Тонкая струна

Тонкая струна

Тихий осенний вечер старого района. Ветерок лениво гоняет по улице мусор, заворачивая его в пыль. Обертка от шоколада, фантики, смятая пачка сигарет, упаковка от продуктов — фиксирую все это на автомате, но он не трогает внутренние струнки тревоги — это мирный мусор родного города.

Я бесцельно брожу по улицам часами, день за днем. Еще немного, и месяц набежит. Не могу себя увлечь. Пока не получается вклиниться в мирную жизнь. Вжиться. Раствориться и стать ее частью, ее новым жителем. Я как будто в гостях. Дома и одновременно где-то. Как дурак, хожу по знакомым с детства местам и не могу их принять. Все знакомое, родное, но не мое. Не здесь я сейчас. И уже не там. Завис на переправе.

Надо что-то делать. Может, напиться? Не помогает. Не цепляет. Пить водку надоедает раньше, чем начинает забирать. Хмель не приходит. Забытье не наступает. Нет облегчения в родном доме. Ничего нет.

Дни проходят как бы вне меня. А я стою в сторонке, поглядываю и не участвую. Нервы натянуты до предела. До тонкого внутреннего звона. Кажется, что еще чуть-чуть, нить оборвется, и со звоном начнут крушиться зеркала, которые только лишь отражают какую-то незнакомую, чужую жизнь.

Настроение плавает, от абсолютной апатии — до лютой злобы. А потом — обратно, как будто и не было ничего. Выводит из себя все, что угодно: косо брошенный взгляд, визгливый голос и так далее, и тому подобное. И чтобы хоть как-то отвлечься, унять внутренний зуд, умотать себя, каждый вечер, когда бывает невыносимо оставаться дома, выхожу и иду. Без привязки к адресам и улицам. Бреду, опустив голову, уперев взгляд в трещинки на асфальте.

Как-то раз подошли, спросили время. Скользнул взглядом по часам, буркнул ответ и услышал в спину протяжное:

Э-э, алле, тебя никто не отпу…

На секунду стало любопытно взглянуть на наглеца, и я, подняв голову, сфокусировал взгляд на прыщавом юнце. Да нет, не совсем юн, лет девятнадцать, там такие уже знали цену своим поступкам. Там это слишком дорого стоило.

За спиной парня стоял второй постарше, и он безошибочно считал с моего лица не только скользнувшее подобие интереса, но и тлеющую внутри злобу. В глазах отразилась смерть. Их ли, чужая ли — какая разница. Он уже был знаком с подобным взглядом и, решив не развивать дальнейшие события, жестко дернул первого за рукав, процедив сквозь зубы:

Уходим…

Тот дал легко себя увлечь, с кривой улыбочкой выдавив:

Извинямся, ошибочка вышла.

Вмиг гопники растворились в сгущающихся сумерках.

Знаете, что такое отражение смерти в глазах? Это мрак во взгляде. Как будто в прорубь заглядываешь. Холодно, бездушно, страшно. Хочется бежать. Но от себя не убежишь. Себя не обманешь. Память не вырвешь, как зачитанный листок. Все она помнит. Несет, не растрясет. Сбережет и в нужный, а тем более, в ненужный момент подаст на блюдечке… Ненавижу ее. Выбросил бы, сжег, растоптал. Но нельзя. Ею еще и жив. А еще жив за тех, других, кто уж не смог.

Заныл свежий шрам над бровью. Поднялся ком к горлу. Но слез не будет. Как бы ни хотелось зарыдать в голос, переходя в вой, стон, выхлестнуть из себя всю боль, вину, стыд, но не выйдет, не даст Всевышний облегчения, избавления, забвения. Все это разрывает меня изнутри, изматывает и обжигает. Мне кажется, я даже вижу пепел. Он покрывает мою душу, глаза, лицо, руки и даже старенькие кроссовки.

В середине ночи возвращаюсь домой. Ноги гудят от намотанных километров. Ноет голень. Не раздеваясь, падаю на кровать, упираюсь взглядом в стену. Темно. Давит тишина. Закрываю уши руками. Но это не помогает. Некуда деваться от себя. От себя не спрячешься.

