Журнальный мир

Спрашивать меня, о чем фильм, так же бесполезно, как спрашивать художника о вкусе яблок, которые он рисует.

Альфред Хичкок

На восемь миллиардов человек, населяющих земной шар, приходится семь тысяч сто пятьдесят один язык. Впечатляющая цифра! Огромная. И вместе с тем — недостаточная. Этих семи тысяч ста пятидесяти одного языка человеку недостаточно, чтобы выразить то, что тонко, будто паутинка, передать то, что невесомо, как туман, поделиться тем, что неуловимо, словно ветер…

В этом случае художник берет кисти, краски и холст, замешивает краски на белесых клоках тумана, наполняет кисти вольным ветром и плетет тонкую кружевную паутину композиции на холсте… Ведь только с помощью живописи возможно в непрерывном неконтролируемом движении скоротечной жизни остановить «прекрасное мгновение» и зафиксировать его для вечности.

Живопись — один из уникальных доступных человеку-творцу способов поведать о жизненной правде языком правды художественной. А стало быть, живописцы становятся носителями особого, не учтенного лингвистами, языка. Именно таким носителем и в определенной степени создателем собственного языка является барнаульская художница, мастер натюрморта Наталья Красикова. Натюрморт не сразу стал любимым жанром Натальи, впрочем…

Первые шаги

Впрочем, начинать знакомство правильнее не со зрелости и осознанных предпочтений, а с детства. Именно там кроются истоки любой личности, тем более личности творческой.

Наталья Красикова родилась в 1955 году в Белоруссии, но вскоре семья переехала в Казахстан. Принято считать, что художниками не рождаются, а становятся. В случае с Натальей Красиковой это утверждение следует признать как минимум спорным. В маленькой деревне неподалеку от Семипалатинска, где Наталья жила вместе с родителями, не было никакой художественной среды (как модно сейчас говорить — от слова «совсем»). Приблизительные знания об этом направлении искусства девочке давали только школьные уроки рисования да цветные журналы «Огонек». Там печатались небольшие репродукции, среди которых маленькая Наташа неосознанно отдавала предпочтение картинам талантливых живописцев: Поля Гогена, Винсента Ван Гога.

Еще школьницей полюбив работу с карандашом, Наталья много рисовала с натуры, начиная познавать живопись на практике, что называется, «от печки». Пытаясь передать естественную красоту природы, до конца не познаваемую жизнь растений и вовсе непознанную жизнь предметов, юная художница стремилась уловить их взаимосвязь с человеком. Эти первые, но такие верные шаги через поиски и реализацию художественного образа впоследствии привели ее к творческому осмыслению реальности.

Вот что Наталья вспоминает о самых ярких картинках детства: «Я помню первые живописные впечатления — папа привез сосновые дрова, и вот эта кора золотая, солнышком подсвеченная, придавала некий особенный блеск обычным поленьям — я была просто в восхищении, в восторге. А еще у нас гуси были, белоснежные… До сих пор помню щедрое золото сосновых дров и белоснежных гусей, важно шагающих между рассыпанных поленьев. Невероятное сочетание белого и золотого… Потом я стала замечать, что у нас какие-то кочки на реке выразительные, читать отражения в лужах… Красота, от природы идущая, красота в простом и привычном, которую удалось заметить, разглядеть, — она особенная. Не от картин, а от природы идущие впечатления — в них воспитание характера и вкуса художника, мотивация и исходная точка рождения образа».

Сравнительно небольшой опыт рисования с лихвой компенсировался внутренним стремлением к красоте, умением видеть ее в окружающем мире и просто в обычных бытовых предметах. Наверное, поэтому, когда пришло время выбора жизненного пути, вчерашняя школьница Наташа Красикова сделала решительный рывок навстречу мечте — поступила на художественно-графический факультет Семипалатинского государственного педагогического института. К своему удивлению, она сдала все экзамены на пятерки.

