Журнальный мир

УЛИТКА-УЛИТКА, ВЫСУНЬ РОГА

Железная трёхпалая лапа поползла вниз и схватила ничего не понимающего далматина за шею. Когда щенок поднялся в воздух, игрушечные глазки из добродушно-бестолковых вмиг стали испуганными. Другие звери смотрели ему вслед не то с жалостью, не то с завистью. Наконец лапа поползла к пластиковой загородке, за которой далматина – стоило ему сорваться вниз – его ждала свобода… Но игрушка в последний момент выскользнула из хромовых пальцев и, оттолкнувшись от загородки, упала обратно в вольер, расталкивая мягких собратьев.

Юра, стоявший на цыпочках у короба автомата, похожего на пластиковый аквариум, горестно выдохнул. Это была последняя монета – лимит исчерпан. Правдами и неправдами мальчик выпросил их три: одну у сонного и беспомощного от усталости отца, другую – у бережливой матери, третью – у бабушки, готовой отдать внуку всё. Жаль, отдавать было нечего. Нет, Юра мог бы попытаться накопить на игрушку. Но ждать месяцами было невыносимо, а тут какая-никакая надежда. От надежды до надежды жить проще. Наверное, поэтому мама с каждой зарплаты покупала три лотерейных билета.

Покачавшись немного с носка на пятку, гипнотизируя лапу, будто всерьёз надеясь, что она может прийти в движение даже без монет, мальчик побрёл домой, где его уже дожидалась бабушка. Она сидела целыми днями в кресле за спицами – распускала старые вещи и вязала из освободившихся ниток новые.

– Не повезло? – понимающе улыбнулась бабушка. – Не расстраивайся, время теперь такое – везде обман.

– Кто вообще придумал эти деньги… – пробурчал Юра, вскарабкиваясь на высокий стул – ноги его теперь не доставали до земли.

– Деньги не всегда были из железа и бумаги… – с убаюкивающими учительскими интонациями начала было бабушка. – Сначала люди просто менялись друг с другом, потом деньги заменили ценными товарами, например ракушками…

Озарение, постигшее Юру, на секунду ослепило его. Мальчик спрыгнул со стула и, не обращая внимания на продолжающийся рассказ, рванул в родительскую комнату. Там, в углу, стоял порядком запущенный аквариум – после двух смен заниматься некогда любимым хобби ни сил, ни желания у отца не оставалось. Рыбы, до которых теперь никому не было дела, вымирали по одной, и мама время от времени вылавливала их трупики сачком. Вода цвела и казалась от этого вязкой, желеобразной. Наконец, в аквариуме во множестве расплодились улитки. У некоторых ракушки выглядели весьма внушительно, но главное – они были круглые и сплюснутые с боков, а оттого так похожие на монеты…

Открытие это показалось Юре очевидным и гениальным одновременно. Неужели никто, кроме него, ещё не слышал про деньги-ракушки? Или взрослые просто оказались недостаточно сообразительными, чтобы увязать одно с другим? Мальчик забрался на стоящий рядом диван, а оттуда на подлокотник и перегнулся через стекло аквариума, выискивая самую большую ракушку. Азарт был так велик, что Юра забыл закатить рукава, и они сразу стали неприятно-тяжёлыми. Впрочем, смутить его это не могло – мальчик нащупал то, что искал. Рванув руку на себя, он не сумел удержать равновесие – аквариум качнулся и смачно плеснул на пол. В соседней комнате закряхтела, поднимаясь с кресла, бабушка, и Юре, хоть он не собирался останавливаться на одной улитке, пришлось скрываться. Подхватив мокрыми руками кеды, мальчик успел выскочить босиком на лестничную клетку аккурат в тот момент, когда бабушка прошаркала по коридору у него за спиной.

До рынка, где примостился у грязной стены новёхонький автомат с игрушками, было от силы десять минут, а бегом Юра управился за пять. Навязчивый, горчащий в сладости предвкушения вопрос: «удастся ли?» разрешился, когда мальчик примерил ещё влажный пятачок раковины к монетоприёмнику – она подошла идеально до невероятности, как туфелька к ножке Золушки. Улитка втянулась в ракушку что было мочи, Юра напоследок аккуратно погладил её мускулистую слизкую присоску и опустил заново открытую им валюту в прорезь.

