«У бездны на краю — в безумии свободы»

«У бездны на краю — в безумии свободы»

Памяти Льва Котюкова (1947–2022)

Второго сентября, в пятницу, умер замечательный русский поэт Лев Константинович Котюков. Он олицетворял собой в наше время классическую русскую поэзию. Строки его стихов завораживают. Ему были подвластны и прозрачная лирика, и героический, высокий слог, мало кому доступный.

 

Женский плащ в переулке мелькнул торопливо,

И белёсо-зелёным глухим огоньком

Вдоль заборов уже засветилась крапива,

И в малиннике кто-то хрустит сушняком.

 

И костры в огородах, и даль без предела,

И с рассвета неясный, безудержный гул.

И пора, в самый раз приниматься за дело,

И опять женский плащ в переулке мелькнул.

 

(«Женский плащ в переулке мелькнул торопливо…»)

 

Вечерние птицы в прогретой листве

Притихли и сгинули разом.

Кузнечик стрекочет в закатной траве –

Для песен не надобен разум.

 

В своём мирозданье кузнечик поёт,

Трава-мурава холодеет.

Беспечная песня вовек не умрёт –

И песни иные навеет…

 

(«Кузнечик»)

 

Личностно воспринимая современность, пропуская всё через своё сердце, он писал и философские заметки. Эти записки остры и резки. Это острые мечи, сабли, шпаги. Они кромсают реальность, обнажая её сущность.

 

Я издали, во тьме похож на человека,

И на свету, вблизи, почти что человек.

Но вот душа угрюма, как калека,

Как будто нет прощенья нам вовек.

 

«Прощенья нет! – бормочет мне лукавый, –

И что с того, что ты большой поэт?!»

Но Храм встаёт над полем златоглавый, –

И непрощённых в этом мире нет.

 

(«Я издали, во тьме похож на человека…»)

 

Дух поэта был мятежен.

 

Земная круговерть

Всё неземное рушит…

Вцепилась жизнь, как смерть,

Как враг, вцепилась в душу.

 

И бездною влеком,

Я – миру – не хозяин,

Как одинокий дом –

В дыму крутых развалин.

 

Но всё ж ещё стою,

Считая дни, как годы, –

У бездны на краю –

В безумии свободы.

 

(«Земная круговерть…»)

 

И сам он был колким, жёстким, ярким, иногда безжалостным. Боец от рождения! В молодости Лев Константинович занимался боксом. Вот откуда его молниеносная реакция на все процессы, проистекающие в обществе.

В Литературном институте имени А.М. Горького он учился вместе с Николаем Рубцовым, Анатолием Передреевым, Юрием Кузнецовым. В поэтическом мире на протяжении десятков лет не было ни одного крупного литератора, не знакомого с Львом Константиновичем.

Непримиримый, прямой и неизмеримо талантливый. Он легко взрывался, вступал в спор, но ко мне всегда относился очень по-доброму.

Я помню его дачу. В ней когда-то жили Михаил Светлов и Мариэтта Шагинян. На застекленной веранде, за чаем, он много рассказывал о своем отце – летчике, ставшем большим военачальником, прошедшем всю войну и везде возившем с собой не тоненькие книжки стихов, а «Войну и мир» Толстого. Говорили о тонкостях поэзии. Вспоминали гибель Есенина. Лев Константинович настаивал на том, что Есенина убили и только после – привезли в «Англетер» и повесили. Приводил множество доводов. В частности, что служитель, проводивший милиционеров в номер поэта, открыл дверь без стука своим ключом. Он уже точно знал, что Есенин погиб. Обсуждали исчезновение Гитлера. Лев Константинович приводил воспоминания танкиста, который первым прорвался к месту сожжения трупа Гитлера. Официально утверждалось, что останки (Адольфа и Евы Браун) не сожгли полностью, потому что не нашли достаточно бензина. Но танкист, который, конечно, не знал ничего о самоубийстве фюрера, вспоминал, что нашёл там цистерну, заправил танки и рванул дальше. Лев Константинович был убеждён, что Сталин прекрасно знал о бегстве Шикльгрубера. В какой-то момент, когда еще шло следствие, вождь начисто перестал им интересоваться. Это случалось только тогда, когда генералиссимус знал все точно. Обсуждали личность самого Сталина. Его отношение к Булгакову, Пастернаку, Симонову. О специальном самолёте, посланном Сталиным для спасения писателей из блокадного Ленинграда.

Лев Константинович рассказывал, как однажды заночевал у одного историка. Ему не спалось, и он нашел сценарий одного очень известного фильма. Весь сценарий был полон исправлений и уточнений. Вплоть до того, что исправлена пунктуация. Редактор очень любил точку с запятой. Наутро Котюков спросил у хозяина, кто вносил справки. «Не узнали, батенька? Да это же Сталин», – ответил историк. Однажды Сталин попросил Симонова написать пьесу на определенную тему. Симонов написал. Отнес в театр, там пьесу похвалили, но не понравилась концовка, и ее не приняли. Симонов переписал – снова неудача. В один прекрасный день ему позвонил Сталин. Спросил, как дела с пьесой. Симонов рассказал. «Приносите ко мне. Может быть, мне удастся переписать финал», – предложил Сталин. Симонов поразился, но принес. После внесения правок генералиссимусом пьеса снова попала в театр. Конечно же, о его соавторстве никто знать не мог.

