Сёстры

Сёстры

Повесть (Из дневника)

Повесть «Сёстры» Рюрик Ивнев (1891–1981) написал незадолго до Октября 1917 года, когда образованное общество всерьёз увлеклось «потусторонними» проблемами, мистикой, оккультизмом и сексуально озабоченная значительная часть российской интеллигенции с упоением читала «Яму» Александра Куприна, «Санина» Михаила Арцыбашева и другие им подобные произведения, созданные на потребу прогнившей, «говённой», по выражению В.И. Ленина, интеллигенции, не понимающей, что она делает, и несущейся к неизбежной гибели. Как показывает история, перед крушением привычных условий жизни, социальных порядков резко возрастает оккультная зависимость полуграмотных образованцев и повышается градус их половых пристрастий и сексуальных перверсий. В те годы царская Россия стояла над пропастью, не понимая гибельности своего положения, и обезумевшие люди, считающие себя элитой, погружались в мерзость и порок.

Откликнулся и Рюрик Ивнев «на злобу дня» и, как всегда, нашёл свой подход к обсуждаемой и волнующей интеллигенцию проблеме: наряду с «продвинутыми» спецами в области отношений полов, как это ни удивительно нам – людям ХХI века, в те годы были и такие, что просто не знали, откуда берутся дети и смотрели на мир романтически влюблёнными глазами. Такой перед нами предстаёт главная героиня повести «Сёстры», другое название произведения «История одного брака». И как у всякого крупного художника слова, здесь затрагивается несколько проблем: неравный (по возрасту) брак, незнание невестой практики семейных отношений (в те годы блудливое сожительство не прикрывалось лживым термином «гражданский брак»), неумение правильно строить свои отношения с сестрой и матерью… Многое можно увидеть в этой никогда не печатавшейся повести. А можно и не увидеть. Впрочем, после Октября 1917 года, эти кажущиеся огромными проблемы отошли на дальний план, и не до копания в своей душе стало людям. Спасаться надо было во взбаламученной, перевёрнутой, растерзанной России. Не буду пересказывать содержание повести, читатель может сам ознакомиться с этим произведением, пролежавшим более ста лет в архиве писателя.

Рюрик Ивнев трудился всю жизнь. Восемьдесят лет отдано литературе. И до сих пор огромный архив его не разобран, хотя работа над ним не прекращается.

За сорок лет, прошедших с его смерти было издано 20 книг стихов, прозы, воспоминаний, в основном неизвестных, не публиковавшихся ранее и забытых текстов. Вот и пришло время публикации повести «Сёстры».

Надеюсь, что это произведение будет по достоинству оценено взыскательной читающей публикой журнала «Нижний Новгород».

 

Николай ЛЕОНТЬЕВ

 

I

 

Вчера он подошёл ко мне, когда я гуляла на пляже, и сказал:

Вечером я буду ждать тебя на берегу моря; там, где кончается большая дорога и начинается лес.

Я смотрела на его глаза, строгие, тёмные, как прорубь, на его губы, шептавшие мне загадочные для меня и странные слова. Мне становилось жутко. Холодно. Я чувствовала, что лёгкая дрожь пробегает по моему телу. Мне было странно и вместе с тем почему-то приятно. Сердце билось всё чаще и чаще, грудь поднималась и опускалась. Я ясно сознавала, что глаза его, устремлены на мою грудь, и от этого сознания становилось ещё томительнее. Я знала, что я приду в назначенное место, даже если дождь будет лить с неба непрерывными холодными струями, если даже будет бушевать холодный морской ветер, пронизывающий насквозь, если море поднимется и зальёт берег! Всё равно я пойду туда, куда он меня позвал, где, по его словам, «кончается большая дорога и начинается лес», пойду и буду ждать, волнуясь и дрожа от его прихода. Но я старалась отогнать от себя мысли о нём, избавиться от его обаяния и говорила громко самой себе: нет, я не приду. Не приду.

 

Я не могу заснуть. Сегодня мне не удалось его увидеть. Льёт дождь. Я сижу у окна и смотрю беспрерывные струи воды, падающие в наш сад, и записываю свои мысли.

Утром, когда я вышла из калитки нашей дачи, Лёля выскочила из окна и побежала за мной. Я ускорила шаги, но она меня догнала. Пришлось пройтись немного и вернуться домой, так как я боюсь встречаться с ним при Лёле. Она такая любопытная и наблюдает за мной всё время. Я думала, что встречу Вадима и скажу ему, что не могу прийти вечером по той причине, что мама созвала сегодня гостей и заявила, что если я не буду, это будет «верх неприличия». Пришлось примириться. С мамой так трудно спорить.

 

Вчера целый вечер проскучала и волновалась страшно. Тётя Лина заметила, что я как будто «не в своей тарелке», как она выразилась, и сделала мне хитрые глаза. Это меня страшно сердило. Мне казалось, что все знают мою тайну, и я волновалась всё больше и больше. Лицо моё горело, взгляд был странный и далёкий; больше всего я злилась на Лёлю, которая помешала мне утром предупредить Вадима о моём горе, то есть о наших гостях и о мамином желании, которое пока для меня несокрушимо. В то время как я занимала гостей пустыми разговорами, отрывчатыми, сбивчивыми, он, должно быть, не меньше меня волновался там, на берегу моря.

Я даже завидовала ему. Всё-таки там, в уединённом месте, приятнее волноваться и терзаться. Никто, по крайней мере, не надоедает глупыми вопросами, не делает подозрительных глаз и намёков. Положительно, мне казалось, что тётя Лина знает всё. До того пристальны и многозначительны были её взгляды.

Когда все разошлись, и я попрощалась с мамой, я тихо, тихо, чтобы никто не заметил, юркнула в нашу калитку и побежала к морю. Взволнованная, с распустившимися от ветра волосами, уставшая, я очутилась одна в довольно пустынном месте. Но, конечно, Вадима не было. Не мог же он ждать больше четырёх часов. Вдруг мне стало страшно. Я почувствовала. Что я не одна. Оглянулась. Было темно, я не видела никого. Чуть-чуть вздохнув, боясь шума собственных шагов, я хотела пробраться домой. Но в этот момент чьи-то руки опустились на мои плечи. Я вскрикнула и обернулась, но кроме какого-то тёмного силуэта, ничего не могла разобрать. Я не помню подробностей этой сцены, так как от страха я потеряла способность соображать. Помню, как сквозь сон, что кто-то меня крепко обнял и начал осыпать поцелуями лицо и шею. Когда я почувствовала боль от объятий, я вдруг поняла весь ужас моего положения и начала вырываться и звать на помощь гром ким, ужасным голосом: «Вадим, Вадим, помоги мне». Я почувствовала прилив сил, когда вспомнила о нём, и продолжала вырываться. Я не знаю, чем бы это кончилось, если бы вдруг не послышались шаги; мой преследователь забыл обо всём и продолжал меня обнимать. Мне сделалось дурно. Через несколько минут, когда я опомнилась, около меня стоял какой-то господин и уговаривал меня успокоиться. Оперевшись на его руку, еле живая от испытанного волнения, я умоляла его не говорить о происшедшем никому и не смотреть на меня. Я старалась закрыть своё лицо. Страх перед тем, что мама могла узнать об этом, довёл меня до того, что я со слезами на глазах просила исполнить мою просьбу. Проводив меня до нашей дачи, он раскланялся и исчез.

Всё, что я перенесла за эти несколько часов, отразилось на моём лице. Когда я посмотрела в зеркало, на меня смотрели печальные и страдальческие глаза.

Утром мама допытывалась, почему у меня такой скверный вид. Я сказала, что болит голова. Целый день волновалась, боялась, что вчерашнее происшествие всплывёт наружу, и я лишусь возможности гулять одной целое лето. А мне так надоела эта опека. Но что поделать? Вадима я не видела. Он исчез. Я думаю о нём. Чувствую страшную усталость, болит голова. Лёля, как назло, пляшет передо мной, напевает одной ей понятные песни и спрашивает меня, почему я «повесила нос». О, если бы она знала, что мне пришлось испытать вчера и что я испытываю сейчас, думая о Вадиме, как я страдаю.

Купалась сегодня одна. Лёля осталась учить свой урок. Как я рада, что, наконец, избавилась от зубрены, кислой начальницы и несносных классных дам. Мне не верится, что прошёл месяц, как я на свободе, с дипломом в руках и с хаосом в голове.

Когда я лежала на песке у моря и смотрела на бездонное ярко-голубое небо, я задумалась. Вспомнила первую встречу с Вадимом, наше знакомство, любовь! Как я хорошо помню каждую мелочь, цвет и узор его костюма, палку, шляпу. Всё-всё! Мне немного совестно признаться самой себе, но я помню даже, как лежали шнурки от его ботинок – я не могу это описать, но мысленно представляю себе ясно. Помню, как он стоял около меня, приветливый, широко улыбающийся, и говорил своим вкрадчивым, немного певучим голосом:

Я видел вас. Когда вы купались. Простите, это случайно вышло. Но я рад этому случаю. Я не знаю, как и что говорить. Не делайте таких глаз, как подобает в «таких случая», как сейчас. Представьте себе, что вас знакомят в добродетельной гостиной. Закройте на минуту глаза и вообразите, что рядом ваша тётушка или кузина, которая говорит сладеньким голосом: «Ма шери, позволь тебе представить м-сье Панкратова. Он давно хотел с тобой познакомиться». Довольны этой выдумкой? Вы перестали сердиться?

Так он говорил, улыбаясь, немного рисуясь, свою речь. Я смотрела на его тёмные глаза, красиво изогнутые брови и на всё подвижное приятное лицо. И, действительно, в эту минуту я начинала забывать наставления мамы и некоторых из наших классных дам о том, как надо отвечать «пристающим на улице нахалам». От того ли, что всё это происходило летом, у спокойного, тихого моря или по каким-либо другим причинам, но я протянула свою руку, которую Панкратов горячо и почтительно пожал.

Мы погуляли недолго, и я вернулась домой. Когда я осталась одна, мне стало вдруг весело и хорошо. Я высоко подпрыгнула, совсем как в институте, и поцеловала руку, которую пожал «он».

В этот же день вечером, когда я с мамой и Лёлей была в сквере, Панкратов подошёл ко мне. Я сначала растерялась, но потом пришла в себя и представила его маме и Лёле, как старого знакомого, кузена подруги.

В таких случаях слово «кузен» бывает незаменимым. Мама, кажется, поверила. По крайней мере, отнеслась к нему, по-видимому, довольно благосклонно.

 

Когда я училась в институте, я была страшной дикаркой. Меня всегда смущали странные, жгучие взгляды мужчин, которые мне приходилось иногда ловить на себе. Часто на балах, которые устраивались в торжественных случаях, или на вечерах у подруг, я наблюдала за своими сверстницами и за их «поклонниками». Сама я сторонилась мужчин и избегала бывать с ними наедине, особенно после истории с французом, нашим преподавателем, который из-за меня вылетел в 24 часа из нашего института и благодаря которому моё имя долго не сходило с уст институток. М-сье де Виньи выглядел гораздо моложе своих 45 лет. Глаза его, большие, немного навыкате, таили в себе молодой задор и веселье. Раз, на одной из вечеринок, когда мы совершенно случайно остались с ним одни, в «маленькой гостиной», сделанной из нашего класса, из которого вынесли скамейки и доски и понаставили кое-какой мягкой мебели, я, болтая непринуждённо о наших учебные делах, вдруг заметила, что его руки всё сильнее и сильнее обнимают меня за талию. Сначала я не придавала этому особенного значения, но когда через несколько секунд я взглянула на него, прочла в его глазах что-то непонятное мне и жуткое. Страшно испугавшись, я отдёрнула его руки и быстро выскочила из класса. Но, к моему ужасу, в дверях я столкнулась с нашей начальницей, которая окинула меня быстрым и пронизывающим взглядом. Я вдруг расплакалась. Всё это вышло так неожиданно и странно, что я не могла потом припомнить, как я держала себя дальше. Хорошо помню, что на другой день весь институт говорил только обо мне, о м-сье де Виньи. «Скандал» вышел огромный. Сначала мне было даже немного приятно, что я стала временно центром всей нашей институтской жизни, но потом меня это утомило и доставило много неприятных минут.