Автомат недоверчиво заворчал. Мальчику на миг показалось, что сейчас, ещё через секунду, клешня оживёт. Он даже зажмурился от предчувствия. Но чуда не произошло.

Когда Юра вернулся домой, бабушка замывала последние разводы на полу. Она бросила тряпку в ведро и нависла над внуком, впрочем, без всякой угрозы – беззлобно и устало.

– Ты что в аквариуме искал?

– Это не я…

– А у меня есть улика, – бабушка взяла Юру за влажный ещё рукав.

– Улитка? – переспросил мальчик. – Как ты узнала про улитку?

Несколько секунд бабушка молчала, как автомат, в который только-только положили монету; внутри неё было тихо, потом заскрежетали шестерёнки, и бабушка пришла в движение. Натруженная стальная рука опустилась на голову мальчика и сжала её, но вверх не потянула. На её задумчивом лице морщины преумножила понимающая улыбка. Наконец бабушка разразилась звонким лязгающим смехом. Отсмеявшись вволю, она вновь стала благодушно-серьёзной.

– Значит, так. Я никому ничего не скажу, но ты, Юрок, пощади других улиток, пусть живут.

– А она что, умерла? – глаза мальчика налились слезами от такой неочевидной и страшной участи, уготованной им хозяйке ракушки.

– Нет-нет, – поспешно возразила бабушка. – Не переживай. Просто теперь она будет жить внутри автомата. Вот и всё.

Бабушка сдержала слово – родители ни о чём не узнали. Впрочем, Юра уже взвалил на себя груз, пусть не вины, но ответственности. Лёжа в ночном бессонье, он пришёл к выводу, что теперь, когда улитка застряла внутри железного механизма, ей будет решительно нечего есть. Поэтому следующим утром за завтраком попросил маму нарезать огурец кружочками и, положив один кругляш в рот, как можно незаметней спрятал остальное в карман. Доев и дождавшись, пока до него окончательно никому не станет дела, Юра побежал на рынок и накормил автомат через монетоприёмник аккуратными огуречными пятаками. Последний кругляш внутрь не поместился – так и остался торчать наполовину. Уже подходя к дому, мальчик с удовольствием отметил про себя, что даже не посмотрел на груду гипнотизировавших его прежде игрушек.

С тех пор едва ли не каждый день Юра неизменно отправлялся к автомату и кормил улитку. Он опускал ломтик так любимой им, но сэкономленной усилием воли, копчёной колбаски в прорезь и прикладывал ухо к щитку рядом. Иногда мальчику казалось, что он слышит, как улитка с аппетитом посасывает подношение, иногда до него доносилось лишь собственное сердцебиение, а порой он не отличал первого от второго…

Юра не помнил, сколько дней или месяцев прошло, прежде чем он заговорил с автоматом. Сначала Юра больше спрашивал. Интересовался, что улитка любит из еды, не тесно ли ей, не скучает ли она по аквариуму, о чём она думает и не донимают ли её глупые дети со своими монетами. Тогда Юра ещё стеснялся и отпрыгивал от автомата, как только замечал, что кто-то смотрит на него, приобнимающего пластиковую коробку, но вскоре всякое стеснение оставило его. Он спрашивал снова и снова, хотя улитка не спешила отвечать или, что, в общем, одно и то же, отвечала на тихом непонятном языке шорохов, который Юра не мог разобрать. И тогда он решил говорить сам.

Говорить о том, о чём не мог говорить ни с кем. Об отце, вкалывающем с утра до ночи и от снятия стресса к обеду воскресенья не вяжущем лыка. О матери, которая после работы шла на стихийный огородик неподалёку и полола вялую ботву. О бабушке, сильно сдавшей за последнее время и теперь почти не поднимавшейся с кресла. О том, что ему нечего надеть в школу. О том, что его и без того дразнят одноклассники. О девочке Маше, которой он, тут же проклиная свои несбыточные надежды, подарил на Восьмое марта букетик жухлых мимоз…

Впрочем, от этих односторонних бесед Юра испытывал удивительное облегчение. Впервые в жизни он почувствовал, что у него есть друг. А друзья должны заботиться друг о друге.

Хотя они с бабушкой никогда, кроме того, самого первого, раза, не обсуждали участь улитки, она поняла о чём речь почти сразу.

– Я расту. И улитка, наверное, тоже растёт. Боюсь, ей скоро станет совсем тесно. – серьёзно отчеканил мальчик. – Думаю, надо разобрать автомат.