Встаю, включаю телевизор. Двое о чем-то спорят, доказывая, как надо жить стране. Что вы знаете об этой стране? Зажигаю газ, ставлю чайник. Он начинает уютно ворчать. А воспоминания уже на пороге, готовые ворваться непрошеными гостями и заполнить все окружающее пространство. Но я давлю эту попытку. Механически упираюсь взглядом в телевизор. Листаю канал за каналом, пытаясь понять, что там показывают — реклама, фильм, новости, опять реклама, опять новости, Америка, Азия, урожай, цены, обещания политиков — и ни слова про то, что сейчас там. Не интересно это никому, и никому не нужно. И вот воспоминания пододвинулись еще на шаг ближе. Стоять! Упираюсь в старый фильм, пытаясь вслушаться в диалог героев. Он — бравый офицер с орденом Великой Отечественной войны на груди, она — миловидная блондинка, тоже в военной форме, с медалью «За отвагу». Они встретились после долгой разлуки и военных испытаний, впереди их ждет новая разлука, но они уже мечтают о том, что будет, когда война кончится. Им еще есть о чем мечтать. И я знаю, что их война кончится через один год и три месяца. А когда кончится моя война?

Засвистел чайник. Несколько секунд тупо смотрю на него. Затем выключаю газ, достаю чашку, механически насыпаю кофе, заливаю кипятком, делаю глоток, не чувствуя вкуса, и ставлю чашку на стол. Апатия наваливается, разливаясь по жилам. Показалось, что если сейчас лягу, то, может, наконец-то провалюсь в долгожданный сон, и он принесет избавление от реальности. Но это не так. Долго ворочаюсь с бока на бок, проваливаюсь в забытье, но на границе со сном резко вздрагиваю, как от падения, и просыпаюсь.

За окном светает. Комната в предрассветных тенях. Тишина. Закрываю глаза и все-таки засыпаю, но сон не приносит облегчения. Мне снится война, просыпаюсь от собственного крика, весь в холодном поту и смятении. Пытаюсь нащупать автомат, но его нет, и это сильно пугает меня, пока не приходит понимание, где я нахожусь. Сердце гулко ухает. Встаю еще более разбитый, чем был вчера.

Что-то, наверное, надо с этим делать, но что? Что? Куда идти, а самое главное, как объяснить все, что произошло? Как донести главное, когда не можешь выдавить из себя ни слова. Как преодолеть барьер, который выстроила психика, ограждая от травмирующих воспоминаний. Я даже сам с собой не могу объясниться, не говоря уже о других людях, да и видеть никого не хочу…

Пару раз звонил телефон, но я не подошел. Не смог поднять трубку и изобразить заинтересованность. Пытаюсь занять себя каким-нибудь делом, но все валится из рук. Время тянется как липкий клейстер, не заполняя мое пространство ничем.

А душа мается, что-то гнетет и выгоняет меня на улицу, заставляет опять и опять бесцельно бродить и убивать время, подаренное мне, видимо, в наказание.

Захожу в первое попавшееся кафе. Сажусь к окну. Подходит официантка, молча кладет на стол меню и, покачивая бедрами, отходит. Разглядываю ее спину, опускаю взгляд на ноги, но не цепляет. Внутри тишина. Окликаю официантку, прошу принести двести грамм водки в стакане. Она, вроде, даже не удивляется. Насмотрелась, видимо, на подобных чудиков. Водку приносит в красивом стакане для виски. И я выпиваю залпом, немного задохнувшись от обжигающего холода. Закуриваю, чувствуя, как водка начинает согревать, немного затуманивать голову. Осматриваюсь.