Я никогда не могла понять, что за удовольствие доставляет «им» причинять нам боль своими объятиями и поцелуями. И это всегда бывает при «любви»? Я сама всегда боялась заниматься флиртом, да и мама держала меня очень строго, но мне много рассказывали моим подруги, более осведомлённые, чем я.

Верочка Любанович сама мне говорила, что один из многочисленных её «поклонников», застав её врасплох в беседке, зацеловал так, что у неё остались синяки на шее и губы распухли. Но это меня не так забавляет, как то, что Верочка созналась мне «по секрету», что «это ей было приятно». Меня очень удивило и поразило это Верочкино признание. Когда я встретила и полюбила Вадима у меня, правда, многие взгляды изменились. Так, например, мне было приятно оставаться с ним наедине, слушать его музыкальный голос, любоваться глазами, тихо целовать и получать в ответ такие же тихие поцелуи, но до того, чтобы получать удовольствие от объятий до боли или поцелуев, после которых распухают губы, я ещё не дошла.

Кроме того, Вадим совсем другой, чем все они – мужчины. Он такой мягкий и ласковый. В его движениях столько грации, в его поцелуях столько нежности, что у меня всегда сладко кружится голова. Когда он меня целует или когда я касаюсь своими губами его лица. И главное, от наших поцелуев нет никаких следов. А то что бы я сказала маме, Лёле?! Мама бы меня мучила расспросами, а Лёля бы извела совершенно. Наградил же меня Бог такой глазастой сестрицей! Она всегда всё замечает и принимает к сведению. Иногда мне кажется, что она не такая наивная, какою хочет себя изобразить. Иначе я не могу объяснить её наблюдения за мной, её пристальные, любопытные взгляды. И всё это, как видно, она хочет скрыть. Когда на неё посмотришь или спросишь: «Что ты подсматриваешь всё время за мной?» – она начинает отпираться, божиться, а потом ласкаться и напевать неведомые никому мотивы.

 

Сегодня я так и не увидела Вадима. Лёля пристаёт с расспросами, почему я такая скучная, подозрительно всматривается в мои глаза. Это прямо каторжная жизнь, а не летний отдых на даче. Лёля меня вывела из себя. Я разнервничалась, накричала на неё и объявила, наконец, ей, что мне надоело всё, всё! Она слушала меня, опустив голову на грудь, и ничего не ответила. Эта молчаливая покорность меня тронула, и я поцеловала её. Когда я посмотрела в её глаза, они были такими светлыми, что у меня легче стало на сердце. Поздно вечером, когда все спали, я вышла погулять к морю. На этот раз я старалась не уходить далеко от сквера, к тому ужасному месту, где «кончается большая дорога и начинается лес», где я должна была встретиться с Вадимом, но вместо этого подверглась нападению какой-то тёмной личности. Я бродила у самого моря; волны касались моих ног, и тихо шелестел песок. В глубине души у меня тлела надежда, что я встречу, может быть, Вадима. Но, кроме нескольких парочек, нежно ворковавших под шум моря и собственных поцелуев, я не нашла никого. Была чудная ночь! Луна освещала тёмное море, которое притягивало и манило к себе с такой силой, что было трудно удержаться и не броситься. Волны шумели мягко и нежно. Мне стало вдруг грустно, бесконечно грустно. Точно я одна была во всём мире, без родных и друзей, точно море хотело поглотить меня, надвинуться на меня своими певучими волнами, и… некому было заступиться, уберечь меня. Я тихо шептала: «Вадим! Вадим!», и волны еле внятно вторили моему голосу: «Вадим! Вадим!»

 

Я опять не спала целую ночь. Всю эту неделю я была нервная и почти больная. Ходила вокруг дачи, бродила у моря и слушала музыку волн. И мне казалось, что волны каждый раз, когда я их слушаю, поют разные песни, но смысл их один:

 

«Он не вернётся. Он уехал.

Тоскуй и плач всегда одна…

Ушли, как тени, взрывы смеха

И ароматная весна.

Тоскуй и плачь! Он не вернётся.

Зачем ты верила словам?

Пусть сердце трепетное бьётся…

И никнет грустно голова.

 

Смирись, забыв о всём прекрасном,

Люби, терзайся и молчи,

И на лице спокойно-ясном

Зажгутся светлые лучи».

 

И было больно от сознания, что первое светлое чувство не встречало ответного порыва. Пробовала читать, но не могу. Книга валится из рук. Лёля жалуется, что я забросила теннис, который так любила прежде. Мама каждый день расспрашивает очень подробно о моём здоровье, но я всегда нахожу что сказать. Я боюсь, что узнают настоящую причину моей тоски, и страх сделал меня изворотливой и хитрой. К счастью, к нам почти никто не заходил и меня никто не мучил расспросами.

 

Какая неожиданность! Какая радость! Я чувствую себя так, как выздоравливающие больные после долгой и томительной болезни. Прошлое, это тёмный сон, тяжёлый, утомляющий. Настоящее – ярко и лазурно:

 

Отошёл туман и снова

Солнце греет и ласкает,

Прошлый день – глядит сурово,

Новый – счастьем обжигает.

 

Я получила, наконец, от Вадима письмо. Всё объяснилось. Он был вызван спешно по делам службы и завален работой. Он очень извинялся за вынужденное молчанье и просил прийти к морю. Не помня себя от радости, томясь и ожидая назначенный час, я бегала вокруг нашей дачи, в саду и нигде не могла найти себе места. Наконец, я вышла из дому, стараясь, чтобы Лёля не заметила. Когда я увидела издали знакомую стройную фигуру Вадима, я почувствовала сильное волнение. Едва двигаясь, с бьющимся сердцем, с вспыхнувшими глазами, я смотрела, как он медленным, уверенным шагом приближается ко мне. Я видела, что ему приятно моё волнение и отрывистые слова, которые я роняла на его расспросы и приветствия. Я быстро припомнила назначенное свидание и тот ужасный вечер… Это было немного глупо, но мне почему-то казалось, что Вадим мог об этом узнать и я боялась взглянуть пристально в его глаза. Но скоро я успокоилась. Вадим был таким ласковым и нежным, что я забыла всю боль, которую он доставил своим исчезновением, и вместо того чтобы упрекать его и сердиться, глядела нежно, покорно в его глаза. Мы долго бродили с Вадимом вдоль моря, и, когда возвращались, вечер окутывал море и берег лиловым туманом и в окнах загорались огни.

На душе было легко и спокойно. Опираясь на руку Вадима, я не чувствовала тяжести своего тела и была какой-то особенно весёлой, непонятной самой себе. Я ничего не говорила, но мне казалось, что я веду разговор о чём-то очень важном и тайном. Вадим был особенно дорог мне в эту минуту.

Когда мы подходили к дому, я увидела, что кто-то шарахнулся от забора и скрылся по направлению нашей дачи. «Вероятно, Лёлька подсматривала», – подумала я. Когда я вошла в комнату, Лёля усердно зубрила уроки, готовясь к переэкзаменовке, а мама раскладывала в гостиной пасьянс. Почему-то сегодня мама была не любознательна. Не спрашивала, где я была, что делала. Она только ласково потрепала меня по щеке и сказала, что я у неё умница.

 

Сегодня опять нашла туча и омрачила ясную погоду. Мне больно и обидно. Повторилась наша первая ссора с Вадимом. Первый раз мы поссорились через несколько дней после нашего знакомства. Гуляя по берегу моря, мы забрели с ним довольно далеко. Вечер был прохладный, и Вадим взял мои руки в свои, согревал их горячим пожатием. Мне было это приятно, и я готова была погулять с ним по берегу всю ночь. Но вдруг Вадим начал обнимать меня особенно сильно, и мне стало не по себе. Я сначала отстранилась, незаметным образом отдалялась от него, но он, должно быть, не понял меня и продолжал причинять мне боль. Наконец, я не выдержала и сказала ему, что мне неприятно «это». Моими словами он был очень обижен и весь вечер старался быть холодным и неприветливым. На другой день мы встретились так, как будто между нами ничего не произошло. Шли дни, но Вадим был удивительно сдержан и, кроме лёгких поцелуев, ничего себе не позволял. И это время я была бесконечно счастлива. Когда бывала с Вадимом – болтала без умолка, смеялась; была ласковой и довольной собой и Вадимом. И целым миром. Лёля в эти дни была от меня в восторге, я пела, шутила с ней, бегала по нашей даче и ни на минуту не переставала думать о Вадиме и о любви к нему. И вдруг теперь, когда я пришла к нему на свидание, после недельной разлуки, радостная и оживлённая, Вадим после поцелуев опять, как в первый раз, начал как-то особенно жарко меня обнимать и терзать своими объятиями, которые меня огорчали и пугали. Мне было больно. Я смотрела на его лицо, раскрасневшееся, взволнованное, на расширившиеся зрачки огромных глаз, на углы рта, и мне было трудно узнать «моего Вадима», того Вадима, о котором я всегда думала, кого любила горячо первою безумной любовью. Передо мной было чужое лицо, чужие глаза, не милые мне черты. Как было тяжело мне в эту минуту и как трудно высказать то, что было у меня на душе. Точно что-то святое, самое дорогое, на моих глазах втаптывали в грязь, а я не могла шевельнуть рукою, чтобы спасти…

Глазами, полными слёз, я смотрела на другого, незнакомого Вадима. Он это заметил и сразу стал печальным и встревоженным.

Ты не любишь меня? – спросил он. – Если бы ты любила, ты иначе бы поступала…

Нет! Это неправда! Я люблю! Люблю!

Я целовала его волосы и клялась ему, что он для меня дороже всех на свете, что без него я тоскую и чувствую себя больной; рассказала своё мучение и горе своё, когда он исчез на неделю, оставив меня в полном неведении о его судьбе, говорила, что он всегда в моём воображении, в снах, что я живу и дышу только им, но что мне неприятны и непонятны его глаза, рот, всё лицо, когда он делается «другим»”, «не моим Вадимом».

Кажется, моя горячая речь его немного успокоила. Попрощались мы мирно и условились встретится на другой день.

Я вернулась домой грустная, расстроенная; вся радость первого свидания, все мечты о нём омрачились нашей ссорой, и было душе – одиноко и пасмурно. Я невольно задавала себе вопрос; что будет, если наши ссоры будут повторяться каждый день? До чего дойдёт наша любовь? Что будет, если после короткой вспышки счастья будут печальные часы разлада и мучения? После каждого «не милого», «не моего» взгляда Вадима, я становлюсь какой-то жалкой, ненужной. И мне становиться обидно на него и на себя, что мы не умеем быть счастливыми, не омрачать свою жизнь ненужными ссорами. Но зато, когда бывает затишье, когда ничто не омрачает наших отношений, я становлюсь совсем другой, перерождённой. Глаза мои становятся ясными и из них, по выражению Лёли, «сыпятся звёзды». Я забываю тогда всё, отдавшись чудным воспоминаниям, делаюсь ласковой, доброй и отзывчивой.

Мама уже обратила внимание на резкие перемены моего настроения и объясняет это нервностью и переутомлением от экзаменов. Я не стараюсь её разуверить в этом, но… если бы она знала, как мы готовились к экзаменам, она бы этого не говорила.

