Журнальный мир

Летом, в середине шестидесятых, когда Уле минуло семь лет, и по якутским поверьям в ней, благодаря небесным духам айыы^[1] должно было проявиться живое дыхание — сюр^[2], которое скрепляло все три части ее души, обретенные при рождении, семья Ули перебралась из деревни в город. Но сама она не ведала о происходящем, об этом, пожалуй, самом главном событии в жизни ребенка, о том, что теперь ее душа-кут, а значит, и сама Уля приобретала способность жить среди людей.

Отец ее, учитель химии, коммунист, не веривший во все «это мракобесие», но никогда не позволявший себе и слова сказать против, когда сельские старики несли «эту чушь», вез свою большую семью в двух грузовиках в город. И Уля на материнских коленях, вцепившись обеими ручонками в перекладину кабины бензовоза, этой удачно подвернувшейся попутки, везла свою новенькую едва окрепшую душу навстречу городской жизни.

Романовка, район Якутска, в который они переехали, мало чем отличался от их села, — такие же деревянные дома и тротуары, — разве что будто был теснее. С худыми злющими собаками, с порывами холодного ветра от плещущейся совсем рядом реки, Якутск казался очень неприветливым. Они жили у дальних родственников, пока отец не узнал о продаже маленького деревянного дома в центре города.

Уля увязалась за родителями, когда те направились на переговоры с хозяевами, и вскоре с интересом разглядывала старенький дом с непривычными для сельского жителя крашеными в голубой цвет ставенками. Не менее чудным показалось ей и само семейство Райхман — аккуратные седые старички, приветливые и говорливые.

 Как оказалось, повзрослевшие дети Райхманов уже давно покинули Якутск, и вот теперь уезжали и они сами, должно быть спешно. Старик Райхман повел гостей по дому, распахивая двустворчатые двери большой комнаты, как он назвал ее — залы, быстрыми отточенными движениями, будто часовщик, демонстрирующий перед покупателями великолепный заводной механизм. Он казался еще более суетливым рядом с отцом Ули, немногословным и строгим. Уля ступила за порог зала и мигом забыла о взрослых. Светлую комнату в три окна заполняло солнце, суета хозяев, хлопанье дверей, разговоры взрослых теперь едва проникали в ее мир расплывчатыми приглушенными звуками, как сквозь толщу воды. Уля завороженно изучала полоски солнечного света на красных дорожках, окна с ватными лебедями между рам.

Но вот родители заулыбались, Райхманы тоже. Сделка состоялась. Слово «снос», прозвучавшее из уст старика Райхмана, для отца Ули стало определяющим. Старый дом в центре города, который не сегодня-завтра пойдет под снос — неплохая возможность в будущем получить взамен этого дома новое городское жилье для большой семьи из девяти человек.

Вскоре они въехали в этот дом с голубыми ставенками. Бывшие хозяева оставили им груду интересных вещей: невиданную доселе машинку для заточки ножей, пустой курятник во дворе, почтовый ящик у калитки. «Куда они уехали?», — поинтересовалась Уля у родителей. В ответ ее отец неопределенно махнул рукой куда-то в пространство: «Со5уруу»^[3], — сказал он, что значило «туда» — на юг, на запад, за горизонт, за… туда, где всегда тепло, где всегда людно, куда многие стремятся всю жизнь, как на праздник.

Наступила зима, холод и сырость в доме оказались явственнее, чем предполагали родители вначале. Отец Ули начал обивать пороги городского начальства. Слово «горисполком» надолго поселилось в лексиконе их семьи.

К осени отец Ули привел из деревни их корову Марту. Уля помнила ее еще теленком с белым пятном на лбу. Этот теленок давно и каким-то неведомым образом превратился во взрослую большую корову. В грустных влажных коровьих глазах Марты, всегда отражалось немного чурапчинского неба, мать с ведром, немного облаков и немного самой Ули.

Видимо, отец вез Марту в грузовике, потом часть пути она брела по асфальту и, вконец обалдевшая от запахов и звуков города, была привязана во дворе прямо у окошка детской комнаты. Усталая морда ее уткнулась в окно, заполнив собой осеннее подслеповатое утро. Через тройные рамы она не могла слышать радостных криков детей, а они, счастливые, разглядывали ее черно-белую морду: «Мам, как хорошо, что наша корова со звездой! А где она будет жить? Мы построим хотон^[4]?». Странное безразличие в голосе матери, когда она ответила: «Спросите у отца», — немного удивило Улю. Сделать это она так и не решилась. Отец деловито присматривал за коровой и все будто ждал чего-то.