Ну как? – позвонил вскоре Сталин.

Пьесу приняли, Иосиф Виссарионович! – отрапортовал Симонов. – Сказали, что концовка – что надо!

Постановка состоялась.

Я был знаком с Львом Константиновичем полтора десятка лет. Отношения у нас сложились дружеские и доверительные, он вёл себя со мной по-отечески. Долгие прогулки по переделкинскому парку были просто бесценны. Это была школа и поэзии, и философии. Видимо, нас сблизило ещё и единство взглядов. Он знал мою матушку и, по её просьбе, опекал во время моей жизни в доме творчества в Переделкине.

Ещё в первый мой приезд в Переделкино Лев Константинович пожаловался мне на боли в коленях. Это очень характерно для стареющих боксёров. Я жалобу не забыл. Как врач, я часто встречался с такими случаями у моих пациентов,– приём нестероидных противовоспалительных помогал не всем и ненадолго. Я вспомнил, что многим помогало простое средство – сухое тепло собственного тела. У бабушек я купил специальные наколенники из собачей шерсти (безотказное народное средство). Их надо надевать на голые колени на ночь. В следующий приезд я встретил Котюкова прямо на остановке и отдал наколенники с инструкцией по применению. Лев Константинович был растроган, а наколенники, действительно, пусть и не вылечили окончательно, но всё же помогли. Этот случай укрепил наши хорошие, доверительные отношения.

Однажды в некоем издании о Льве Константиновиче написали глупый и неприличный пасквиль. Несмотря на очевидную абсурдность, это его задело.

Напиши что-нибудь им в комментарии. Пусть увидят, что они не одни на свете, – обмолвился мне Котюков.

Я не знал, что можно написать в ответ на такую отъявленную глупость. Опровергать? Но кого? И, главное, опровергая, ты признаёшь значимость этой лжи и дурости. И впервые я решил написать басню.

 

ЛЕВ И ЧЕРВЯК

 

Посвящается Льву Котюкову

 

Червяк подумал, ошалев:

«А, в сущности, что значит лев?

Гордится он лишь естеством,

Подумаешь, родился львом!

 

В фекалиях родился я,

Оттуда вся моя семья!

Трудясь, сражаясь и скорбя,

Я в жизни сделал сам себя!

 

Теперь, как правильный пацан,

Ем манго, киви и банан!

Свободный, словно саранча,

Всех львов готов я поучать!»

 

А Лев не знал, а лев гулял,

Не прятал дружеский оскал,

И, вдруг, – струёю жёлтой смыл

Того, кто верил и любил…

 

Мораль сей басенки проста, –

Для каждого свои места.

Коль из фекалий ты, дружок,

Не выбирайся на лужок!

 

Юмор оценили. Все смеялись. И на сайте, и в союзах писателей.

Котюков несколько раз в своих журналах напечатал басню.

Тебе надо басни писать. Сейчас это редко у кого получается, а ты это делаешь профессионально! – он остановился, посмотрел на меня с прищуром и добавил: – И, главное, смешно!

Разговор забылся, а через десяток лет я, действительно, стал писать басни. Видимо, пришло время.

Как-то на прогулке он спросил меня:

А эпиграммы ты пишешь?

Я вспомнил несколько. Например, о нашем нижегородском поэте Валерии Шамшурине.

Котюков посмеялся и прочёл несколько своих. Они были абсолютно безжалостны и пришпиливали мерзавцев, как булавка насекомое.

Давай твои напечатаем, – предложил он.

Я тогда не был готов к резким поступкам.

Я же не боюсь свои печатать, – подзуживал он меня.

Мы с вами литераторы разной величины. «Что позволено Юпитеру, не дозволено быку!» – тихо проговорил я.

Теперь я жалею об этом.

Лев Константинович всегда был чем-то возмущён, что-то доказывал, кого-то клеймил, но в его стихах жила такая сладость и музыка, что это окупало всё. Стихи то гремели всеми громами бурь и ураганов, то лились мёдом лесных русских речек.

 

Прощай врагов по воле Божьей!

Без воли Божьей – не прощай…

И Бог спастись тебе поможет,

И приоткроет двери в рай.

 

А ты в душе своей гремучей, –

Грех непрощения таишь…

Но Бог прощать тебя научит,

И не захочешь, – да простишь…

 

(«Прощение»)

 

Зыбкая прозелень озими,

светом остуженный сад.

Чёрные листья над озером

к берегу не долетят.

 

Листья безвестного дерева

падают в стынь, не дыша.

Но до последнего берега,

может, дотянет душа.

 

(«Зыбкая прозелень озими…»)

 

Я много печатался в журналах Льва Константиновича и, испросив разрешения, опубликовал его стихи в моём нижегородском журнале «Холм поэтов».

 

Обмяк на спинке стула китель.

Отец уснул. Не спится мне.

И слышно: громкоговоритель

Гремит на площади во тьме.

 

Чугунный голос в тьме ненастной

Вещает всем на всю страну

О том, что будет жизнь прекрасной,

Когда освоим целину.

 

(«Дорога к счастью»)

 

С этой потерей ушла эпоха не только советского времени, но и классической русской поэзии! Имя поэта Льва Котюкова не будет забыто никогда!