 

Сегодня мы гуляли с Вадимом в сквере, куда прежде избегали ходить. Шум моря сливался с музыкой оркестра, и было трогательно и нежно. Мама сидела с Лёлей и о чём-то шепталась. Я заметила, что мама последнее время предоставляет без всяких сцен мне полную свободу и даже сердится на Лёлю, когда та «пришивается», по её выражению, ко мне во время моих прогулок. Я поражена такой необыкновенной любезностью и пользуюсь ею вовсю. Например, вчера ночью убежала из дачи и проблуждала с Вадимом до самого рассвета. Когда я возвращалась домой, верхушки сосен золотились первыми, нежными лучами восходящего солнца. Со стороны моря дул прохладный ветер. Пахло сырыми листьями, грибами и смолой. Я жадно вдыхала в себя этот воздух, закрывала глаза, и мне казалось, что вокруг меня всё поёт и улыбается. Мне так приятно вспоминать эту прогулку ещё и потому, что Вадим был трогательно нежным, и ссоры не было. О прошлых стычках тоже не говорим, и я наслаждаюсь таким спокойствием. Вид у меня стал лучше. Мама об этом сказала мне как-то и одобрительно при этом на меня взглянула. Когда я собиралась идти домой, Вадим предложил мне поужинать в ресторане. Но своё согласие дать без мамы я побоялась. Должно быть, со стороны было смешно смотреть, как я, бросив Вадима, подбежала к маме за «разрешением» и потом помчалась обратно к Вадиму, и мы направились к ресторану. Правду сказать, я не ожидала, что мама позволит мне поужинать с посторонним человеком, не имеющим счастье принадлежать к нашей семье, в ресторане, да ещё без неё! Ведь это чудо! Лёля, очевидно, тоже не ожидала этого. Она почему-то страшно разозлилась и постаралась, пока я стояла около мамы, своим зонтиком испачкать мои новые ботинки. Но я была равнодушна к её «гневу». Мне в эту минуту было не до неё. Я была счастлива и довольна, что буду ужинать одна с Вадимом, в ресторане, в первый раз в своей жизни, как окончательно взрослая! Ведь прежде – о ресторане нельзя было и думать!

В общей зале, куда мы направились с Вадимом, играл струнный оркестр. Было шумно, ярко. Почти все столики были заняты. В зеркалах отражались огромные дамские шляпы, причёски, перья, мужские самодовольные, разгорячённые от вина, лица.

Мне было жутко и неприятно очутится в ярко освещённой зале, наполненной чужими, далёкими для меня людьми, под руку с Вадимом.

На нас обратили внимание. Дама лорнировала меня с некоторым высокомерием. Должно быть, я была удивительно комична в своём модном узком платье, я, только вставшая со школьной скамьи. Я чувствовала себя неловко, не знала, куда деть свои руки и что делать, пока нам подадут ужин. Мне ужасно совестно вспомнить, но я начала от смущения, чтобы чем-нибудь только заняться, общипывать ломтики хлеба и клала их в рот. Мне даже есть не хотелось, но все, вероятно, подумали, что я голодна, и даже Вадим, мне казалось, конфузился от моего неумения себя держать. Но что же мне делать, если иначе я не умела себя вести. Я чувствовала себя ужасно скверно, я не могла ни о чём поговорить с Вадимом, я, которая, обыкновенно, не умолкая, рассказывала ему о чём-нибудь или просто смеялась, но никогда не молчала так томительно, как теперь. Все мысли, все слова куда-то уплыли, в туман далёкий, и я не могла ничего вспомнить из того, что нужно было говорить Вадиму. Он видел моё смущение и старался меня выручить. Он всё время говорил, задавал мне вопросы, старался втянуть в разговор; смотрел на меня ласково и ободряюще. В эту минуту он был почему-то мне бесконечно близок и дорог, а я смотрела на него внимательно и мысленно горячо молилась, что «тот», «другой Вадим» с расширенными глазами и порывистыми движениями больше никогда не заглянет мне в лицо.

На вопросы Вадима я отвечала односложно, качалась на стуле, ловила себя на этом, старалась сидеть спокойно, но не могла. Я начинала жалеть, что согласилась прийти с Вадимом в этот шумный, залитый ярким электрическим светом, зал. В эту минуту мне было особенно неприятно ощущать на себе взгляды мужчин, особенно когда я обратила внимание, что мой сосед по столику, совсем ещё молодой, почти юноша, бросал на меня пристальные, пронизывающие взгляды. Вадим сидел к нему спиной и не видел ничего. А тот развалился на своём стуле, спокойный, жизнерадостный, улыбающийся, вероятно, привыкший к этой атмосфере яркого электрического света, волнующей музыки и женщин, и лениво и медленно пил красное вино. Я сидела лицом к нему и невольно внимательно изучала его. Губы его, красные от вина и жары, были сложены в особую, мне казалось, умышленную гримасу. Взгляд был такой, что мне почему-то делалось стыдно и щёки мои покрывались всё больше и больше розовой краской. Я чувствовала, что я краснею, хотела избавиться от его взгляда, но если я не смотрела на него, то чувствовала его. Я невольно сравнивала его с Вадимом. У Вадима были удивительно привлекательное, красивое, спокойное лицо, но рядом с «тем лицом» оно казалось не молодым.

Первый раз в голову мне пришла мысль о летах Вадима. Я, недолго думая, спросила Вадима, сколько ему лет.

Он, как мне показалось, был очень удивлён моим неожиданным вопросом, который вырвался у меня совершенно случайно, помимо моей воли, и ответил без запинки:

Тридцать семь.

Я была уверена раньше, что вам меньше.

Разве это имеет какое-нибудь значение?

Нет. Я просто так…

Мне стало ещё более неловко, что я завела речь о летах, хотя я отлично знала, что это неудобно. Мама мне не раз говорила, что спрашивать о годах, это «крайне бестактно». Я хотела чем-нибудь загладить свой поступок и посмотрела на Вадима ласково и нежно.

 

С некоторых пор мама начала говорить со мной о Вадиме, о наших отношениях, чего прежде не было. Каким-то образом она разузнала, что он служит в Энске, в канцелярии губернатора, что он на лучшем счету и метит в вице-губернаторы. Меня это крайне поразило. Я никогда не интересовалась социальным положением Вадима с тех пор, как мы с ним познакомились. Наше знакомство было такое оригинальное и не обыденно-будничное, что я не могла при всей своей фантазии представить себе Вадима в роли служащего, в роли чиновника, сидящего в деловом, строгом кабинете и пишущего какие-то бумаги. Как я далека была от этого. Мне казалось, что он не может «служить», ходить на занятия, сердиться на подчинённых, выслушивать почтительно замечания начальников, это было до того чуждо его душе, его характеру. Ведь я не могла сравнить Вадима со всеми другими, для кого, как мне иногда казалось, созданы все эти деловые кабинеты и тому подобное. Вадим мне казался оригиналом, фантазёром, немного поэтом, мягким и нежным. За эти качества, вероятно, я так сильно его полюбила. Я не могла его сравнивать со всеми моими знакомыми, с другими мужчинами, которые были для меня противны, со своими жадными, пронизывающими глазами и грубыми желаниями. Правда, и с Вадимом у нас выходили недоразумения и стычки, и он иногда бывал мне противен и ненавистен, но ведь это «тот», «другой Вадим», который иногда только прорывался, но сейчас же уходил вдаль. А мой настоящий Вадим, которого я любила безумно, горячо, «мой» Вадим был совершенно другим – и с ним мне бывает легко и хорошо, с ним я чувствую себя другой, перерождённой, с ним я как цветок на солнце, а без него как без солнца!

Я сижу у окна и торопливо записываю эти строки. Слышу, что зовёт мама. Надо идти. Опять, вероятно, кто-нибудь притащился и надо идти в гостиную и занимать гостей. Как это скучно! Право, и в положении «взрослой девицы» не только розы, но и шипы. Занимать скучных знакомых, это немногим веселее занятия с квадратными уравнениями. Лёля торжествовала бы, если узнала бы, с какой неохотой я иду в гостиную. Счастливая! Ей не надо идти туда! Она может отговориться незнанием уроков.

 

Вчера пришли Березовские, тётя Лина. И я должна была говорить с ними о последних шляпах, о погоде. Было скучно! Тётя Лина всё время говорила намёками, но я не хотела ничего понять. Я старалась быть оживлённой, весёлой, хотя в душе проклинала всех, и, кажется, вчера мне удалось скрыть свою скуку.

На этих днях мама собирается дать «гранд-сокретт1». Будет приглашён оркестр, будет гореть фейерверк и тому подобные удовольствия! Лёля торжествует. Бегает всё время по комнатам и совещается со всеми, начиная от мамы и кончая горничной Дашей, какое её приготовить платье. Она много ждёт, кажется, от этого вечера. Я же совершенно равнодушна к этой затее.

 

Сегодня мама заговорила со мной о том, что необходимо пригласить на наш вечер Вадима Алексеевича.

Он бывает всюду с тобой, – говорила мама. – Вы ужинаете вместе в ресторанах; это необходимо, чтобы он показался, наконец, в нашем доме.

Я всеми силами воспротивилась этому. Я не хочу, чтобы Вадим бывал бы у нас, вошёл бы в наш круг, перезнакомился со всеми нашими, чтобы тётя Лина переглядывалась и перешёптывалась на его счёт со всеми. Нет! Нет! Нет! Я не могу допустить это! Мне не хочется делать его обыденным «просто знакомым», который приходил бы, когда вздумается в наш дом, целовал бы мамины руки, шутил бы с «младшей сестрицей» Лёлей, обедал бы у нас, ел суп с перловой крупой и давал бы советы маме, где дешевле покупать говядину!

От всего этого несёт такой тусклостью и скукой, что мне становится обидно до боли, Как в первые дни нашего знакомства я отговорила его «делать визиты» маме и вообще старалась, чтобы он был подальше от нашего дома. Для меня Вадим был всегда красивой и яркой сказкой. И теперь у меня хотят отнять эту сказку, хотят превратить её в будничный эпизод.

 

Вчера у меня произошёл с мамой довольно крупный разговор. Дело в том, что я отказалась пригласить Вадима на наш вечер. Мама рассердилась. Она объявила, что я не должна забывать то, что я дочь генерала Ласовского и что будь папа жив, он никогда бы не допустил, чтобы его дочь вела бы себя так «неприлично», как я.

Всё неприличие заключается, по мнению мамы, в том, что мы с Вадимом бываем всегда вместе, а дома у нас Вадим не бывает.

Что о вас могут подумать знакомые; ведь они отлично знают, что Вадим Алексеевич не бывает у нас, – говорила мама с ноткой возмущения в голосе.

Я пыталась возразить на мамины аргументы, но мне было трудно сказать хотя бы одно слово. Мама начинала меня перебивать и, наконец, категорически объявила. Что если Вадим не будет на нашем вечере, то она считает неудобным продолжение моего знакомства с ним. Я ничего не могла на это ответить и ушла в свою комнату. Целый день у меня было из-за этого скверное настроение, я сидела в саду и делала вид, что читаю книгу, но читать не могла; буквы прыгали перед глазами, на которых блестели слёзы.

Я обдумывала своё положение, и мне кажется, что придётся сдаться. В противном случае мама будет мешать нашим встречам и вместо того, чтобы покровительствовать нам, будет преследовать, а это не в моей выгоде.

 

После долгих колебаний я, наконец, сказала Вадиму, что мама хочет непременно, чтобы он был на нашем вечере. Я не скрывала от него, что мне это нежелательно и что я только покоряюсь маминой воле. Вадим на это сказал, что он чувствует необходимость всё равно рано или поздно войти в наш дом и что на вечере непременно будет.

Маме я сказала, что «уговорила» Вадима быть у нас. На это последовала благосклонная улыбка и слово «умница».

Как всё это скучно! Мне иногда бывает так тяжело, так тоскливо и ничего меня тогда не радует. Хочется забыться и уснуть! Когда я говорю об этом Вадиму, он говорит, что у меня расстроены нервы и что мне надо успокоиться.