На улице становилось холоднее, звуки становились острее и долго стояли в морозном воздухе. Снег уже не таял, Марта стояла привязанная во дворе, дети подкладывали ей в сено пучки травы, росшей по краям тротуара и канав. А отец так и не построил хотон.

Как-то раз, когда посыпал легкий снег, дом будто замер. Он разом наполнился гостями:  пришли тетеньки с зелеными эмалированными тазами, пришли сосед и дальний родственник отца. Дверь дома почти не закрывалась, «Не мешайтесь», — было велено детям идти со двора. Во дворе отчетливо завжикала ножная машинка для заточки, мужчины обступили диковинку, но отец даже и не пытался по своему обыкновению хвалиться ею.

Потом Марты за окном не стало. Мать Ули больше обычного хлопотала, заставив всю кухню кастрюлями с мясом. Отец допоздна возился во дворе, родственник что-то грузил на машину, все уехали, и отец тоже поспешил вместе с ними. А Марта так и не появилась.

«Должно быть, отец увел ее обратно в деревню. Здесь же нет ни одного хотона. Как жить корове в городе…» — поразмыслив, успокоила себя Уля.

Говорят, люди склонны идеализировать прошлое. Может, город и был когда-то таким, как на рождественских картинках. Но деревянный Якутск никогда не казался Уле эдаким уютным уголочком в нежных голубых сугробах и с дымочками из труб. Зимой было холодно, и они, дети, ходили в доме в валенках, жались у печки до прихода родителей. Впрочем, они и не знали, что зимой бывает иначе. Как мог, дом согревал их. Хотя уже не мог скрыть своей старости. Было страшно от темных сырых углов дома, куда все время, как в лузу, закатывались игрушки. Достать их оттуда дети боялись, так они и лежали там, будто в лапах фантастических чудовищ. Эти углы жили своей темной жизнью и, хотя мать Ули жаловалась, указывая на них пальцем, каким-то большим тетенькам, которые называли себя «комиссией», углы продолжали жить, делая свое мрачное дело: они покрывались испариной и ужасающе чернели в комнатах.

Дом имел подполье, в котором хранилась картошка. Спуститься туда можно было по ступенькам лестницы, держась за нее одной рукой, а во второй — сжимая миску для картошки. В подполье было темно и прохладно, шуршали мыши, и всегда было еще нечто, страшное, на что было невозможно даже поднять глаза. Если оно подступало очень близко, то единственное, что оставалось — это сильно зажмурить глаза и собраться с духом, чтобы не слететь с лестницы и не рассыпать картошку.

 В самом слове — «умуhах», так по-якутски называли подполье родители, Уле всегда слышались звуки падения. За картошкой спускались обычно те из детей, кто постарше. Всех остальных отгоняли от этой дыры, разверзавшейся посреди дома, чтобы кто-нибудь ненароком не свалился туда. Отгонять-то отгоняли, но некоторые из детей все же имели свою красочную историю падения в погреб, которую мог подтвердить кто-нибудь из старших (у которых, как правило, была своя история о полученной от родителей взбучке за недогляд).

Дом, который приобрели родители Ули, не выдерживал такого количества жильцов. Родители белили его стены, вынимали рамы и утепляли окна. Отец чинил завалинку, возился каждое лето с печкой. Но дом оседал. Маленький, закиданный доверху  вещами, книгами, охотничьим снаряжением, лыжами и велосипедами, он становился все меньше. Дети завели собаку, кошку, старший брат — мотоцикл «Урал», отец закидывал двор дровами.

С апрелем всегда наступало солнце, появлялись весенние грязь и анемия. Майские ветра высушивали грязь, чтобы июнь мог превратить ее в неистребимую городскую пыль.    Посреди двора была огромная лужа. Каждую бурную весну она пыталась слиться с тающими глыбами соседских помоек. Отец Ули вызывал машину для откачки. Во двор, пятясь и подрагивая, заезжала чудовищная машина, шофер неспешно разворачивал ее хобот и опускал его в лужу. Машина гудела. Отец что-то радостно орал на ухо шоферу. Тот безразлично кивал головой. Он знал, что приедет сюда к ним снова и снова. Машина бодро откачивала воду, но, к счастью Ули, лужа не кончалась, и в ней с мостков по-прежнему можно было ловить жуков-плавунцов.

