звезд!
Да сколько же их, переменчивых,
повысыпала высота!..
Одно из мерцающих семечек
вдруг выпало из решета…
Что может быть в космосе дивнее:
былинка пылинку нашла
и песнью зажглась лебединою
и пала к стопам малыша!
Скользнула – как будто пригрезилась.
То был мне тот знак неземной:
я мечен звездою, что врезалась
в подсолнухи рядом со мной.
Я видел звезду, догоревшую
у ног моих – и на миру
судьбину свою небезгрешную
в свидетели чуда беру.
Ласточки
И вишня уже отцвела,
и гром прогулялся по небу,
и мошка вконец извела,
а ласточек нету и нету…
Гляжу на зеленый проспект,
а в памяти – бабушкин садик
и ласковое, нараспев:
«Касатка… касатки… касатик!..»
Вовек не забыть, не избыть
те зимы бесхлебья, бесштанья,
как ждали мы в клетке избы
картавого их щебетанья!
Бывало, подняв кутерьму,
впорхнут из сеней – и за окна!
И мать хорошела: к письму.
И гасла: а вдруг похоронка?
И шла под киот, к сундуку,
и молча, пока не смеркалось,
водила пером по листку,
вздыхала и в юбку сморкалась…
Оплаканы все из потерь,
залечены старые раны.
И ласточки, видно, теперь
отправились в новые страны.
Туда, где и ныне без них
так трудно избушке убогой,
где ждут у окошка родных
живыми – с надеждой, с тревогой…
И птицы под всхлип матерей,
на радость детишкам бесштанным,
сулят и вестей и гостей
наивным, святым щебетаньем…
Три цвета
Один мой дед был красный,
другой – служил у белых.
Один был нравом страстный,
другой из оробелых.
Да смута на полсвета
их выбор уравняла
и болью лазарета,
и страхом трибунала.
Вернулись к бабам, стали
те ждать беды. Однакось
один бутыль поставил,
другой спроворил закусь.
Попили и попели
у разоренной риги
расейской эпопеи
герои-горемыки.
Гражданскую отметив,
запили мировую,
налили и по третьей:
– Давай на мировую!
– Слышь, у тебя же Зинка…
А у меня-то Санька…
Прирезали подсвинка
и – сивку-бурку в санки!
Гармошка, ленты гривой,
и – о-го-го потеха!..
Малиновою Гривой
откликнулося эхо.
Откликнулась контрастом
во мне кровь хлеборобов:
как дед Ефим – я страстен,
как дед Андрей – я робок.
И видно, с их закваской
моею стали песней
и белый цвет, и красный,
и тот, что понебесней…
Возвращение
Вот и исток!
Наконец-то мы дома…
Отчая сторона!
Зелень долины, синь окоема,
неба голубизна…
Ластится лайкой ветер игривый,
льнет луговая трава.
Этой вот самой малиновой гривой
грезить нам – в силу родства.
Где бы ни жил я, где бы я ни был,
сызмальства это во мне –
вкус испеченного матерью хлеба,
пот на отцовской спине.
Запах сгоревшего давнего сладок.
Вспомним-ка: именно здесь
острые крылышки детских лопаток
стали по далям зудеть!
И оперились мы, и улетели,
каждый в свой срок, кто куда,
все одолели, одно не сумели –
тягу родного гнезда.
Родина, отчина!
Стежки-дорожки
правят потемками лет
на огонек негасимый в окошке
дома, которого нет…
Проселочная дорога
Ни гари, ни пыли, ни гуда
не ведавшая никогда,
идет неизвестно откуда,
ведет неизвестно куда.
Устанет на солнце томиться,
в ночное впадет забытье, –
большая ушастая птица
опустится на нее.
Бесшумно спланирует помесь
каких-то загробных теней
послушать бессловную повесть
о каждом прошедшем по ней.
Откуда куда переехал,
кого переехала жизнь…
О каждом дорожное эхо
поведает – лишь приложись.
* * *
Себя считая жертвой невезучести,
завидовал я подвигу Бетховена,
по глупости не ведая об участи,
что мне судьбою в жизни уготована.