– Ну какое ещё разобрать, Юрочка? – по лицу бабушки было видно, что сперва она растерялась, но довольно быстро нашлась: – Когда улитка подрастёт, она сбросит свою старую раковину и выберет себе новое место для жилья. Может быть, через двадцать лет она займёт весь автомат целиком!

Мальчик не знал верить бабушке или нет, но звучало это потрясающе. Он представлял, как подойдёт однажды к автомату и произнесёт заветное заклинание из детской книжки: «Улитка-улитка, высуни рога», и весь автомат зашатается, придёт в движение…

Произнести заклинание он так и не решился – слишком велик был потаённый страх, что ничего не произойдёт, как тогда, в первый раз, когда он опустил ракушку в монетоприёмник. Зато впервые хвастовство богатеньких одноклассников не раздражало и не уязвляло Юру – что такое тамагочи? Глупость, фикция, подделка. Разве может тамагочи сравниться с настоящим, живым автоматом, внутри которого спрятан от досужих взглядов его друг, его любовь, его тайна. Улитка никогда не осуждала мальчика, не спорила, не обижалась, даже если он изредка позволял себе лишнего.

В последний раз Юра разговаривал с улиткой после похорон бабушки. Ну, как разговаривал? Подвывал, вытирая слёзы и впервые не ощущая прежней поддержки, пока наконец не почувствовал себя глупо. Это было в конце девятого класса. Потом Юра ушёл из нелюбимого класса в ПТУ, где всякие мысли об улитках стали окончательно казаться ему идиотскими. За стаканом портвейна, обнимая пусть самую страшненькую на курсе, но девчонку, он и поверить не мог, что когда-то обнимался с ящиком, набитым дешёвыми и некрасивыми, как он отчётливо теперь понимал, игрушками, к тому же доверяя ему свои тайны. В ПТУ всё было циничней и вместе с тем честнее.

Может быть, потому Юра спокойно перенёс смерть отца, пришедшуюся как раз под выпускной? А может быть, дело в том, что отец, в отличие от бабушки, был для него скорее малознакомым соседом, с которым они изредка сталкивались на кухне. Но не было худа без добра – не в силах смотреть на сохнущую от горя мать, Юра решился подать документы в столичный политех. Вся жизнь до этого дня стала казаться Юре чужим воспоминанием, по ошибке пересаженным в его голову.

Десять лет спустя он открыл дверь опустевшей квартиры ключом, который, к большому Юриному удивлению, подошёл. Прошёл, не разуваясь, по пыльным половикам, провёл взглядом по изъеденным энтропией обоям, по фотографиям в рамках, на которых был теперь единственным оставшимся в живых. Он уезжал, чтобы начать новую жизнь, но для чего он вернулся? Не вернуть же старую, в конце концов. Нет. Нет обратного пути. Юра оглядел запёкшуюся пыль на донцах стаканов в серванте и достал из пакета пластиковые, а вслед за ними бутылку водки. Вначале всегда чуть-чуть трудно – приходится себя заставить, но потом вкус и запах исчезают – остаётся забвение.

Выпивая, Юра листал газеты. Несмешные анекдоты, отупляющие кроссворды, советы огородникам, народные рецепты для самолечения… Глаз запнулся о слишком контрастное чёрно-белое фото на первой полосе. Щербатая стена рынка, кусок вывески в виде буквы «К», тёмный проход, перетянутый полосатой сигнальной лентой… И в самом углу знакомый до сухоты во рту аквариум автомата. Юра пробежал глазами новость, где было что-то про конфликт хозяина рынка с коммунальщиками, запрет на отключение рынку газа, света и воды из-за общей системы с соседней многоэтажкой, про последовавшую тяжбу и попытку рейдерского захвата третьими лицами…

Юра подумал, что даже если город накроет цунами, а следом на него сбросят пару атомных бомб, посреди пустыни бетонной крошки останется стоять и мигать лампочками один этот дурацкий автомат. Он включил телевизор, пролистал под новости семейный альбом, слазил на антресоли за последней маминой консервацией. Но что бы Юра ни делал, мысли вновь возвращали его к фантазиям из прошлого.