Недалеко, в глубине зала, сидят несколько девчонок, потягивают мартини, ведут какие-то свои неспешные разговоры. Ярко накрашенные, ухоженные, модные. Подзываю официантку, заказываю за их стол бутылку дорогого шампанского. Девицы заинтересованно начинают поглядывать на меня. Я в наглую разглядываю их, выбирая самую красивую. Выпиваю еще водки, выкуриваю сигарету, заказываю медленную песню про потерянную любовь, которая так нравится женщинам, и приглашаю стройную брюнетку. Та вручает себя как главный приз и почти нежно прижимается ко мне во время танца. Прикасаюсь к ее волосам, вдыхаю запах дорогих духов, но и это не заводит. Механически двигаюсь в такт, потом целую ручку, возвращаю ее к подружкам, молча разворачиваюсь и ухожу за свой столик. Девица провожает меня недоуменным взглядом. А я, в свою очередь, устремляю взгляд на улицу.

Что же это такое? Ведь раньше все было по-другому. Я возвращался из боевых командировок, этаким победителем, лихим и веселым. Собирал друзей. Мы заваливались в кабак и гуляли там, обвораживая всех присутствующих женщин. Куда растерялся весь кураж? Где тот кайф возвращения в домашнюю мирную жизнь? А догадка уже стоит рядом.

И я не могу сдержать прорвавшиеся воспоминания. Лавиной они накрывают меня, давя всей своей неподъемной тяжестью, и мне уже некуда бежать. Я все помню…

 

Ее звали Валерия, но представилась она в наше первое знакомство Леркой. Маленькая, по-мальчишески нескладная молодая девчонка с короткой стрижкой и серьезным острым взглядом, в зеленом, подогнанном под рост камуфляже, который ей удивительным образом шел. Будучи кинологом, она приехала на сборный пункт вместе со своей собакой, черным лабрадором Бураном, измором взяла руководство и единственная добилась разрешения на выезд в командировку в составе отряда инженерной разведки на территорию Чечни, для проверок и разминирования дорог.

Парни с любопытством разглядывали ее, кто-то начал отпускать скабрезные шуточки, а я, ведомый какой-то непонятной мне силой, подошел, протянул руку и представился:

Дима.

Она пытливо взглянула мне в глаза: не шутка ли, не подколка? — и крепко пожала руку:

Лерка.

Вот так просто началась наша дружба. Да, да, простая дружба между молодой девчонкой и взрослым, прошедшим уже четыре командировки в СКР, мужиком. Тонкая струнка натянулась между нами. Что за чувства были у меня к этой задиристой, несмышленой девчонке, пытающейся что-то доказать кому-то, и где — на войне, где вообще никому ничего доказать нельзя? Наверное, отеческая забота, как у отца к дочери, как у старшего брата к маленькой сестренке, как у друга к более слабому, но одновременно и более сильному другу. Какое-то бесполое отношение. Оказывается, иногда так бывает.

Мне была интересна ее жизнь. При этом я, не задумываясь, рассказывал ей о своих приключениях и похождениях. Она только улыбалась, не пытаясь учить меня жизни. Конечно же, я умел красиво травить байки, обхаживая очередную пассию, но здесь все было по-другому. Мне было легко с ней, можно даже сказать, спокойно, а это очень дорогого стоит на войне. Я же для нее был своего рода надежным тылом, прикрытием, единственным другом на этой недружелюбной земле.

С остальными сослуживцами ее отношения складывались сложно. Одни относились к ней как к товарищу по оружию, другие же пытались подколоть, задеть, зацепить острым словцом. Она ловко пресекала все попытки подкатить к ней. Огрызалась и упрямо пыталась доказать окружающим, что может не хуже парней работать в экстремальных условиях. Не отлынивала от сложных заданий и не требовала себе поблажек. С каким-то внутренним упорством преодолевала все трудности и невзгоды. Заступала в наряды. Выходила на проверки дорог от фугасов, в короткие сроки доказав, что они с Бураном лучше других находят закладки.

Но все ее успехи только усиливали раздражение некоторых бойцов. Она же пыталась не замечать этого. И это злило их еще больше. С каким удовольствием они посмотрели бы на ее слезы, раздув их до уровня бабских истерик! Но Лерка стойко держалась, всем назло, даже мне ничего не высказывая. Не жалела, что приехала сюда. Понимала, что платит за это свою цену.