Но как мне успокоиться, когда с одной стороны меня страшно волнуют наши отношения с Вадимом, а с другой – домашняя атмосфера, родственники, знакомые, которые изводят меня своими сладкими заботами и любопытными лицами! Я начинаю мечтать о том, когда мы уедем с дачи, когда опять вернёмся в город, где можно всё-таки укрыться от нескромных взглядов. Вчера, например, когда мы с Вадимом гуляли у моря, навстречу выплыла неожиданно тётя Лина. Надо было видеть, какие глаза она сделала! Пронизывающие! Сгорающие от любопытства – пустого, ненужного! Вадим на это не обратил внимания, а я не могу не волноваться!

 

Вечер, который так страстно ожидала Лёля и из-за которого у меня было столько неприятных разговоров с мамой, наконец, состоялся. Как ни боролась я с мамой, но пришлось сдаться и ввести Вадима в наш дом. Меня удивило больше всего то, что Вадим нашел нужным непременно быть у нас в доме. Лёля с утра знала, что будет на вечере Вадим, и не скрывала передо мной свой восторг, несмотря на моё сердитое лицо. Ей ужасно хотелось поближе познакомиться с этим «загадочным» господином, который всё время бывает с её сестрой и ни разу не был ещё в нашем доме. Мама с утра волновалась не меньше Лёли и ходила озабоченная и серьёзная, точно полководец перед решительным сражением. Одна я – виновница всех этих приготовлений к вечеру, была равнодушна ко всему, кроме мысли, что Вадим всё-таки будет. Впрочем, я особенно не огорчалась, так как изменить ничего не могла и мысленно с этим примирилась. Лёля в своём новом белом платье, нарядившаяся и готовая «принимать гостей» чуть не с обеда, была оживлена и интересна. Когда я сказала её об этом, она вспыхнула и убежала в сад.

В 9 вечера, когда у нас собралось уже довольно многочисленное общество, в дверях показался Вадим, спокойный, чуть улыбающийся, в тёмном костюме, стройный и моложавый, все притихли и впились взглядами в него.

 

Все наши знакомые знали, что я бываю всюду с Вадимом, об этом сплетничали много на даче от нечего делать, и вдруг теперь «он» появляется в нашем доме. Я заметила, что многие, стрельнув глазами в Вадима, сейчас же обращали свой взор на меня. Я чувствовала, что всё моё лицо покрывается краской смущения, и не знала, куда мне деть свои руки, на что обратить взгляд. Повторилось то смущение, которое было в ресторане, когда я ужинала с Вадимом.

Но меня ободрило и обрадовало то, что Вадим сохранил ледяное спокойствие.

Я только сейчас поняла, что значит «уметь держать себя в обществе», и постепенно успокоилась. Все называли свои фамилии, имена, делали какие-то странные, кислые гримасы, которые должны были означать что-то вроде улыбок, и роняли: «очень приятно» или «весьма приятно» и т. п.

Тётя Лина впилась в лицо Вадима своими хитрыми, маленькими глазёнками и что-то шептала своей соседке, тучной красивой даме. Обе слегка улыбнулись. Меня это рассердило, и я опять почувствовала, что начинаю волноваться. Когда все перезнакомились, начался «общий разговор». Начали говорить о погоде на даче, о развлечениях и постепенно перешли к политике. Говорили очень много, шумно, стараясь перекричать друг друга. Мне было скучно и неприятно слушать пережёвывание старых слов, которых я наслышалась вдоволь за всё лето в нашем доме, тем более что я знала наперёд, что будет говорить Лина, что ответит её муж и как дядя Костя вставит, кстати и не кстати, свою любимую фразу: «Мы не виноваты ни в чём. Век наш ХХ надо винить. Мы дети века – нервные, больные».

Чтобы как-нибудь смягчить скуку, я подошла к маме и шепнула, что пора начать танцы. Мама вскочила с места, заволновалась, побежала узнавать насчёт «запоздавшего оркестра». Вадим молча стоял у дверей. Он больше не принимал участия в общем разговоре и, когда я прошла мимо него, думая о том, как бы удачнее сделать равнодушное лицо, назло всем, кто в эту минуту впились в меня своими взглядами, Вадим шепнул мне, что ему надо поговорить со мной, и глазами указал на сад.

Я не знала, как бы удобней выскользнуть из столовой. В эту минуту раздались звуки музыки, и показалась в дверях мама, улыбающаяся и оживлённая, приглашая всех в зал. Поднялась маленькая суматоха, которой я и воспользовалась и незаметно для других, выбежала в сад. Следом за мной пошёл Вадим. Когда мы очутились в глубине нашего большого сада, он вдруг обнял меня и начал осыпать горячими поцелуями лицо и шею. Я чувствовала его жаркое дыхание и, как сквозь сон, ласкающие, причудливые слова, которыми он опьянял меня.

Я хотел бы поговорить с тобой об очень важном для меня. Но я так боюсь говорить об этом с тобой. Ты такая странная. Бываешь такой холодной ко мне, что я начинаю сомневаться иногда в твоей любви ко мне…

Я почти ничего не сознавала. От его поцелуев, от горячего, обжигающего дыхания, от близких и алых губ у меня кружилась голова. Звёздное небо было загадочно и ярко. Немного холодный воздух сада напоён ароматом ночных цветов. В эту минуту мне было так хорошо, как никогда. Я доверчиво прижалась к его груди и слушала его взволнованный, увлекающий, чудный голос, но слов не разбирала. Мне казалось, что я слышу какую-то неведомую, но прекрасную музыку, что ночь поёт волнующую и сладкую песнь.

Я опустилась на скамейку около Вадима, и мы застыли, оба заворожённые звёздными точками на небе, чудной ночью и своей бесконечной и светлой любовью.

Вдруг зашелестели ветки; заскрипел песок. Я вздрогнула и отодвинулась от Вадима. Раздвинулись кусты. Перед нами стояла Лёля, яркая, улыбающаяся, с ярко-красной розой на груди.

Ася! Тебя мама ищет!

Глаза её с мучительным любопытством впились в моё лицо, горевшее, как заходящее солнце, и стремились проникнуть сквозь меня, в тьму ночи, туда, где стоял Вадим. Но его она не увидела. Он вышел окружной тропинкой к дому, а я, растерянная, смущённая, пошла за Лёлей.

Мама внимательно окинула меня с головы до ног и сказала, что мне надо занимать наших гостей.

Музыка играла вальс. Я прошлась несколько туров с какими-то молодыми людьми, которых видела первый раз в нашем доме, и один тур с Вадимом. Танцевал он плавно и легко. Когда под звуки вальса мы неслись с Вадимом по зале, я смотрела в его глаза и читала в них много ярких и дивных слов. Танцы продолжались. Я танцевала со всеми, и с Вадимом, конечно, но наедине весь этот вечер с ним больше не оставалась. Я заметила, что мама довольно долго разговаривала с Вадимом, когда я танцевала с другими, и была с ним предупредительна и любезна.

Разошлись гости очень поздно, почти под утро. У меня болела голова и ныли ноги. Вадим ушёл раньше других, успев шепнуть мне, чтобы завтра я пришла к морю. Я продолжала занимать наших гостей и старалась быть оживлённой и весёлой, хотя в душе было пусто после Вадиминого ухода. Но мне, кажется, удалось скрыть свою грусть. По крайней мере, мама посмотрела на меня одобрительным взглядом, который говорил: «Вот умница! Так и надо держать себя, чтобы никто из посторонних не заподозрил, что ты занята чем-то другим, а не только вечером и гостями…»

Когда все разошлись, и я очутилась одна в своей комнате, я опустилась перед кроватью и тихо заплакала.

 

Что случилось? Что произошло? Я хожу по берегу моря, смотрю на волны, смотрю на небо, и всё мне кажется новым. Душа, как волны. Я – как деревцо, качаемое ветром. Как мне быть? Что ответить? Я никогда не думала, что это будет именно теперь, что это произойдёт на другой день после нашего «вечера». Я застигнута врасплох. Вадим сделал мне предложение. Быть его женой! Я никогда об этом не думала. Как неожиданно для меня всё это произошло.

Когда я встретилась на другой день с Вадимом он, после нескольких незначительных фраз, вдруг заговорил о женитьбе так просто, ясно, как будто о заходе солнца за море.

Мы сидели на нашем любимом месте у моря, на камнях, скрытые от нескромных взглядов посторонних. Мне было так хорошо сидеть рядом с Вадимом. Я вспомнила вчерашний вечер в саду и молчала. Когда я услыхала, что Вадим говорит о женитьбе, то сначала не поняла, а когда поняла, что он предлагает быть его женой, оцепенела. Я видела, как он нахмурился.

Я знал, что ты так, именно так отнесёшься к моему предложению. Тебе это неприятно? Ты меня не любишь?

Я сказала Вадиму откровенно, что о замужестве совершенно не думала и что его предложение для меня явилось полной неожиданностью.

Если вы согласны, я завтра же явлюсь к вашей матери и буду просить у неё вашей руки.

Я ответила, что подумаю, и ушла сейчас же домой. Целый вихрь мыслей ворвался в бедную мою голову, ещё набитую квадратными уравнениями и измерениями и ещё не выветрившуюся от различных советов и выговором классных дам.

Для меня всё это так неожиданно и странно. Яркое первое увлечение, тайные поцелуи, свиданья на берегу моря, на камнях, шёпот под звук волн, ударявшихся о песок. Загадочный лунный свет, далёкие звёзды… И вдруг… «явлюсь к матери», «разрешение на свадьбу»… Серьёзное, торжественное лицо Вадима.

Я не могу представить Вадима, «моего», того Вадима, который говорит со мной на берегу моря в первый день нашего оригинального знакомства, торжественно целующим пухлую мамину руку и произносящего холодно официальным тоном: «Имею честь просить руки вашей дочери Анны Ласовской»..

Мне смешно и обидно. Я не могу объяснить, почему мне стало грустно, после Вадиминого предложения… Я убеждаю себя, что я должна быть радостна и весела, что я должна быть довольна, что «выйду замуж». Ведь об этом мечтает так много моих подруг. И выйду замуж за человека, которого я люблю, который любит меня безумно. Но в душе пустынно и холодно. Я записываю эти строки в дневник, и мне кажется, что я потеряла что-то дорогое, милое. В раскрытое окно доносится шелест деревьев… Вот несколько зелёных листьев упали на подоконник… Пахнет далёким морем… Боже мой, как грустно, как бесконечно грустно…

 

Когда я сказала маме, что Вадим мне сделал предложение, она вся просияла и торжественным тоном стала восхвалять достоинства Вадима. Меня удивило это, так как мама говорила с ним всего один раз на нашем вечере. Видя моё удивление, мама поняла его по-своему и сказала, что я должна радоваться и благодарить Бога, что так скоро нашла себе «приличную партию», назвала несколько знакомых барышень, которые «ждут, но не дождутся жениха». Под конец мама совсем растрогалась, обняла меня, поздравила и прослезилась.

Когда же я сказала, что ответила Вадиму «подумаю», была бесконечно огорчена.

Ведь ты же любишь его? Что тебе надо ещё? Он молод, красив, занимает известное положение, не сегодня-завтра будет вице-губернатором! Любит тебя сильно. А ты ломаешься ещё. И «думать» не надо. Наконец, этим ты его можешь обидеть.

Я была совсем сбита с толку маминым «красноречием», не могла совершенно понять, почему она так распинается за Вадима. Мама, заметив моё смущение, посоветовала «выбить дурь из головы» и понять, что «такая партия – редкая удача».

Нечего кривляться. Сама потом будешь каяться. Если ты думаешь, что тебе ещё рано выходить замуж, то ты ошибаешься. Я вышла ещё раньше тебя и, слава Богу, была счастлива с твоим отцом.

 

Я много думала о Вадиме, когда осталась одна. Мне представилось его лицо. Ясное. Спокойное. Вспомнила я первый день нашего знакомства. Его взгляд. Потом наши встречи. Маленькие ссоры. Нашу любовь. Как всё это началось? Я не могла ясно вспомнить, когда я почувствовала любовь к Вадиму. Почему мысль о замужестве не приходила до сих пор мне в голову?