Он сам не понял, как оказался у автомата – вышел вроде за сигаретами, а ноги сами привели на окраину рынка. За прошедшие годы Юра почти сумел убедить себя, что не мог быть таким идиотом даже в детстве, что автомат – всего лишь выдумка, самообман. Но пластиковый ящик, хоть и заметно потрёпанный временем, стоял у неизменно облупленной стены. Юра крепко хлопнул ладонью по изъеденному трещинками пластику; краска на боках облезла, подсветка мигала слабым безжизненным светом.

«Удивительно, что он всё ещё здесь, даже игрушки как будто никто не сменил за эти годы», – подумал Юра и добавил вслух:

– Давно не виделись, дружище, как жизнь? Как обычно? А у меня новостей, знаешь…

Само собой, он не стал бы сейчас исповедоваться перед этой коробкой, но прошлое, от которого Юра так тщательно пытался отгородиться, возвращалось. Его дочь – маленький пушистый подсолнушек. Его жена – вначале всего лишь молодая студентка, зато с пропиской, потом – бережливая, прижимистая, хапливая, скупая, скаредная, ненаедная, жадная, сквалыжная, крохобористая, алчная… И он, так и не сумевший перешагнуть сословные рамки, оставшийся простым работягой, как его отец. Дочери Юра, конечно, купил столько игрушек, сколько поместилось в детскую. Впрочем, от развода его эта гиперкомпенсация не спасла – слишком надеялся он на удачу, даже сам не замечая, что сменил невинное детское чудачество на взрослый порок – всё чаще вечерами он бездумно бросал один за другим жетоны в прорезь игрового автомата и нажимал на кнопки, гипнотизируя комбинации, мелькающие на экране.

И вот Юра стоял теперь здесь, а слёзы, надоевшие, почти не вызывавшие подлинного чувства – жалость к себе по определению к таковым не относится, – катились по его лицу.

– Улитка-улитка, высуни рога, – сказал Юра, сам не зная почему и зачем.

Автомат отозвался мгновение спустя гулким треском – пластик на его боках раздался в стороны. Курган игрушек зашевелился, и из-под него показались два слизких перископа, а после и без того расходящаяся по швам конструкция пришла в движение. Продолжая скрежетать и трещать, автомат отполз от стены, оставляя за собой след густой слизи. Крепежи на пластиковых прозрачных щитах разлетелись, и те распахнулись на все четыре стороны; игрушки скатывались по ним на землю, как пассажиры самолёта с аварийных трапов. Над коробкой приподнялась блестящая мускулистая голова, с интересом оглядевшая мир вокруг себя. Улитка добралась до ближайшей мусорки и, перевернув её, полакомилась содержимым, после чего, легко порвав натянутую на ночь поперёк прохода полосатую ленточку, скрылась под сводами рынка.

Юра стоял посреди усыпанной игрушками улицы и думал только о том, что кинь он много лет назад улитку совсем в другой – игровой автомат, теперь всюду лежали бы деньги, как в мультике про Золотую Антилопу.

Наутро произошедшее показалось ему сном. Только с тумбочки смотрел на Юру растерянными глазами чумазый щенок далматина.

ГРУСТНАЯ ШУТКА

– Давай шутку напоследок расскажу, но ты только не смейся…

– Разве шутки не для этого нужны?

– Далеко не все. Эта – грустная. Я коллекционирую грустные шутки и анекдоты, они на человека как лакмусовая бумажка действуют – один засмеётся, другой задумается…

– А третий спросит, что такое лакмусовая бумажка. Ладно, рассказывай уже свою шутку.

– Нет, не проси. Прошло настроение.

– А анекдот?

– Знаешь, что приходит в голову человеку, которого просят рассказать анекдот?

– Всё что угодно, кроме анекдота?

– В точку.

– Ты всё-таки странный.

– Но ты ведь так считаешь не из-за анекдота?

– В точку.

– Может, объяснишь тогда?

– Настроения нет.

– Как скажешь.

– Может, поспим по очереди?

– Вдруг война, а я уставший?

– Тип того.

– Не хочу. Точнее, спать хочется, но я не хочу ложиться. Эх, великий и могучий… Одним словом, лежу и спать хочу, но ложиться и спать – нет. А вот от хорошей соляночки я бы не отказался сейчас. Пусть даже столовской, главное – чтоб горяченькой, жирненькой, остренькой. Чтобы копчёненькое плавало и обязательно на сметановом островке посередине треугольничек лимона и лоснящийся глазок маслины…

– Попридержи фантазию, а то урчала наши за километр слышны будут.