По вечерам дети роились вокруг старшего брата. Взрослый, студент университета, выросший в деревне, начитанный и веселый, он, казалось, умел делать все: мог рассказать увлекательную историю или быстро починить велосипед. Но, как, наверное, истые якуты, дети больше ценили в нем первое. Они старались заслужить его снисхождения и обещания рассказать вечером «что-нибудь интересное». Облепив его со всех сторон, с замиранием слушали повествование, замешанное на сюжетах из рассказов Джека Лондона и Гоголя и приправленное охотничьими былинами: Ситка Чарли, жуткий Вий, гроб настоящего шамана на высоком-высоком дереве в глухом-глухом лесу, в котором… «вы не поверите, в том году ну столько было зайцев!»

Когда родители зажигали в комнатах свет, над невысокими перегородками разбегались по потолку снопы света. Стоило погаснуть лампочке в одной комнате и загореться в другой, как на потолке возникали новые картинки, их контуры напоминали японское бумажное оригами. Эти пересечения света и тени были любимой игрой дома.   Каждый раз, когда старший брат начинал свое увлекательное повествование, свет еще горел на кухне, и прямо на потолке над Улей, созданный из теней, падающих от потолочных досок, появлялся человечек в шляпе-треуголке.  

Дети слушали, затаив дыхание, эти рассказы, и весь дом затихал, он переставал ворочаться и скрипеть, будто тоже дивился якутским похождениям Ситки Чарли. Голос брата становился тише и тише, пока вконец не растворялся. Родители, закончив свои разговоры за вечерним чаем на кухне, гасили свет, человечек в треуголке исчезал, и Уля засыпала.

Дом стоял в центре города на подступах к краеведческому музею. Туда часто водили важных гостей. Потому дому повезло. К нему прибили красивую табличку — «Курашова, 10». Он имел, как бы сейчас сказали, элитный забор. Из ровных узеньких досочек. Они пригнаны были друг к другу так плотно, что разглядеть, что творилось во дворе, было невозможно. Этот забор надежно скрывал и лужу с плавунцами.

Приезжал как-то в краеведческий музей космонавт. К его приезду готовились, по такому случаю открылась Выставка достижений народного хозяйства. Но народ стекался лишь для того, чтобы посмотреть на живого космонавта. Образ его, примелькавшийся из теленовостей и газет, счастливый и родной, люди знали лучше, чем лица некоторых своих родственников. Увидеть космонавта, помахать ему, поймать его взгляд, этот самый взгляд, который он обращал в космос под самые Небеса, тем самым совершить это причастие к чему-то большому и неведомому, — все это влекло жителей маленького пыльного Якутска. Уля прибежала к павильонам сразу, едва машина, сопровождаемая мотоциклистами, завернула к музейному переулку. Она едва успела закрутить крышкой банку с жуками, стряхнула платье и побежала в мальчишеских видавших виды ботиночках, доставшихся от старшего брата, к павильонам. Выставка была просторная и скучная, из муляжей и снопов невиданной высокой травы.  «И к чему надо было натащить столько травы? Разве же это выставка?» А вот космонавт был настоящий. Точно такой, как на фотографии в «Огоньке». Он даже девочку на руки поднял. Проталкиваясь сквозь толпу, Уля пыталась взглянуть хотя бы краем глаза на космонавта, она протиснулась ближе к нему, но теперь была настолько близко, что могла разглядеть только девочку. Взгляд Ули упал на ноги девочки. «Вот повезло», — подумала Уля о девочке. Она забыла о достижениях народного хозяйства, снопах и орбитах — на девочке были невиданные доселе для Ули,  недостижимые для нее, как космос, редкие, как снопы пшеницы в якутской тайге, белые гольфы.

Дом старел. И, как старик, который шарит рукой в пустоте, ища опоры, медленно опускался в землю. Отцовские походы в горисполком возымели свое действие. Комиссия уже даже не заходила к ним в дом. Не отрывая от бюста бумажные папки, тетеньки быстро кивали, что-то чиркали в бумагах и отворачивались.