Я не выходила из дому. Лёля была печальной и замкнутой. Подходила ко мне иногда; мне казалось, что она мне что-то хочет сказать, но не решается. Я не заговаривала с ней, хотя мне ужасно хотелось поделиться с кем-нибудь своими мыслями.

Вечером к нам кто-то пришёл, но я не выходила и пила чай у себя в комнате, закутавшись в мягкую, пушистую шаль, полулёжа на моём зелёном диване. Лёле я сказала, что мне нездоровится, и она старалась ходить на цыпочках.

Мама меня не беспокоила и не просила принимать гостей. Я о многом передумала в этот вечер. Почему-то вдруг, неожиданно для самой себя, я почувствовала всю связанность и тягость жизни у нас в доме. В институте как-то не так было заметно эта связанность. Но теперь, когда я кончила, когда я очутилась на свободе, мне захотелось вдруг настоящей свободы, а не тихого, хотя и уютного прозябания в нашем доме. Я вспомнила мамин деспотичный характер, наши частые ссоры, и почему-то в этот вечер то, что я считала неважным и несерьёзным, для меня приобрело какой-то новый отпечаток. Я старалась уяснить себе, отчего это происходит, но не могла. Я чувствовала, как голова моя тяжелела, как какое-то неприятное предчувствие пронизывало моё тело.

Что будет дальше? Что будет дальше? И вдруг – мысль о Вадиме, о «моём» Вадиме, ясном, светлом, любимом. Мне стало легче. Я лежала на диване, грызла галеты и слушала, как из сада доносились голоса молодёжи. И из глаз моих капали светлые слёзы.

Я сказала Вадиму, что согласна быть его женой. Я долго думала прежде, чем дать своё согласие и пришла к тому выводу, что всё равно, рано или поздно «нужно выйти замуж», как говорила мама, а ведь лучше соединить свою жизнь с таким человеком, как Вадим, чем с кем-нибудь другим.

Боже мой! Что со мной делается? Я, кажется, начинаю мыслить совсем как мама. Всё, о чём говорила мне мама в продолжении нескольких дней, мне теперь кажется моим собственным мнением.

Но я дала своё согласие Вадиму. Он, должно быть, не ожидал этого, так как лицо его преобразилось сразу и помолодело. Лёгкий румянец покрыл щёки, и я, почувствовав желание его поцеловать, кинулась ему на шею. Он меня прижал крепко-крепко к своей груди и голосом, тронувшим меня своей нежностью, прошептал: «Благодарю тебя. Благодарю».

Мы ходили по берегу молча. Я наблюдала за Вадимом, чувствуя, какую огромную радость доставила ему своим согласием, и меня радовало это и приятно щекотало нервы. Он проводил меня до самой калитки нашей дачи, но к нам не зашёл, за что я была ему очень благодарна потому, что не хотела, чтобы его видел сейчас кто-нибудь из наших. Как хорошо и легко я себя чувствую.

 

Дома у нас всё вверх дном. Мама волнуется больше всех, с утра до вечера у нас в доме портнихи, готовят платье, бельё, томят меня примерками и т. п.

Я вижу Вадима реже. Мама целый день держит меня дома из-за примерок.

Вадим на два дня уезжал по своим делам и через несколько дней должен опять поехать в город.

Вечером, иногда, встречаемся, как и прежде, у моря. Вадим трогательно нежен. Много говорит о нашей будущей жизни и спрашивает меня обо всём. Он говорит, что без меня ничего не устроит в своём доме. Он хочет, чтобы всё было по моему вкусу. Своим мягким, вкрадчивым голосом он убаюкивает меня. И когда я сижу около него, я забываю обо всём окружающем.

Только мне бывает немного страшно, когда он прижимает меня к себе и как-то загадочно смотрит в мои глаза сверху вниз. В такие минуты мне кажется, что он гипнотизирует меня, и я становлюсь печальной и покорной. Я не думаю о будущем. Когда Вадим говорит о нашей жизни, она рисуется для меня в смутных и бледных красках, но без этой «новой жизни» я бы не могла жить, я бы не могла вернуться к прошлому, забыть Вадима, жить с мамой и Лёлей, каждый день встречаться с нашими родственниками и не иметь своих желаний. Когда я думаю об этом, у меня начинает голова кружиться, и я радуюсь, что скоро будет всё по-другому.

Вадим говорит, что я буду свободна, что я буду делать всё, что захочу, и что ему будет приятно исполнять мои желания и чувствовать, что мне хорошо.

На днях Вадим вернулся из города и привёз мне подарок: чудный браслет, усыпанный рубинами и бриллиантами. Мне было стыдно принять эту вещь от него, но мама уверяла, что это «так принято», что женихи дарят невестам подарки.

Он, должно быть, богат, – сказала мама. – Этого я не знала. Вот видишь, как тебе повезло.

Когда Лёля увидела браслет, она взвизгнула от удовольствия и глаза её загорелись таким ярким, сверкающим огнём, что я удивилась. Откуда у неё такая любовь к драгоценностям? Она поздравляла меня, целовала, прыгала около меня и подпевала себе. Потом взяла браслет, надела себе на руку и долго смотрела на него.

Я наблюдала за ней, смотрела на её пылающие глаза, и в эту минуту она казалась мне не несносной, «подсматривающей», сестрицей, а дорогой и родной. Я притянула её к себе и крепко поцеловала.

Когда я выйду замуж, я подарю тебе такой же.

Лёля вдруг заплакала и отбросила браслет.

Не надо. Не надо. Я не хочу этого.

Я была страшно удивлена, расспрашивала её, но ничего не могла добиться. Она вырвалась из моих рук и убежала в сад.

 

Мама официально объявила Вадима моим женихом. Я получаю поздравления. Цветы. К нашей даче опять потянулись вереницы знакомых с деланными улыбочками и неискренними пожеланиями. Вадим торопит со свадьбой. Мама тоже хочет как можно скорее покончить со всеми предсвадебными приготовлениями. Одна я не тороплюсь. Мама ко мне теперь не пристаёт, вообще совершенно изменила ко мне отношение, и я чувствую себя великолепно. Мне даже больше нравится положение «невесты». Я хотела бы протянуть это время. Мама предупредительна, Вадим особенно нежен, знакомые только и говорят, что о моих свадебных туалетах. Всё-таки это приятно, когда сознаёшь, что ты служишь «центром», вокруг которого вращается многочисленный круг дачников, хотя порой и надоедает.

Я с Вадимом по-прежнему показываюсь всюду, под руку, и чувствую, что все на нас смотрят, а некоторые подруги, судя по тем взглядам, которые они бросают на меня, завидуют.

 

Дома у нас лихорадочное оживление увеличилось в несколько раз.

Все бегают, суетятся, исполняя поручения мамины и портних, которые теперь воцарились у нас в доме. Свадьба будет в городе; после свадьбы мы с Вадимом поедем на две недели путешествовать по Волге, а потом поедем прямо в город; на даче останется мама с Лёлей. Мама всё время настаивает, что надо совершить свадебное путешествие за границу, но Вадим теперь по своим служебным делам не может отлучаться далеко, поэтому мы решили с ним проехаться по Волге.

Когда я начинаю думать о том, что через какую-нибудь неделю в моей жизни произойдёт такой крупный перелом, у меня приятно кружится голова, но в душе какое-то неловкое чувство тоски и тревоги.

Я стала заметно нервничать. Мама уговаривает меня не волноваться и вообще «не придавать этому особенного значения».

Ты должна была привыкнуть к мысли о замужестве. Ты с детства знала хорошо, что в твои лета единственное дело – это выйти замуж. Что же ты теперь волнуешься, точно в первый раз в жизни услышала, что тебе надо выходить замуж?

Иногда я закрываю глаза и представляю себе величественную Волгу, маленький пароход и себя с Вадимом на палубе. Я даже чувствую запах воды, мне кажется, что я слышу скрип канатов…

Неужели это будет теперь, так скоро?

Неужели это возможно?

 

Вадим приходит теперь к нам каждый день с цветами, конфетами; просидев минут 10-15 дома, мы обыкновенно уходим гулять. Я всегда тороплюсь выбраться скорей из дома и очутиться в «нашем уголке», где мы всегда бродили с Вадимом, на берегу, около груды больших камней, разбросанных в красивом беспорядке. Мама ужасно волнуется, когда я долго не возвращаюсь, делает страшные глаза и просит не забывать, что на днях наша свадьба и что нужно «пока» быть сдержаннее и осмотрительнее… Я не понимаю, что ей надо от меня. После бесконечной свободы, которую она предоставила мне в дни нашего знакомства с Вадимом, в самые последние дни она следит за мной неотступно. Я так устала от этих свадебных приготовлений и маминых наблюдений, что жду с нетерпением, когда наступит «тот» день.

 

Вчера Лёля страшно напугала меня своим истерическим припадком. Вообще в последнее время она стала какой-то болезненно нервной. Перед самой свадьбой произошёл следующий случай, который заставил меня призадуматься над многими вопросами. После одной из прогулок с Вадимом, вернувшись в свою комнату, я заметила, что кто-то лежит на моей кровати, я была страшно напугана. Стояла молча и была не в силах сдвинуться с места. В эту минуту луна вышла из-за туч и осветила комнату серебряным холодным светом, и я увидела, что на моей кровати спит Лёля. Я хотела подойти к ней, расспросить, каким образом в этот поздний час она, вместо того чтобы спать в своей комнате, лежала на моей кровати. Но в эту минуту, когда я сделала шаг по направлению к ней, она вдруг проснулась, точно почувствовав моё приближение.

Видя моё полуиспуганное, полунедоумевающее лицо, Лёля кинулась ко мне на грудь и прошептала:

Прости меня, Ася! Я, кажется, напугала тебя, – и, спрятав свою голову в моих руках, начала тихо всхлипывать, потом приблизив свои губы к моему лицу, начала горячо и сильно меня целовать.

На мои расспросы она отвечала, что пришла со мной проститься, так как я выйду замуж и буду для неё потеряна.

И снова принималась плакать и целовать меня.

Я говорила, что всё это глупости, что моё замужество ничего не изменит по отношению к ней, что я останусь такой же, как и была раньше. Но всё было напрасно. Её всхлипывания переходили в рыдания. Плечи её тряслись, руки цеплялись за моё платье, и вся она был в эту минуту жалкой и маленькой.

Я забыла все её подсматривания за мной, порой надоедливый характер, всё-всё, за что я её не особенно долюбливала, и острое чувство жалости пронзило мою душу.

Я гладила её волосы, говорила слова утешения, всё, что приходило в голову в эту минуту, но её рыдания переходили в серьёзный истерический припадок, и я начала бояться за её здоровье. Будить маму и поднимать на ноги весь дом я не хотела, а сама ничем не могла помочь Лёле.

Но вдруг она стала затихать, плач её становился всё глуше и глуше и, наконец, прекратился. Я наклонилась над ней. Она лежала без чувств. Когда через несколько минут я намочила полотенце и приложила к её воспалённой голове, ей стало немного лучше, и она постепенно пришла в себя. Я хотела проводить её в её комнату, но она отказалась.