– А если ещё и запотевшую поставить рядом… Ладно, не урчи, это я так, помечтать. Встретил бы ты меня полгода назад, увидел бы как я стейками перебираю. Хотел бы сейчас, чтоб на два пальца толщиной да медиум-рейр?

– Не знаю, не отказался бы, наверное. Я стейк не ел никогда. Чего глазами хлопаешь? В моём посёлке ресторанов нет.

– Извини… Знаешь, я ведь не сноб какой-то. Сам из провинции, десять лет назад ещё палец сосал и не мечтал когда-нибудь деньгами разжиться. Думал, как это говорится, корни не забуду, но бытие определяет – рамки понемногу раздвигаются…

– Не объясняй, я понимаю.

– Завидую людям вроде тебя – пары слов достаточно, чтобы всё сказать. А я вечно усложняю – по десять отговорок, ответвлений…

– Зато слушать интересно.

– Правда? Никогда бы не подумал. Мне казалось, ты больше из вежливости терпишь.

– Мне до тебя Лёнчика в пару ставили, так у того разговоры были только о бабах.

– Сколько лет твоему Лёнчику?

– Двадцать два.

– Оно и понятно – молодой совсем. Ничего, поумнеет ещё.

– Не поумнеет. Уже.

– Прости… Всё-таки есть у тебя характер этой земли. Прямота. Немногословность. Одним словом, ты – её сын. А я…

– Раз уж сам начал…

– А, так в этом дело. Хочешь знать, почему я сюда приехал?

– Ты говорил почему, но это ведь общие слова. Так в книжках пишут. И все, кто приехал, почему-то их повторяют.

– А ты не веришь?

– Верю, но… Мне это трудно понять просто.

– Думаешь, от скучной жизни?

– У тебя бизнес был…

– Бизнес был, а дела не было. А русскому человеку дело позарез надо – ему бизнеса не хватает. Одно и то же слово на двух языках, а смысл разный. У человека может быть дело жизни, а бизнеса жизни быть не может, понимаешь?

– А семья? Жена, сын…

– Ты вот, говоришь, не понимаешь, почему я приехал. А тех, кто уехал, выходит, понимаешь – у них ведь тоже жёны, дети…

– По чесноку? Понимаю. Таких понимаю. Презираю, ненавижу иногда, но понимаю.

– Мне нравится твоя прямота. Но я… Кроме этих книжных слов ничего у меня и нет. Мы ведь, ну, наше с тобой поколение по крайней мере – книжный народ. Как у Высоцкого, помнишь – «значит, нужные книги ты в детстве читал». Мы, когда о важном говорим – мы всегда по-книжному. Будешь всерьёз со своей ругаться в следующий раз – послушай сам себя, удивишься, обещаю – такая патетика пойдёт. Или я вот ввязался однажды в потасовку стенка на стенку. Стоим локоть к локтю, накатываемся, все осторожничают. Ну я и пошёл на прорыв – смазал одному по скуле. Приятное чувство, знаешь, всё замедленно так, красиво. А потом понимаю, что меня за руку ухватили и в их, вражескую толпу утаскивают. Тут медлительность уже в обратную сторону играет – как будто тонешь, но медленно-медленно в толпе врагов и уже понимаешь, что сейчас будут рвать на части… Так вот, что ты думаешь я тогда закричал? Как, по-твоему, надо было кричать?

– Я б кричал просто: помогите.

– Может быть… Может, ты так и кричал бы. А я срывающимся таким голоском – храбрость уже съёжилась, улетучилась – и крикнул своим на ту сторону, одно только слово: братцы!

– Тише ты.

– Извини, забылся слегка. Так вот, когда ты в речи последний раз использовал слово «братцы»?

– Не знаю. Никогда, наверное.

– Вот и я, думаю, никогда не использовал. Оно откуда-то из глубины – из романов про Разина или из эйзенштейновского «Невского» наконец. Книжное, как ты говоришь, словечко. Вот бывает, настают такие времена, когда только книжные слова и остаются. Или они, или один только мат кромешный без разбору – и ничего посередине. Не подходит то, что посередине, понимаешь? Поэтому сейчас строчки из «Тараса Бульбы» или из «Белой гвардии» звучат так, будто это не Гоголь с Булгаковым, а Саня с Анатолием Михалычем разговаривают.

– Про гвардию прочесть надо.

– У меня с собой книга. Ну не прям с собой, ты понял. Вернёмся – дам.