Теперь, когда ни жалкого созвучия
в моих ушах, я понял тайну гения:
жизнь – это счастье,
счастье – дело случая,
а случай жить –
себя преодоление…
* * *
Температура по Кельвину,
температура по Цельсию…
Где ж та шкала по калению,
коей пытают поэзию?
Может быть точка кипения
точкою замерзания? –
нет и не будет пения
истинного без дерзания!
Песнью от века гражданскою
милуют и карают.
Поэтами – не рождаются.
Поэтами – умирают.
Синица
Когда в печурке угли тухли
со слабым хлебным запашком,
она являлась – льдышки-туфли
и красный носик сапожком.
Вдыхая шумно теплый воздух,
пальтишко вешала на гвоздик,
смотрела пристально в огонь
и терлась носом о ладонь.
Следила долго и плаксиво,
как я заканчивал дела.
И хоть бы что-нибудь спросила.
И хоть бы что-нибудь взяла!
Она всегда недоедала,
но не могла со мною есть.
Она мне так надоедала,
как только можно надоесть.
Но я на ней хотел жениться…
Когда ее к себе я влек,
она дрожала, как синица,
и забивалась в уголок.
Все, понимая с полуслова,
а очень многое без слов,
она снимала с сердца злобу,
как гирю черную с весов.
В черновиках моих копалась,
потом взбиралась на матрац.
При свете тихо улыбалась.
А ночью плакала не раз…
Потом она вернулась к мужу.
Я у окна. Гляжу наружу.
Мерцают зыбкие зарницы
и веет горечью с полей.
И нет зимы. И нет синицы.
И – небо в клиньях журавлей…
Напиши мне
Вечереет –
и словно сближаются
разобщенные днем города…
Напиши мне сегодня, пожалуйста,
этот вечер со мной скоротай.
Напиши, как решишь: описательно
или сдержанно, в общих чертах…
Занимательность не обязательна
для того, кто умеет читать.
Напиши – и за строчкой размашистой,
торопливой, как поздний состав,
наша жизнь – киноблок размотавшийся –
промелькнет под смешок на устах.
Напиши – и в разрезе окошечном
мир затеплится зимний, земной…
Напиши мне сегодня
о том, что ты
эту ночь коротаешь со мной.
* * *
Все в снегу,
в белом-белом снегу.
Побелели и грады, и веси,
словно мать, что признала сноху
в белолицей сыновней невесте.
Ветка ивы – как белая прядь –
лишь намедни вовсю золотела!
Побелела земля, словно мать.
Но река, но душа не зальдела!
Жизнь, зима…
На речном берегу
замело все, как водится искони.
Лишь темнеют на белом снегу
полыньи – как глаза материнские…
* * *
И живу, и на жизнь уповаю,
и надеюсь на слово «пока!»
За луну, за луну уплывают
перламутровые облака.
За луну в тишину улетают
позывные щемящей души…
Подышу, полюблю, поплутаю.
А растаю – тужить, не тужи!
«Был – и нет…» – никогда не случится.
Был – и буду! Вернусь, загляну,
объясню, что пришлось отлучиться,
лишь на жизнь
за луну,
за луну…
Имя-отчество
У меня простое имя-отчество
да и внешность тоже так себе.
Я всю жизнь страдал от одиночества,
приспособясь кое-как к судьбе.
Да, и детство было и компания,
и наезды девушек и дам.
Было все. Но червь самокопания
чуть там что – артачился: «Не дам!»
Потому и жил я непоседою,
по стране и свету колесил.
А теперь, в отпаде, тихо сетую:
не успел и не хватает сил…
Словно бы, начавшись при купании,
жизнь меня стремниной пронесла.
Верую – и дамы и компании
на меня держать не будут зла.
А уйду, хотя не очень хочется,
я оставлю на какой-то срок
и свое простое имя-отчество,
и, дай Бог, хотя бы пару строк.
Молитва
Ничего-то не надобно мне,
лишь маленько еды и одежи,
да уверенность в завтрашнем дне.
Ниспошли же, о Боже!
Никого-то не надобно мне,
кроме друга, что вдвое дороже
воплощенный в желанной жене.
Ниспошли же, о Боже!
Никого, ничего. К небесам
взор стремится, земное итожа.
Знак того, что продолжусь я там,
ниспошли же, о Боже!