Не гони меня хоть сегодня! Я хочу тебе сказать всё-всё. Я только сейчас смогу это сделать. Не сердись, дорогая Ася, что я тебя так напугала и обеспокоила… Но я должна же была когда-нибудь рассказать тебе, как я люблю тебя. Я не могу, не могу с тобой расстаться.
Я тебя люблю, обожаю, как никого на свете. Ты этого не знала? Да? Ты не любила меня, сердилась на меня часто за то, что я всегда смотрела за тобой. Я знаю, не отказывайся, но я не сержусь на тебя; ты видишь, наоборот, я ещё больше люблю тебя. Когда ты уходила из дома, в то время, когда ты гуляла у моря со своим Вадимом, я лежала на кровати в своей комнате, одинокая, никому не нужная и плакала тихо, сдавленно, чтобы никто не услышал. Иногда я от злости рвала свои волосы и кусала губы! Боже мой! Если бы ты видела меня, милая Ася, в одну из таких минут, ты, должно быть, пожалела бы меня! Когда ты познакомилась с Вадимом и начала бывать с ним, я обо всём догадалась сразу, но молчала, никому об этом не говорила только из любви к тебе. С каким нетерпением я ожидала всегда твоего прихода, с каким напряжённым вниманием я ждала шороха, шелеста твоего платья. И когда я слышала, что ты вернулась, я закрывала спокойно глаза и засыпала. Как хотелось мне в такие минуты прибежать босиком в твою комнату, прыгнуть на твой зелёный диван и поболтать с тобой хотя бы пять минут, но я не смела. А раз, я помню, ты долго-долго не возвращалась ночью. О, как я мучилась тогда, как страдала. До твоего прихода я не могла сомкнуть глаз, сон не приходил ко мне.

А днём! Днем я была всегда весёлой и радостной, кружилась вокруг тебя и пела. Я была счастлива потому, что ты была со мной, а ты часто сердилась на меня и хмурила свои милые брови! Как мне больно бывало тогда! Если бы ты знала, если бы только знала!

И, точно вспомнив что-то тяжёлое и кошмарное, она закрывала глаза, мучительно запрокидывала голову и снова крупные, прозрачные слёзы падали на её щёки, шею, плечи. Весь её полубред, прерываемый иногда слезами, иногда истерическим смехом, я выслушивала с недо-
умением, не веря своим ушам в то, что слышу. А Лёля продолжала шептать бессвязные признания в горячей любви и просила её пожалеть и не отталкивать. Я успокаивала её, как могла, целовала её волосы и лоб, а сама страшно боялась, что мы разбудим маму и что вдруг она сейчас войдёт в мою комнату. Постепенно Лёля утишилась и, наконец, обессиленная таким нервным напряжением, заснула на моих руках.

Я долго думала о том, что означает этот эпизод, и недоумевала, откуда у Лёли такие сильное и горячее чувство любви ко мне? До этого времени я ничего не замечала. Что означают её слова о том, что я буду для неё потеряна, если выйду замуж, её нервность, её волнение? Я ничего не могу понять. После вчерашней почти бессонной ночи у меня ноет голова и скверное настроение.

 

Завтра свадьба. Через час я, мама и Лёля едем в город. Я на дачу уже не вернусь. После свадьбы – прямо на Волгу. Боже мой! Я не верю, что всё это – завтра, что всё кончено с прошлым. Я бродила у моря одна, у тех мест, где мы всегда бродили по вечерам с Вадимом, и прощалась с волнами, с прибрежными камнями, с дачами. Мне почему-то грустно. Лёгкий ветер доносит до меня запах водорослей, цветов. Кружится голова.

 

Хрустит песок. Шаги быстрее.

О чём, о чём душа грустит?

Вот ветер, ласково повея,

Ветвями тихо шелестит.

 

Вот парус в синей дали тонет,

А море – море, как эмаль.

Волной лазурной сердце тронет

И обнажит мою печаль…

 

Лёля была эти дни тихая и замкнутая. О «том вечере» с ней больше не разговаривали. Она помогала мне укладывать вещи, бегала по моим поручениям и всё это тихо и покорно. Я к ней переменила отношение; у меня не хватает сил сказать ей что-нибудь грубо или нахмуриться. Почему-то мне её жаль до боли. Я стараюсь быть с ней ровной и весёлой и не говорю о Вадиме, который уже уехал в город кое-что приготовить. Скоро ехать! Последним уложу свой дневник, который был для меня лучшим другом, которому я говорила всё, что не решалась бы сказать даже Вадиму.

Итак, прощай моё прошлое, прощай жизнь с былыми радостями и горестями. Начинаются новые дни – вторая жизнь!

 

II

 

Боже мой! Что произошло за это время, как я забросила свой дневник! Прошлое мне кажется кошмаром, от которого я до сих пор ещё не могу совсем освободиться! Где грёзы прежние? Где та «новая жизнь», которая рисовалась мне в таких заманчивых, ярких красках?! Разбито, уничтожено всё-всё. И душа моя, точно степь после пожара. Всё, что в ней было, чем я жила, измято кем-то неумолимым и грубым. Когда я начинаю вспоминать прошлое, когда воскресают в моей памяти некоторые картины, мне делается нехорошо я чувствую себя опять больной и слабой! Я ещё не оправилась после болезни, мне вредно всякое волнение, как говорит доктор, но я не могу иногда не вспоминать моего кошмара, не могу не поделиться с дневником, так как тогда будет ещё хуже. Я пробовала сидеть на кровати и ни о чём не думать, но это мне не удавалось. То и дело выплывали образы, воспоминания и, как уколы пчёл, жгут меня и томят.

Больше месяца я была больна. Теперь я только узнала, что болезнь была опасная. Я всё это время ничего не сознавала. Лежала без памяти. Сейчас я едва держу перо. Уже чувствуется усталость.

Руки мои стали тонкими, бледно-синими, мне больно на них смотреть. Точно пальцы покойницы. А лицо? Когда я смотрю в зеркало, вижу провалившиеся печальные глаза. Щёки впали и покрылись болезненной бледностью. Я не узнаю в этом лице прежнюю Асю. Точно кто-то подменил меня. Но всё это мелочь и пустяки сравнительно с тем, что мне пришлось пережить с того момента, когда я переходила порог «новой жизни», о которой так много говорила мама, о которой так ласково нашептывал Вадим и которую я ждала, хотя и с тревожным предчувствием, но всё же с надеждой и сладким ожиданием…

 

Вчера я не могла докончить. Перо выпало из моих слабеньких, синих рук.

От наплыва ли горьких воспоминаний или оттого, что я ещё не оправилась от своей тяжёлой болезни, но я вчера чуть не лишилась сознания… Доктор запретил мне читать, писать, волноваться! Но я тайком веду свой дневник и в этом нахожу утешение. Я не знаю с чего начать, как описать всё, до малейшей подробности… От наплыва мыслей у меня кружится голова…

 

Всё началось с того вечера, когда, вернувшись с берега, где я гуляла с Вадимом, я застала на своей кровати Лёлю. С того вечера, когда она, рыдая и прося не отталкивать её, призналась мне в своей страстной, лихорадочной любви ко мне. Я внешне осталась спокойной, в следующие дни готовилась ко дню свадьбы, но в глубине моей души уже тлели неведомые искры и заставляли порой сжиматься моё сердце, точно от мучительного и странного предчувствия. Я объясняю своё волнение тем, что я доживаю последние дни на нашей даче, кончаю со старой жизнью и начинаю «новую». В доме у нас было такое лихорадочное оживление, что моё волнение не особенно бросалось в глаза. Мама советовалась с тётей Линой и дядей Костей, как поэффектнее устроить свадебный вечер, и волновалась так, будто сама выходила замуж.

О дне венчания я почему-то помню хуже всего. Помню только очень ярко момент, когда я стояла в церкви рядом с Вадимом и старалась сосредоточить всё своё внимание на словах священника. Я не могла в эту минуту понять ничего, и мне почему-то всё время вспоминался последний мамин совет «сохранять на лице во время венчания гордое спокойствие и торжественность». Не знаю, что было на моём лице, но мне сказали, что «торжественности» в нём не было, и мама была, должно быть, недовольна, что я не исполнила её напутственные советы.

Я стояла под перекрёстными взглядами огромной толпы, состоящей из родственников, подруг, знакомых и незнакомых, и чувствовала себя очень скверно.

Как я была рада, когда всё кончилось и мы очутились с Вадимом в карете вдвоём, вдали от любопытной толпы. Я помню, как сквозь сон, торжественную встречу, которую устроила мама у себя, море цветов, музыку, шампанское, неумолкаемые возгласы и поздравления.

Я старалась казаться весёлой, спокойной, радостной и счастливой, отвечала любезно на поздравления, раздавала цветы, смеялась громко, но голова у меня болела, в висках стучало, и на душе было скверно и пусто. Когда…

Вчера не могла докончить свои воспоминания. Вошёл доктор, который запретил мне пока «читать, писать и вообще волноваться!» Я страшно была напугана, и едва успела спрятать дневник под подушку. Днём мне позволили немного погулять. Это в первый раз за мою болезнь. Я с наслаждением вдыхала в себя свежий, ароматный, прохладный воздух и чувствовала, как ветер целовал мои волосы. Небо было ясное, загадочное. Деревья шелестели своими ветвями… У меня сладко кружилась голова от острого, приятного запаха сосны.

Когда я вернулась с прогулки и хотела сесть за свой дневник, пришла мама и Лёля. У мамы лицо измученное и уставшее. Под глазами круги. Мне её стало жаль. Зато Лёля весёлая и радостная, как солнце.

Она принесла мне огромный букет резеды и с такой нежностью протянула его ко мне, что я не могла не обнять её. Мама сидела хмурая и молчаливая и что-то вяло рассказывала, а Лёля стояла у окна и что-то рисовала пальцем на стекле.

 

 

Возвращаясь к прошлому… к Вадиму, который для меня потерян теперь навсегда. Надо ли жалеть об этом, что он для меня умер, или нет? Не знаю, но когда вспоминаю его, в моём воображении сначала встаёт первый образ того Вадима, которого я любила, «моего Вадима», который знакомится со мной на берегу моря, и мне его жаль, и чувствую, что люблю его, но сейчас же я вспоминаю «другого» Вадима уже из моей «новой жизни», и этот последний вытесняет первый образ, и мне уже не жаль его, и я не люблю…

Сначала мы с Вадимом решили ехать на Волгу после свадьбы, но потом Вадим переменил этот план и сказал мне, что его задерживают дела в городе и что нам придётся поехать на Волгу только через неделю. «А пока мы будем жить у меня, в городе», – сказал Вадим.

Я сначала ответила Вадиму, что будет лучше, если я пробуду эту неделю у нас на даче, но Вадим настаивал, говоря, что у него готова для нас квартира, и мама поддерживала его, говоря, что никогда не бывает, чтобы после свадьбы муж и жена разъезжались бы в разные стороны.

Хотя мне не улыбалось жить целую неделю в городе вместо того, чтобы поехать на Волгу, о которой я так мечтала, но я согласилась для Вадима на это.

После торжественного приёма, который мама устроила в нашей городской квартире, после танцев, ужина, цветов и поздравлений, когда мы ехали с Вадимом в его дом в карете, я не думала о переломе в моей старой жизни, о «новой жизни», о свадьбе и вообще о свадебном дне, таком торжественном и шумном. У меня было на душе тихо-тихо. От волнений, усталости у меня болела голова, и мне хотелось поскорее забыться во сне. Поэтому я не отвечала на поцелуи Вадима и не обращала внимания на его горячие объятия.

Когда я вошла в его дом, в первый раз за всё время нашего знакомства, мне стало немного жутко. Большая передняя, зеркала, цветы… от всего этого веяло холодом. Мне было всё это незнакомо. Когда Вадим провёл меня в спальню, я поцеловала его в лоб и в изнеможении опустилась на кровать. Вадим вышел. От усталости я не заметила тогда, что в комнате две кровати. Я положила голову на подушку и лежала, не раздеваясь.

Несмотря на то что у меня, когда я ехала сюда, слипались глаза, заснуть я не могла. Тело моё отдыхало. А в голове кружились мысли, обрывки воспоминаний, образы… Почему-то вдруг вся жизнь промелькнула в моей памяти… Детские годы, институт, история с французом, подруги, окончание курса, знакомство с Вадимом… Любовь! Как он сделал мне предложение. И вот теперь я лежу в его доме, на кровати, на которой никогда ещё не спала! Как всё это странно. Непонятно. А Лёля? Что она теперь делает? Я вспомнила тот вечер, когда она лежала на моей кровати и рыдала, и вдруг острая, щемящая боль пронзила моё сердце. Я приподняла голову. Оглянулась. Чужая для меня комната. Я почувствовала тоску, горе…

В эту минуту вдруг открылась дверь, и показался Вадим, в синем шёлковом халате. Я сначала не узнала его, и всё это было так неожиданно, что я вздрогнула и тихо вскрикнула. Он подошёл ко мне ближе. Я посмотрела на него и испугалась. Как изменилось его лицо. Жилы надулись, глаза налились кровью. Передо мной был не «мой любимый Вадим», а другой, чужой, мне ненавистный.

