Журнальный мир

У него одна щека была очень страшной: рубец от виска к верхней губе, а вокруг следы сильного ожога. И пальцы на руках у него тоже были некрасивые, какие-то витые, с изъеденной рваной кожей. Была у него жена, маленькая, худенькая тетка, которая все время где-то мыла полы или у кого-нибудь стирала белье. А еще были две дочери, тоже маленькие, тихие, с робким испуганным выражением на тонких белых личиках. Ходили они всегда вместе, прижимая к груди дешевых гуттаперчевых кукол. Иногда они подходили к нашей шумной дворовой компании, стояли в сторонке, баюкая своих кукол, а Юрка Сова, сплевывая под ноги, небрежно спрашивал их: «Вам чего, малахольные?».

А этот новый жилец нашего двора, неразговорчивый, слегка горбящийся и прихрамывающий неловкой походкой, по вечерам, вернувшись с работы, обычно сидел на скамейке около фонтана-колонки и долго курил дешевые папиросы-«гвоздики». По воскресеньям его жена ходила в Троицкую церковь на Высоковских оврагах, и в эти часы он гулял с девочками на заднем дворе. Они играли на склоне холма у старых сараев, а он как обычно курил и крепко думал о чем-то, иногда даже не отзываясь на громкие вопросы соседей.

Вот в такой момент к нему и подошел подвыпивший Мухин, которому, видимо, очень хотелось поговорить, и, перекидывая залихватски папиросу в углу рта, брякнул: «Чего баба твоя в церковь шастает? Скоро всех попов разгонят, а в церкви клуб сделают. Или киношку, как в парке. Ты бабе своей скажи…» Тут жилец новый поднялся, резко дернул обожженной щекой и дрогнувшим голосом ответил, но как-то необычно:

– Ты мою жену не трогай. Она меня вымолила.

Мухин махнул рукой и пошел прочь.

Шли дни, недели, месяцы. В начале февраля отец привез на легковушке два мешка картошки. В воскресенье он рассыпал ее по сеткам-авоськам и попросил меня разнести соседям. Одну из таких раздачек мне было поручено отнести в квартиру новому жильцу. Я, засунув ноги в валенки, в одном только свитерке перебежал через двор, открыл тяжелую дверь и по скрипящей лестнице поднялся на общую кухню. В квартире были только девочки, которые на диване сидели в обнимку с куклами. Я поставил сетку у двери и уже хотел бежать обратно, но вдруг увидел прикрепленную к небольшому настенному зеркалу фотокарточку. На ней был запечатлен капитан в танковом шлеме, а на кителе два ордена и несколько медалей. Тут я сморозил явную глупость, спросив: «Это кто?» Глупость потому, что уже понял, что на фотографии был отец девочек. Капитан! Танкист! Орденоносец! И в нашем большом дружном дворе этого никто не знал.

В школе готовились торжественно отмечать День Советской армии и Военно-Морского флота. Наша молоденькая классная руководительница Ирина Александровна, которая самый первый год работала после окончания педагогического института, предложила пригласить на классный час участника Великой Отечественной войны. И тут я поднялся и совсем неожиданно для себя сказал: «У меня знакомый танкист есть. Орденоносец. Я его сегодня к нам на встречу приглашу. Можно?»

Что мне теперь оставалось делать? Вечером я, ужасно волнуясь, пришел в квартиру танкиста. От отца я узнал, что зовут соседа по двору Андреем Викторовичем. Он сидел с женой и девочками за столом и читал вслух какую-то детскую книгу. Видимо, это была очень веселая книга, так как женщина и девочки радостно смеялись. Увидев меня, хозяин дома отложил книгу и сказал:

– Мальчик, проходи к столу. Садись с нами. Мы читаем очень хорошую и добрую книгу.

Наверное, вид у меня был весьма серьезный, так как дружная семья удивленно и пристально стала на меня смотреть. Я все-таки набрался внутренне храбрости и выпалил:

– Наш класс приглашает вас на торжественное собрание, посвященное Дню Советской армии.

Теперь маленькая женщина и девочки повернулись к Андрею Викторовичу. Жена его встала со стула, зашла ему за спину, положила руки на плечи и, как-то озорно тряхнув коротко стриженной головой, весело сказала:

– Андрюша, обязательно сходи с мальчиком на их собрание. Кстати, мальчик, как тебя зовут?

Мы проговорили целый час, а может и больше, но, главное, танкист согласился прийти с боевыми наградами на классное собрание.

В праздничный день после уроков я с нетерпением ожидал Андрея Викторовича у парадного входа в школу. Когда мы вошли в класс, где за партами выжидающе расселись мои одноклассники, а Ирина Александровна с коробкой конфет и тремя гвоздиками замерла у доски, танкист обвел всех острым взглядом и как-то мешковато опустился на стул. Он молча смотрел на нас, а мы смотрели на него, на ордена и медали на пиджаке, на обожженную щеку, рубец на которой вдруг стал багровым.

Ирина Александровна хотела что-то сказать, но не успела, потому что наш гость очень тихим голосом молвил:

– Дорогие дети, какое счастье, что вы никогда не увидите, как горит танк.

Он закрыл свое лицо обожженными руками. В классе стало совсем тихо. И вдруг всхлипнула Ирина Александровна, приложила к глазам платочек. Я увидел, как сморщила нос Таня Волченкова, а по щеке у нее покатилась слезинка. У меня предательски защемило в груди, казалось, вот-вот и я тоже буду нуждаться в платочке.

Так мы классом просидели молча полчаса, не менее. Наконец, Андрей Викторович поднялся, откашлялся и сказал:

– Я прочитаю стихотворение Симонова.

Читал он очень выразительно, и голос у него был сильный, и награды на его скромном пиджаке были такие красивые. Ирина Александровна, вручая ему под наши быстрые хлопки ладонями цветы и конфеты, явно стесняясь, спросила:

– Можно я вас поцелую?

Танкист улыбнулся:

– Можно.

Из школы мы рядышком не спеша возвращались по Гранитному переулку. Андрей Викторович сосредоточенно курил, но вдруг решительно бросил папиросу и, оборотившись ко мне, грустно сказал:

– Прости меня.

А я, пока живу, помнить буду его и сегодня бередящую сердце фразу: «Какое счастье, что вы никогда не увидите, как горит танк».