На «экватор» прибыл проверяющий, старый мой товарищ, сослуживец еще с первой чеченской. Привез водки. Мы нажарили мяса и собрались посидеть с теми, кто не в наряде, отпраздновать, так сказать, эту дату. Подняв третий тост, выпили, как всегда, стоя, помолчав. Затем потекли неспешные беседы «за жизнь», и, конечно же, потихоньку все свелось к расспросам.

Ну, объясни мне, Лерка, зачем ты сюда поехала?

А ты?

Ну, война — это мужское дело.

И что?

А то, что воевать должны мужики, а женское дело — сидеть дома и детей воспитывать.

А я всегда думала, что воевать должны не мужчины или женщины, не старые или молодые — воевать должны профессионалы. Пользы от этого уж точно будет больше.

Проверяющий удивленно хмыкнул. А я, уставший уже от подобных разговоров, которые велись с завидным постоянством, отвернулся, выпив в одиночку еще одну рюмку. Что она может доказать этим мужикам? Свое право на любовь к Родине? Но война — это мужская привилегия, и мужчины не потерпят чужаков на своей территории. Что бы Лерка ни сказала, как бы ни доказывала, что является лучшей в своем деле, все равно чужак здесь — она. Однако, как ни пытался я объяснить ей это, Лерка упорно гнула свою линию, горячась и заводясь на «вековую несправедливость».

К разговору подключились окружающие.

Что ты здесь ищешь?

Слушай, твоя бабушка где была во время Великой Отечественной?

Ну-у, у меня была мировая бабка, прошла от Минска до Одера.

Так спроси у нее, что она там искала.

Парень обиженно засопел. Но подключился еще один доброхот.

 — Лерка, ты дура, ну, как ты не понимаешь, что никогда не сможешь быть наравне с нами?

Я, может, и дура, но почему я обязательно должна быть наравне с вами? Почему не могу находиться просто рядом, в одном строю? Разве я прошу себе поблажек, разве я не так же, как и вы, тащу службу, разве мой «бронник» легче вашего, или у меня какие-то особые условия службы?

Лежащий у ее ног Буран, почуяв настроение хозяйки, подтверждающе гавкнул. Я ухмыльнулся — защитник… А доброхот не унимался, все больше накаляя обстановку.

Да пойми ты, что это твоя последняя командировка. Никто больше никуда тебя не возьмет, потому что ты — как бельмо на глазу, обуза. Никогда ты не будешь в боевой группе. Я лично пойду к руководству и расскажу все, что было и даже чего не было, но добьюсь того, чтоб баб больше в командировки не брали.

Подлец, — Лерка выбежала на улицу. Буран преданно засеменил следом.

Что вы до нее докопались? — немного захмелев, спросил я. Настроение было миролюбивое, ругаться ни с кем не хотелось.

А ты давай, беги, успокаивай свою подружанку. Ревет, поди, в три ручья.

Придурок, — беззлобно ответил я своему сослуживцу, закурил и вышел. Лерка сидела на скамейке, гладила по голове Бурана и смотрела на звездное небо.

Ничего, Лерка, ты здесь никому не докажешь.

Да я понимаю, но что делать, если я такой родилась? Ну, не повезло мне родиться парнем — и что? Почему в Америке, Израиле, Германии девчонки служат своей стране, никому ничего не доказывая? Почему у них — не на излом? Даже чеченцы со своим шариатом не гнушаются пресловутыми прибалтийскими снайпершами. Почему только я сталкиваюсь с тем, что все кругом знают, где мое место и что я должна делать? Ведь у каждого должен быть свой шанс на подвиг.

Я ухмыльнулся:

Ты в России — и этим все сказано.

Она поднялась и ушла. А я сидел и смотрел на ночное небо. Нестерпимо захотелось домой. Эх, загулять бы сейчас по-настоящему, с друзьями, девчонками, в дорогом кабаке, повеселиться от души и не видеть этих уже надоевших лиц, не слушать их нудные разговоры и докапывания до Лерки…

 

И вот я в кабаке, сижу, как когда-то мечталось, но что-то не ладится, не веселит. Даже красотки не заводят. Не интересно. Скучно. Однотипные песни, пустые девахи, для которых важны только они сами.