Он обнял меня сильным, страстным движением и начал срывать дрожащими руками моё платье, ломая крючки и петли и покрывая безумными, обжигающими поцелуями мои плечи и грудь.

Я не могла вымолвить ни одного слова. Обида, горькое чувство, боль, острая и сильная, сделали то, что я чуть не лишилась сознания. Вадима для меня больше не существовало, был посторонний, чужой человек, который издевался над моим светлым чувством и насиловал мою волю.

Точно молния, прорезавшая тёмное небо огненной полосой, моё сознание пронзила мысль, сравнение – и в эту минуту выплыл тот вечер в первые дни нашего знакомства, когда я ждала Вадима на берегу моря и когда на меня кто-то напал, пользуясь темнотой и безлюдностью. Тогда я чувствовала то же самое, что теперь. То же возмущение, то же негодование, то же чувство физического отвращения. Видя моё изумление, Вадим шептал задыхающимся голосом, что это так надо, что не следует бояться и т. п. Он говорил отрывисто, торопливо, но в то же время руки его продолжали обнимать моё полуобнажённое тело и губы тянулись к моим губам.

Всё это на меня подействовало так ужасно, что я довольно резко отстранилась от Вадима и просила его оставить меня одну в моей комнате.

Но Вадим не слушал меня, вернее, не слышал. Он продолжал покрывать безумными поцелуями моё тело и умолял не нервничать и отнестись ко всему спокойно.

Я почти примирилась с его поцелуями, с его возбуждённым и незнакомым мне лицом «чужого Вадима», но то, что произошло потом, заставило меня выйти из себя!

Когда я очутилась в тяжёлых объятиях Вадима, я почувствовала, что его руки всё сильнее сжимают меня. И вдруг что-то острое, режущее остановило биение моего сердца. Я рванулась со всей силой, прилив которой вдруг почувствовала в себе, и, вырвавшись из объятий опешившего Вадима, выскочила из комнаты. Цепляясь разорванным платьем за ручки кресел и за стулья, я кинулась в первую попавшуюся дверь. Я очутилась в тёмной комнате. «Это, должно быть, гостиная или кабинет», – подумала я и начала в темноте ощупывать стены, желая найти дверь в переднюю, но, кроме мягкой мебели и столов, не могла найти ничего. Я уже начала отчаиваться, когда вдруг одна из дверей приоткрылась и полоса света, упавшая на пол, осветила немного гостиную. В дверях стоял Вадим, жалкий, растерянный, в распахнутом синем халате.

Ася, – шептал он. – Куда ты убежала? Иди ко мне. Не бойся меня.

Но я не могла вернуться к нему и, пользуясь тем, что стало светло, нашла какую-то дверь и кинулась в неё; когда я очутилась в другой комнате, услышала, что Вадим что-то крикнул и кинулся за мной. Сердце моё билось так сильно, что мне казалось, будто удары его слышны Вадиму. Волосы растрепались, глаза были полны слёз. И это «новая жизнь»? Мои надежды? Я закусила губы до крови и решила во что бы то ни стало уйти из Вадиминого дома. Дверь распахнулась, и опять появился Вадим. На этот раз он не просил, не утешал, а просто кинулся ко мне, желая меня удержать, поняв, должно быть, что я хочу уйти совсем. Я выскользнула из его рук и кинулась опять в гостиную. Он побежал за мной. Опрокидывая стулья, этажерки, натыкаясь на столы, я убежала от Вадима, выскальзывая из его цепких рук, поражаясь своей силе и ловкости. Наконец, я попала в переднюю. Накинув шубу, я дёрнула со всей силой электрические провода. Свет погас, и я стала ощупью пробираться к выходу. В эту минуту я услышала, что вышел Вадим. Стараясь не дышать, я еле двигалась к выходу. Вадим стоял и прислушивался. Он, вероятно, не знал, здесь я или нет. Наконец, я повернула ключ и очутилась на улице. Я облегчённо вздохнула.

Что было дальше, я помню очень смутно. Знаю только, что я страшно напугала маму, когда ночью явилась домой, растрёпанная, с воспалёнными горящими глазами, в разорванном платье, в шубе, накинутой кое-как!

Бедная мама так испугалась, что ни слова не могла вымолвить и стояла ошеломлённая и печальная. Потом кинулась ко мне и заплакала.

Ася! Бедная! Милая! Что с тобой?! Расскажи. Боже мой! На тебе лица нет! Ты больна?

Я молча опустилась на стул и вдруг зарыдала – громко, истерично. В этом рыдании было всё: и разочарование в бесконечных мечтах, и слёзы измученной, непонятой, нездешней души.

Мама утешала меня. Через несколько минут вбежала Лёля в одной рубашке, прямо вскочившая с кровати и начала гладить своими ручонками мои волосы. Эта ласка, безмолвная, тихая, которой прежде я пренебрегала, теперь подействовала меня успокаивающе и ободряюще.

 

На другой день я в постель. Весь период своей болезни я совершенно не помню. Пока я не могу даже добиться, чем я была больна. Все напустили на себя какую-то таинственность и говорят со мной мало, ссылаясь на доктора, который запретил мне волноваться. Но всё-таки теперь я чувствую себя гораздо лучше. И руки у меня сегодня уже не такие синие, как были раньше. Голова не кружится, и мысли яснее, отчётливее. Сегодня опять гуляла. Погода прохладная, ясная… пахнет грибами и дождём… Я говорила сегодня с доктором и была оживлённая. Он улыбается и на вопросы ничего не отвечает. Поменьше волнуйтесь! Славный старичок.

 

Когда я начинаю вспоминать о недавнем прошлом, мне делается бесконечно грустно. Я уже не страдаю так остро и томительно, но грусть не уходит… Я много думаю о пережитом, о Вадиме. Мне обидно и больно за «моего Вадима», но Вадима «того», который причинил столько горя и мучений, «того» Вадима мне не жаль! Мама говорила со мной очень много о Вадиме, о замужестве, уговаривала подумать хорошенько и свыкнуться с «жизнью замужней женщины». Мама недоумевала и спрашивала, неужели я не знаю, что меня ожидает, почему я отнеслась так ужасно к «тому, к чему надо отнестись было просто».

Только я начинаю поправляться, как начинаются опять разговоры с мамой, которые меня волнуют и возмущают. Как я могу жить с Вадимом после всего, что произошло, после того, как он одним грубым порывом уничтожил все мои мечты о «новой жизни», смял мою душу, ворвался в неё неумело и пошло и убил мою первую, мою светлую любовь. Я знаю теперь, что есть известные отношения, с которыми надо мириться, есть много сложного и запутанного в любви, но всё же при воспоминании о «том» вечере я не могу простить Вадиму потому, что горе, доставленное им, слишком велико.

Впрочем, если я даже прощу его, всё равно жить я с ним не могу и не буду. Я обо всём этом сказала маме. Она промолчала, но по глазам её я видела, что она ещё много и долго будет говорить об этом.

 

Мама намекает мне, что Вадим хочет меня видеть. Она не говорит определённо, но я это вижу по всему. Я мучаюсь ужасно. Я не могу видеть его. Не хочу смотреть в его глаза тёмные, на его руки, которые сжимали и терзали меня! Но я чувствую, как он хочет меня видеть. Мама тоже во что бы то ни стало хочет устроить это свидание. Я хожу по комнате и не знаю, за что взяться. Я уже поправилась настолько, что должна что-нибудь делать. Меня тяготит бездействие.

 

Сегодня мама заявила определённо о том, о чём она пока только намекала: Вадим хочет меня видеть! По словам мамы, он измучился за это время, изнервничался. Говорит, что он не успел узнать мою душу, мой характер, что есть ещё время всё исправить.

Всё это для меня пустые, скучные фразы. Я не могу поверить, чтобы Вадим не знал мою душу. Мы были знакомы очень недолго, но встречались часто, сблизились быстро, и он знал меня очень хорошо. Вот я ошиблась. Я не знала Вадима. Что я могла сказать маме? Она всё равно меня бы не поняла. Я сказала коротко: «Нет! Я не могу его видеть».

Сегодня прибежала ко мне Лёля. Она сообщила мне тысячу маленьких новостей. Была ласкова и нежна.

Лёля рассказала о тех сплетнях, которые распространились про меня, когда я прибежала от Вадима ночью домой. Об этом говорит почти весь город. В течение нескольких дней обо мне говорили, не умолкая, наши родственники и знакомые. Оказывается, этот «скандал» на маму подействовал удручающе. Она долго не могла успокоиться.

Рассказывали, что я давно уже не была девушкой, и, когда Вадим об этом узнал, то выбросил меня в окно. Другие говорили, что я сбежала сама, так как Вадим напился пьяным и начал меня избивать!

Обо всём этом Лёля, со свойственным ей умением всё узнавать и подслушивать, поведала мне. «Прежде, – говорила она, – когда ты была опасно больна и доктор запретил тебе волноваться, я боялась говорить тебе, так как это тебя взволновало бы, но теперь ты поправилась, и я не хочу от тебя ни чего скрывать». Я поблагодарила её за внимание. Когда она уходила, она бросила такую фразу: «Это хорошо, Ася, что ты ушла! Я никогда, никогда не выйду замуж». И вдруг, упав в мои объятия, начала горячо меня целовать и плакать.

Странная девушка, эта Лёля, но как она сильно ко мне привязана. Её любовь для меня единственное утешение.

 

Мама опять просит меня принять Вадима. «Ведь это, наконец, бесчеловечно, – заявила она мне, – так мучить человека».

Этот тон мамин вывел меня из себя, и я начала кричать, что никогда я больше не увижу его, что я не хочу встречаться с ним, чтобы меня оставили в покое, иначе я больше не выдержу этой пытки. В эту минуту как раз пришёл доктор, который приходит теперь раз в неделю. Я кинулась к нему и вдруг разрыдалась. Мама перепугалась, принесла воды, утешала. Доктор сделал недовольное лицо и сказал, что если меня не будут беречь и станут волновать, то я не смогу поправиться.

После этого случая о Вадиме мама больше не упоминает. Только иногда, сидя в моей комнате, она тяжело вздохнёт и посмотрит на меня печально, и больше ничего!

 

Я уже почти здорова. Чувствую только лёгкую слабость. Мне хочется уехать куда-нибудь далеко, в глушь, одной, но это только мечты… Одна я не могу ехать, с мамой мне тяжело, а с Вадимом окончательно, бесповоротно всё кончено. Боже мой! Как мне грустно становится, когда я подумаю о своей жизни… Печальная, никому не нужная! В сердце пусто и томительно!

Боже мой! Вынесу ли я это горе! Новое несчастие, новый удар! Только что я оправилась после болезни, как вдруг узнала ужасную новость. Смерть Вадима. Смерть из-за меня! Это ужасно! Что я буду делать? Я чувствую опять прежнюю слабость, чувствую, что всё тело дрожит, точно в лихорадке. Вадим застрелился! Вадим застрелился!

Об этом мне только что сообщила Лёля, тайком от мамы, так как мама запретила мне говорить о смерти!

Когда Лёля, запыхавшаяся, взволнованная, вбежала в мою комнату, я почувствовала, что случилось что то страшное. Я кинулась ей навстречу и стояла около неё, ожидая чего-то ужасного.

Моё лицо было покрыто такой бледностью, что Лёля спросила: «Ты уже знаешь? Знаешь, что Вадим застрелился?»