Вскоре семья Ули засобиралась на новое местожительство. Уля была очень рада. Собирала игрушки, рассовывала фантики по коробочкам, а стеклышки — по тайничкам. И не задумывалась о доме. В новом жилье (они теперь жили в квартире!) было все интересно: подъезд, соседи «нос к носу», грохочущая лестница на второй этаж. Они жили на первом, и Уля не скоро привыкла к тому, что полный неприветливый дяденька теперь постоянно живет у них на крыше и шаркает ногами по потолку. 

Увлеченная новизной, Уля забыла о доме. Она по-прежнему ходила в свою школу, по тем временам самую красивую, каменную, с огромными шарами на высоком крыльце. Но как-то раз по привычке завернув на улицу, ведущую к старому дому, Уля наконец через несколько дней после переезда, после того, как она с такой с легкостью покинула свой дом, увидела его.

Первое, что сделали с домом, — унесли его забор. И он стоял, стыдясь своей наготы, несчастный с пустыми холодными окнами. Какой-то мужик в телогрейке неторопливо терзал ломом стену. А дом был еще живой, он не поддавался, с бессмысленным отчаянием борясь за каждый свой кусок штукатурки. Слезы хлынули сами собой, и Уля, выросшая среди мальчишек, откинув портфель, понеслась через мусор и доски на защиту своего дома. Она с воем налетела на этого мужика, пытаясь вырвать у него из рук ломик. Но, к счастью, в это время к дому подходил отец, он-то и отцепил ее, плачущую, с разметавшимися бантами, от растерявшегося мужика.

Уле строго-настрого было запрещено возвращаться к дому.

Отец позволил разобрать дом на дрова, на его месте должны были забить сваи для здания большой и современной школы. Родители говорили об этом так, будто несчастный дом был помехой этой школе. «Он — старый, ему нужен снос. Снос, понимаешь?» — произносили они как заклинание это слово. Почему новая школа и старый дом не могут существовать вместе, что мешает этому? — одна Уля не принимала очевидности этого кругооборота жизни. Умирание дома у всех на глазах, жестокосердие, которое вызывал теперь этот дом, виной которого была его старость, окончательно лишили Улю радости.

Пока шел этот снос, ее братья бегали туда и каждый раз приносили найденные то тут, то там вещицы — под половицами, на чердаке. За семь лет жизни в нем дом накопил в себе много секретов. Как Уле стало известно от братьев, стены до конца разобрали на дрова, печь — на кирпичи. Теперь его должны были поджечь. Просто, как груду мусора. И это произошло. Возбужденные увиденным, ее братья с порога громко, наперебой рассказывали о пожаре. Потом еще несколько дней они обменивались новостями: «Еще дымит…»

Прошел месяц, прежде чем Уля снова пришла на то место, где когда-то стоял их дом. От него ничего не осталось. Его будто никогда там и не было. Вокруг начиналась стройка. На земле, в этом строительном месиве, где не было ни травинки, ни камешка, лежали огромные сваи. Их бетонная плоть, умело сработанная, монолитная, несла в себе заряд другой жизни. Соседние дворы пока еще продолжали свою прежнюю размеренную жизнь, но что-то очень важное кончилось. И никто этого не замечал. Это поразило ее. Бревенчатые стены дома, его влажные углы, погреб, конура их собаки, лужа, ступеньки, тяжелая дверь, зарубки на косяке двери — «посмотрим, как ты выросла», тени на потолке — человечек в смешной треуголке, серые ватные лебеди между рамами — все это кончилось!

За простой привязанностью к привычному, к дому, в котором прошла часть детства, была тоска, о причинах которой едва ли догадывалась повзрослевшая Уля: «Чему опять все так радуются, а я — нет?» Никто не замечает, как погружается в бездну этот старинный уголок города, она почти ощущала эти медленные и неумолимые тектонические сдвиги, которые увлекали в никуда целый город, с улицами и площадями, по которым беззаботно вышагивали люди. Свободная душа ее едва уловимая напомнила о себе смятением, предчувствием очередного своего невольного предательства — опять не как все! Свобода эта питала ее неуверенность в ясных человеческих схемах жизни, которые она уже старательно усваивала и дома, и среди школьных подруг, и в октябрятской звездочке. И чем больше она их усваивала, тем чаще сомневалась в них.

Город разрастался. От некогда стройной улицы с тротуарами, канавкой, фонарями и березами, ничего не осталось. Музею перекрыли доступ, и он совсем «ушел в себя». Школа с гордым названием «типовая» была воздвигнута на месте дома. Все смешалось — дороги уткнулись в тупики, дворы стали частью дорог…