Выхожу на улицу… Опять бреду, куда ноги несут. Пытаюсь оторваться от воспоминаний тех дней, но они не отстают…

Совсем рядом, едва не задев меня, резко затормозила белая вазовская шестерка. Из раскрытого окна донеслась громкая музыка, и ярко накрашенная пьяная девица, высунувшись почти по пояс, попросила закурить. Я на секунду задохнулся. Замотал головой, прогоняя этот призрак. И опять провалился в воспоминания, кожей почувствовав жар того летнего чеченского дня, ощутив скрип песка на зубах…

 

Как будто наяву увидел, как мы, уставшие от долгих часов проверки дороги, ведущей в Грозный, сгрудились возле «Урала» на перекур. Около десятка саперов, измотанные километражем и жарой, встали в скудную тень от грузовика. По кругу передали бутылку с теплой противной водой. Хотелось большего — полежать на шелковистой травке пляжа, окунуться в освежающую волну…

Шел шестой месяц нашей командировки, и все устали. Измотались каждодневными проверками дорог, поисками мин и фугасов, длинными скучными нарядами, однотипными днями, похожими один на другой. Устали от ожидания беды и уже перестали ее ждать. Мужики курили — разморенные, отупевшие, отпустившие все на волю случая, безразлично поглядывавшие на окружающий нас мир, такой же безликий и безрадостный.

Лерка стояла рядом, как и мы, замученная, запыленная, с мокрым от пота ежиком волос.

Эх, снять бы сейчас «бронник» и поваляться на пляже, — устало сказала она.

И эта безобидная фраза вдруг всколыхнула во мне какое-то дикое раздражение, и я ответил ей резкими неправильными словами. Уже говоря, понимал, что выдаю не свои слова, а где-то услышанные, и видимо, запавшие в сознание — гадкие, грязные, несправедливые и очень болезненные… Часть меня ужасалась тому, что я делаю, а другая не могла остановиться. Все накопленные за шесть месяцев усталость, раздражение, страх и каждодневное ожидание беды изливались из меня бранным потоком.

Все удивленно замерли. А Лерка отшатнулась, как будто ее ударили. Она глядела на меня, не веря происходящему, растеряно моргая и закусив губу. Со звоном лопнула связывающая нас тонкая струна.

И в это самое время рядом с визгом притормозила белая вазовская «шестерка». В салоне громыхала музыка. Я увидел, как качнулась кисть руки, выбрасывая нам под ноги «лимонку». Словно в замедленной съемке. А машина, выплевывая из-под колес пыль и камни, с пробуксовкой отъезжала, резко набирая скорость. Я заорал что было мочи:

Граната!

Падая, как учили, в сторону от предполагаемого взрыва, я умом понимал, что зря, все зря — это смерть. В голове всплыла заученная цифра сплошного поражения цели. И вдруг, скорее ощутив, чем увидев, я поднял глаза — и не поверил, не захотел принять происходящее. Вопреки всем учениям и наработанным за время тренировок рефлексам, Лерка упала на гранату. На долю секунды мы встретились с ней глазами. По ее пыльной щеке текла слеза, первая за долгую командировку.

А дальше — был взрыв. Резкий, сильный, обжигающий. А затем посыпались комки глины. Кто-то закричал. Послышался чей-то стон. Я вскочил, и тут же, как подкошенный, рухнул на колени — ногу перебило осколком. Но это было не важно.

Я вглядывался в лежавшее рядом тело, надеясь, что это только сон, и сейчас упрямая Лерка поднимется, и все пойдет своим чередом. Но она не поднялась. Буран, скуля и оставляя за собой бурый след, полз к хозяйке на брюхе. Дополз. Лизнул окровавленную руку, вильнул хвостом и затих, прижавшись к ней мокрым от крови боком.

А я стоял перед ней на коленях, живой и убитый одновременно. Как мне хотелось сейчас так же ползти на брюхе, моля о прощении за все, что я сказал ей, поддавшись минутной слабости. Но война не дала мне этого шанса. Уже нельзя было оттолкнуть ее, самому лечь на гранату, спасая всех от смерти. Этот бой выиграла она.

Шел шестой месяц командировки. Все устали. И уже ничего нельзя было изменить.