Преподаватели на курсе были разного уровня, и среди них сколько-нибудь значительных не случилось. Овладение профессией требовало собранности и самодисциплины. В начале 1970-х годов студенты только-только образованного художественно-графического факультета варились в собственном соку, пробуя себя в разных направлениях и жанрах, сами искали, делали выводы, выбирали…

«Нам говорили на занятиях, — вспоминает Наталья, — пишите мазочками, пишите мазочками! А что, почему? Я, наоборот, стала писать гладко. Больше всего на меня повлиял предмет “История искусства”, сформировал отношение к живописи…»

Творческое становление

Но именно учеба на худграфе, а после защиты диплома в 1976 году многолетнее преподавание в родном институте на кафедре ИЗО стали судьбоносными для Натальи, определили путь творческого развития.

«Я всю жизнь преподаю, — поясняет Наталья. — Когда я закончила институт в Семипалатинске, меня оставили там работать, и двадцать лет я преподавала на кафедре рисунок, живопись и композицию. Для меня работа в вузе не просто “Я преподаю”. Ты прежде всего находишься в процессе понимания как искусствовед, как художник и как практик. Педагогика, в моем понимании, не только и не столько для того чтобы преподавать, а чтобы разобраться во всем… А еще мне очень нравилось заниматься так называемой научной работой, то есть искусствоведением. Статьи писала и публиковала, на стажировки ездила в Москву, в Ленинград. Приходилось много читать, и это я тоже делала с удовольствием. У меня параллельно шло два направления — я преподавала и оставалась при этом художником. Когда в 1995 году я приехала в Барнаул, тоже пошла преподавать. Последнее место работы — в Алтайском политехническом институте (сейчас Алтайский государственный технический университет. — Ред.) на факультете архитектуры и дизайна. Для меня это стало важным — ты пишешь картины и параллельно осмысливаешь художественный процесс. Эта параллель помогала мне творчески развиваться, быть все время в движении…»

После всего вышесказанного самое время вернуться к натюрморту — наиболее почитаемому Натальей Красиковой жанру изобразительного искусства. Его история насчитывает не более трех с половиной веков — с точкой отсчета в Голландии XVII века.

За привычным в своей кажущейся простоте (опереточно-легким или даже кремово-бисквитным) термином «натюрморт» (nature morte) стоит фатально-материалистический дословный перевод с французского языка: «мертвая природа». Существует и благостно-идеалистический вариант — still life (англ. «неподвижная жизнь»). Материализм в данном случае не противоречит идеализму. Более того, их соединение создает некий разумный баланс в человеческой жизни и в природе (антитеза life — morte), насколько мы их оцениваем и понимаем. В нем видится если не гармоничное, то как минимум психологически верное позиционирование человека и предметов, его окружающих.

«Я люблю натюрморт, но не люблю сюжеты, — признается Наталья. — Я сразу поняла: сюжет — это не мое, жанровые картины меня не привлекают. Пейзаж я разлюбила, потому что в нем чаще всего подражание природе. Мол, природа сама все скажет, нужно только максимально достоверно перенести это на холст. Поэтому если у меня пейзаж, то в нем не должно быть подражания природе. К примеру, пейзаж “Ночь в городе”. Там изображен уголок города и вид на театр кукол. От этого места исходила энергия боли. Я чувствовала ее, и деревья здесь — как воздетые руки. Когда я писала, то понимала: они вот такие и другими для меня быть не могут. Как оказалось, это расстрельное место, там людей расстреливали. И я увидела все по-другому… Это хорошо, когда ты можешь увидеть все по-другому. Даже не увидеть, а… уловить между слов, между предметов.

Мне больше нравится тонкость нерассказанных ощущений. Матисс говорил о натюрморте: “Выразительность для меня заключается не в страсти, которая вдруг озарит лицо или проявится в бурном движении. Она во всем строе моей картины; место, занимаемое предметами, промежутки между ними, их со отношения (именно так написано у Матисса: «со отношение». — В. К.) — вот что имеет значение”. И натюрморт, он такой — в нем очень трудно рассказать о чем-то, в нем больше чувства, настроения. Для меня предметы в натюрморте — они как люди, что-то с ними происходит, и мне интересно с ними разговаривать. И как раз интересно, потому что они молчаливые и непонятные. С человеком все более-менее понятно — этот хороший человек, этот плохой, этот такой, этот другой, а предметы — это вообще космос. Они тоже сделаны людьми, но они… какие-то странные связи между ними бывают. В натюрморте есть своя жизнь, своя тайна, что-то до конца необъяснимое, что мне и в поэзии нравится. Вот, к примеру, Бродского читаешь, стихи — как стихия:

Джон Донн уснул, уснуло все вокруг.