Я вскрикнула и, если бы меня не поддержала Лёля, я упала бы на пол.

За что? За что новое испытание? За что нахлынуло новое несчастие? Я не могу заснуть! Сон не приходит ко мне. Образ Вадима, бледный, с запёкшимися губами и сомкнутыми глазами, рисуется моему воображению.

И всё из-за меня! Из-за меня! Я не могу никуда уйти от мёртвого взгляда его закрытых очей. Мне кажется, что эти очи умоляют меня о ласке и любви, и холодный пот выступает на моём лбу!

Руки его тянутся ко мне, пытаются меня обнять. Я не могу вырваться из его цепких объятий… Он душит меня поцелуями, и я не могу не отвечать на них… Вот он тут, со мной рядом, вот он исчез опять.

Что за мука! Что за мука! И во всём виновата я! Он убил себя из-за меня потому, что я отвергла его, не хотела его видеть, не хотела услышать несколько последних слов!

 

Целую ночь не могла заснуть. Вид у меня ужасный. Под глазами тёмные-тёмные круги. Глаза воспалены. Под утро только я забылась на несколько часов, но сон был тяжёлый и неспокойный. Около двенадцати дня зашла мама. У неё вид не лучше моего. Она, вероятно, тоже страдает, бедная.

Мне иногда мучительно стыдно. Сколько мучений я принесла своим близким. Но как же мне было быть, если я не могла мириться с тем кошмаром, с тем памятным для меня вечером. Разве я одна виновата во всём этом? Может быть, всё было бы иначе, если бы не поступок Вадима, который забыл обо всём: и о душе моей, и о стыдливости, и обо всём для меня святом, забыл из-за одного своего грубого, животного желания. А мама? Кто торопил со свадьбой? Кто уговаривал меня выйти замуж немедленно, точно боясь, что Вадим может раздумать? Я вспоминаю теперь все подробности моего печального прошлого и могу сказать смело, что не только я виновата в таком ужасном конце Вадима. Но вместе с тем мне бесконечно грустно. Я тоскую: зову слёзы, ведь они облегчают, но они не приходят.

Мама по моему виду сейчас же догадалась, что я обо всё уже знаю, но почему-то заговорить об этом пока ещё не решилась.

Она говорила какие-то ничего не значащие фразы, что-то расспрашивала насчёт моего здоровья, но я поняла, что она хочет говорить о смерти Вадима, но не решается.

Мне не хотелось говорить с ней об этом потому, что я не смогла бы сдержаться и высказала бы ей много самых неприятных и горьких истин.

Поэтому, когда я почувствовала, что мама собралась с духом и вот сейчас заговорит о Вадиме, я закрыла глаза и сделала вид, что мне дурно.

Мама испугалась. Принесла мне воды. Я попросила, чтобы меня оставили одну, и, таким образом, разговор наш, который должен произойти рано или поздно, был отложен.

 

Две ночи подряд я не сплю. Сегодня заходил доктор, и по его лицу было видно, что он опасается, как бы не вернулась моя болезнь. Он о чём-то долго и таинственно совещался с мамой в другой комнате, и, когда вошёл ко мне, я заметила, что в его добрых старческих глазах блеснули слёзы.

Это подействовало на меня так, что я уткнулась в подушку и заплакала.

 

Опять доктор! Я слышала на этот раз, как он сердится, что мне сообщили ужасную новость о смерти Вадима.

Я чувствую слабость; хочу забыться, не думать больше о смерти Вадима, но не могу. Его образ, то прежний, «любимый, мой», то новый, «тот», который я боялась и не любила, всё время перед моими глазами, как живой.

Сегодня, когда я, после долгих часов бессонницы, наконец, заснула, мне приснился сон. Берег моря, голубое ясное небо. Белый парус. И будто я иду рядом с Вадимом. Он держит меня за руку. И мы говорим тихо, ласково. О чём – не помню. И этот сон был до того реален, так хорошо я помню малейшее наше движение, цвет моря и даже запах, какой-то особый, пряный, зарослей и морских камней.

Когда я проснулась, я почувствовала ещё сильнее контраст между прошлым, ярким, безоблачным, и настоящим, чёрным как ночь.

Неужели всё кончено? Неужели моя жизнь так быстро отцвела? Неужели больше не будет огней, красок?

 

Меня навещают родственники и знакомые. Узнав, что я настолько окрепла, что могу их принять, они потянулись ко мне с пожеланиями скорей поправляться и т. п. Я уверена, что они ходят ко мне просто из любопытства, сравнивают моё бледное, болезненное лицо с сиявшим и красивым в тот день, когда я выходила замуж, и радуются! Они все очень любезны и ласковы, но я чувствую, что всё это не искренне, что они осуждают меня, одну меня, за всё происшедшее, за смерть Вадима… Я уверена даже, что и мама осуждает меня в глубине души, но не говорит об этом. Все-все меня осуждают, кроме Лёли. Она, действительно, искренне и от всей души восторгается моим поступком.

Я вовсе не хочу себя оправдать, но я говорю, что не виновата ни в чём. Разве я виновата в том, что моя душа возмущалась против грубого чувства, что я не могла примириться и свыкнуться с тем, чем другие так легко и быстро примиряются? Разве я виновата, что у меня есть свои определённые взгляды и чувствования, которые не могут измениться от давления окружающих? Разве я во всём этом виновата?

Пусть меня называют истеричкой, психопаткой, пусть говорят, что я ненормальная. Мне Лёля передавала всё, без утайки, что про меня говорили и о чём ей удалось подслушать.

Я не возмущаюсь. Не сержусь.

«Они» иначе не могут говорить.

Но я чувствую в глубине своей исстрадавшейся души, что правда на моей стороне.

Что я могу сделать, как объяснить «им всем» то, что ясно мне и Лёле? Сестра в последнее время говорит со мной обо всём. Несмотря на то что она больше чем на год моложе меня, когда я говорю с ней, я не чувствую себя «старшей».

Мама несколько раз заговаривала со мной на эту тему.

Тебе надо об этом подумать, – говорила мама, – нельзя же обойтись без «этих отношений» в браке. Ты ещё так молода. Возможно, что ты встретишь ещё человека, которого полюбишь. Теперь ты знаешь, что тебя ожидает, и ты должна быть к этому готова.

Я не поддерживаю этот разговор с мамой, так как знаю, что мы друг друга не поймём. Мы говорим на разных языках.

Когда я вспоминаю последние дни перед моей свадьбой, мои прогулки у моря, мои думы, мне делается томительно и грустно.

Я с трепетом, с приятным волнением ждала «новой жизни». Я ожидала чего-то высокого, почти божественного, что вознесло бы меня на недосягаемую высоту. Я ждала новых откровений, новых возможностей.

Мне казалось, что жизнь, которая меня ожидает, будет яркой, как солнце, что меня ожидает счастье настоящее, полное. Были, правда, какое-то неясные предчувствия, какие-то смутные ожидания, но такие предчувствия сопровождают всякое крупное событие, всякую перемену в жизни.

И вдруг вместо этого… вместо осуществления красочных мечтаний – какой-то полупьяный порыв, напоминающий мне самый ужасный эпизод моей жизни, порыв, лишённый человечности, какое-то сказочное превращение человека в зверя, надувшиеся жилы и… я не могу больше об этом писать, вспоминать, думать. У меня начинают дрожать руки и в глазах – туман. Сколько я перестрадала, сколько перенесла муки, горя из-за него, и вот теперь я ещё виновата в его смерти! О, да, конечно, виновата я. Он ведь из-за меня пустил себе пулю в сердце.

Мама говорит, что он любил меня, что не мог без меня прожить, что получив последний отказ от меня его принять, застрелился.

Любил ли он меня?

Если бы его любовь была настоящей, а не порывом, всколыхнувшим его тело, он понял бы меня и не сделал бы того, что сделал в тот вечер, когда одним взглядом своих изменившихся глаз он убил во мне и любовь, и желание любви.

Я много думаю о наших близких отношениях и прихожу к заключению, что я ошиблась в Вадиме. Я ещё раньше, когда была в институте, рисовала мысленно образ человека, который мог бы дополнить меня, но все эти мечты были слишком смутны. Когда я встретила Вадима, мне показалось, что это тот, о котором я думала.

И в этом я была уверена до «того вечера». Теперь, когда вокруг говорят про меня, считая меня единственной виновницей смерти Вадима, я должна молчать. Пусть все осуждают меня, пусть бросают в меня комья грязи и насмешек. Видит Бог, я не могла поступить иначе. Я не могла после всего случившегося видеть Вадима.

И если он и застрелился из-за меня, то я не хотела его видеть за его вину, а не за свою.

Мне тяжело и больно, что всё случилось так, но я не чувствую себя виновной.

 

В воздухе ощущается приближение зимы. Носятся по земле сухие истлевшие листья. Лес, омертвевший и тоскливый, скорбно шумит, когда налетает резкий холодный ветер. Когда я шла по тропинке, последний раз обходя сад, который, вероятно, больше никогда не увижу, сухие ветви хрустели под моими ногами с такой скорбью, как мне показалось, с такой невыразимой тоской, что я едва сдержала поток слёз, готовый хлынуть из моих глаз. Одна! Во всём мире одна! Эти сухие ветки, умирающие, отжившие свою недолгую жизнь, казалось, понимали меня и плакали со мной сухими жалобными слезами.

Небо было холодное, бледное, такое далёкое.

Завтра мы едем с мамой на Кавказ. Туда меня послали доктора. Перед моими глазами – дорога. Вагоны. Бесконечные равнины. Не знаю, что будет дальше, а пока я тоскую.

Мама старается меня чем-нибудь занять, развлечь. Она думает, что я раскаиваюсь в «своей жестокости» и грущу по Вадиму. Нет! Я ни в чём не раскаиваюсь. Я грущу по своей умершей, отлетевшей любви. Я грущу по своим разбитым надеждам.

 

Дома у нас опять хлопоты. Сборы. Это напоминает мне то время, когда Вадим мне сделал предложение и мама готовила мне приданое, это напоминает мне то неясное предчувствие, которое волновало мою душу. И от этих воспоминаний ещё острее чувствуется моё одиночество. Мама страшно волнуется как всегда, как и «в те дни».

Лёля ходит из угла в угол, печальная, тихая такая. Она будет жить всё время, пока мы с мамой будем на Кавказе, у тёти Лины.

Когда мы вернёмся – это ещё неизвестно. Лёля тоскует. Она не говорит ни слова ни маме, ни мне, но я вижу по её глазам, что отчаянию её нет предела. Бедная! Мне её бесконечно жаль. Я так полюбила её, так привязалась к ней! За последнее время Лёля была единственным существом, с которым я делилась своими мыслями. Она мне облегчила переживания моего страшного горя, она заботилась обо мне и оберегала меня, как никто из наших. Она понимала меня. Она одна не только не осуждала, но восхищалась мной. Говорила, что она поступила бы так же, как и я. В комнате у нас такой беспорядок, точно после пожара. От этих разбросанных вещей, заколачиваемых сундуков и ящиков, делается ещё тоскливее на душе.

Я сижу у окна и смотрю на улицу. Она такая пустынная, жалкая. Вдруг я чувствую, что меня обняли чьи-то тонкие руки. Я обернулась. Передо мной Лёля. Она приблизила своё лицо к моему и начала меня горячо целовать.

Милая, дорогая! Не забудь о моём существовании. Пиши.

Я посмотрела на неё. В глазах её слёзы. Она такая усталая, бледная. Вероятно, опять не спала всю ночь.

Глаза её смотрели в мою душу с невыразимой скорбью, грудь вздрагивала от душевных её рыданий. Губы, алые, запёкшиеся, тянулись к моим губам с мучительным трепетом. Она целовала меня, отрываясь для того, чтобы шепнуть:

Не забудь. – И снова целовала меня.

Я не могла больше выдержать и, рыдая, упала к ней на грудь.

 

1 Так в оригинале рукописи.