– Вернёмся…

– Я, кстати, анекдот вспомнил грустный. Хочешь еще? Так вот, смысл такой: попадает мужик после смерти к Богу и говорит ему, мол, прожил я долгую жизнь, а зачем жил, в чём цель и смысл – непонятно. Ну а Бог ему и отвечает – тут для комичности всё начинает затягиваться – помнишь, как ты ехал тридцать лет назад на поезде оттуда-то туда-то? Мужик вроде помнит. А помнишь, Бог продолжает, соседа по плацкарту? Наверное, был сосед, соглашается мужик. А помнишь, тебя за перекусом соль попросили передать? Мужик растерян, но допускает, что могли и попросить. Ну вот, говорит Бог.

– …

– Хорошо, что ты не смеёшься. Одним словом, не хочу я как этот мужик, понимаешь? Не могу. Я спать хочу, но не сплю, и жить хочу, но сюда приехал. Это безумием может показаться, но только на первый взгляд – есть в этом своя логика. Мне жена поначалу тоже говорила – жить не хочешь? А я хочу! Страшно жить хочу. Потому и приехал. Иначе какая это жизнь, если ты её за то, что правильным считаешь, отдать не можешь?

– Слушай, ты прости, что я так… Я же не сомневаюсь ни в тебе, ни в других ребятах – спину доверяю…

– Ерунда, не бери в голову. Хорошо поговорили зато. Поспи, я тебя, если устану, часа через три разбужу.

– Даже если не устанешь – буди. Говорят, завтра в атаку пойдём.

– Ещё вопрос, кто первым пойдёт.

– Прямо по ходу рай…

– Что говоришь?

– Да песня такая есть. Её Лёша на гитаре играет. Слова там такие. Слева по борту рай, справа по борту рай, прямо тоже. Кругом рай, короче. Других слов не помню, там хорошо тоже, но хитро, а Лёша редко играет после ранения – контрактура у него или что-то вроде того.

– Лёша – это который расстрига? Интересный парень. Слышал от него удивительную ересь… Да ты не понял – в прямом смысле ересь, как отказ от догматов, канонов… Русское религиозное сознание вообще тяготеет к ереси. Особенно там, где Бог совсем близко, – на войне например. И вот у него есть свой взгляд на всепрощение – он верит, что ада в нашем понимании нет, что Бог прощает всех грешников.

– Даже Гитлера и Чикатило?

– Вообще всех. Те, на ком пустяки всякие, сразу вольную получают, а настоящим грешникам Он, дескать, глаза на содеянное ими открывает, а потом они со своим осознанием, с новой очищенной совестью живут и страдают. Но не потому, что Бог зол на них, а потому, что они сами себя простить не могут, понимаешь?

– Выходит, и врагов наших такой бог простит?

– Выходит.

– А зачем тогда Лёша с ними воюет?

– Я тоже спросил из научного интереса, а он смеётся в ответ: на Бога надейся, а сам не плошай. Потому и расстрига. Шутку всё ещё хочешь? Теперь будет кстати.

– Поздно. Видишь? В зелёнке. Глаза ползут. Передай по тапку.

– Порядок. Их встретят. Слушай, а хорошо у тебя получилось.

– Что получилось? Чего ты скалишься?

– Про глаза в зелёнке и тапок. Это же строки, достойные Хармса.

– Кого?

– Неважно. Одним словом, для кого-то здесь эти фразы – приговор, погибель. А расскажешь ребёнку – смеяться будет. Мир вообще состоит из безумных контрастов, и здесь это особенно видно. На окраине война, а в городе люди живут как ни в чём не бывало – влюбляются, учатся, в клубы ходят… Жалко, Балабанов умер, и теперь никому про это снять не под силу.

– Теперь для этого ютуб есть – берёшь и снимаешь…

– К сожалению, этого недостаточно. Иногда для того, чтобы ухватить действительность, просто необходимо художественное искажение.

– Так ты оправдываешь себя за то, что третий год не можешь закончить эту историю? За то, что не можешь хотя бы перечислить черты моего лица и описать закат над полем, где мы, где я…

– Есть истории, которые нельзя закончить.

– Потому что они уже закончились.

– И всё-таки…

– Смирись. Сколько раз ни повторяй этот разговор, закончится он одинаково.

– Давай шутку напоследок расскажу, но ты только не смейся…