Уснули стены, пол, постель, картины,

уснули стол, ковры, засовы, крюк,

весь гардероб, буфет, свеча, гардины.

Уснуло все. Бутыль, стакан, тазы,

хлеб, хлебный нож, фарфор, хрусталь, посуда,

ночник, белье, шкафы, стекло, часы,

ступеньки лестниц, двери. Ночь повсюду…

Стихия навалится, накроет, и вроде все просто, а при этом — магически необъяснимо… А еще — парадоксально формалистично. Хотя я люблю формализм в хорошем смысле слова. Часто формализм понимают буквально, как нечто поверхностное. На самом деле все состоит из внутренней формы. Та же живопись — это не просто срисовать картинку с натуры, там тоже свой язык, а он формальный. Цвет — это что такое? Это форма, формальный язык. Цвет, свет, пропорции и прочее. И натюрморт я вижу через такой формализм. Поэтому я люблю натюрморт. Здесь нет сюжета — он не мешает мне. Без сюжета художник свободен и во времени, и в пространстве. Взять, к примеру, мою работу “Здравствуй, Моди” — это натюрморт с пейзажем за окном и с картинкой Модильяни, как будто я ему приветик такой шлю. Ну это, конечно, не высокомерие, а какой-то флюид от него пошел… В этом — преемственность, общий культурный код…»

Работа Натальи Красиковой «Здравствуй, Моди» весьма показательно подтверждает, что в рассуждениях Натальи нет кокетства, ее слова не расходятся с делом. В заданном пространстве картины «формалистическая» мера тончайшим образом сочетается с неизмеримой глубиной красоты и целесообразности. Причем не в статике, а в движении — от простоты к непознаваемым величинам. Натюрморт написан открыто, располагающе. Он выполнен в духе неагрессивной экзистенциальности, где миру внутреннему и миру внешнему отведены равные гармоничные части. Комната — мир внутренний, ограниченный. Картинка Модильяни — впечатление, отзвук мира внешнего, его познание. Пейзаж за окном — мир внешний. Там знакомые и понятные дома расширяют жизненное пространство (за каждым окном такой же внутренний мир — мир другого человека), а за спинами домов — бесконечность неба. Связь между двумя мирами (ключ к пониманию одного мира другим) — именно картинка Модильяни.

Таким образом, натюрморт «Здравствуй, Моди» — ответ, обратная связь художника с внешним миром. Ответ, где понятны не только слова, но и то, что между слов.

Живопись как формула любви

Натюрморт — это жизнь, что застыла на мгновение, показав одну из граней своего смысла. Если говорить о смыслах, то, наверное, только с помощью натюрморта можно выразить отличие стакана, что наполовину пуст, от стакана, который наполовину полон. Где наполненная часть стакана — смысл, а пустая — «тонкость нерассказанных ощущений».

«Я люблю натуру, — утверждает Наталья Красикова, — и это не дает пуститься в свободное плаванье абстрактных идей. Для меня объекты — верхушки айсбергов, точка опоры, спасательная лодка, удерживающая на плаву. Вероятно, это необходимо моему организму.

То, что я пишу, не выносит удовольствия привычного сходства и любования виртуозной легкостью мазка, потому что значительно. Неважно, одуванчик это, обычная чашка или чье-то лицо — все оттуда. Когда в знакомом проступают следы другой возможности и наоборот, в этом пространстве “между” неведомым образом возникают живописные идеи, которые хочется воплотить.

Люблю цвет и линию в их единстве. Сплавленные вместе, они освобождаются от суеты лишнего. Краску вымешиваю долго, до тех пор, пока не получится тот звук, который чувствую. Когда поймаешь этот флюид — что-то получается.

Работы для меня — это некие формулы любви, которые преподносят нам жизнь и искусство».