Журнальный мир

Невдалеке вновь громыхнуло. Судя по звуку - крупнокалиберный миномет. Умочка уже научилась их различать. Мина свистит противным холодным ветром в разбитое окно. Снаряды от больших пушек воют и стонут протяжно, с каждой секундой все громче, подобно стремительно приближающемуся поезду. Поначалу она пробовала считать разрывы, далекие и близкие, но их было так много, и все они сливались в такой сплошной, непрерывный гул, что она быстро сбилась. Потом решила считать только те удары, что попадают в их дом. Сегодня насчитала уже восемь. Впрочем, только лишь за сегодняшний день или вместе с вчерашним - Умочка не знала, потому что она начала считать с того момента, как проснулась. И хотя то недолгое мимолетное забытье, что периодически охватывало ее, нельзя было назвать сном, время от времени она погружалась в состояние легкой отрешенности и отчуждения, в которое успевала чуточку отдохнуть. Что там на улице - утро, вечер или глубокая ночь - было неизвестно.

В подвале стоял абсолютный мрак, электричества здесь никогда не было, все свечки выгорели, фонарик и телефон разрядились, а делать светильник из кусочка бинта или марли, смоченного постным маслом, как получалось у мамы, она не умела. Да и масло кончилось.

- Умочка, я сбегаю домой и вернусь. У тебя, поди, ножки уже заледенели. Побудь здесь и не вздумай выходить. Услышишь, кто крадется - задуй коптилку и сиди тихо, поняла?

- Мамочка, я кушать хочу… - Умочка всхлипнула, готовая расплакаться.

Мама прижала ее к себе, чтобы не показать своих слез.

- Сейчас я приду, принесу покушать. И одеялко твое с осликами прихвачу…

- Мамочка, ты только без меня в Горловку не уходи…

- Конечно. Мы вместе уйдем… Сиди тихонечко, я скоро.

И убежала, не теряя драгоценных минут.

Мама всегда ее так называла - Умочка. Реже - просто Умница или Леночка. Уже в пять лет она считала до тысячи, знала наизусть таблицу умножения и сама читала старую книжку сказок братьев Гримм¹, много лет пылившуюся в шкафу, недавно найденную и теперь любимую. Ну, разве не умница? Если бы в прошлом году можно было пойти в школу, она обязательно стала бы отличницей. Но школу разбили еще летом. Черные провалы ее вырванных окон смотрели на изуродованный город, словно спрашивая отчаянно-удивленно: «Неужели сюда никто не придет?»

Мама ушла давно. Третьи сутки Умочка сидела одна в черном сыром подвале на старой кушетке и ждала. Холодно и страшно… Старый плед согревал плохо, но ее спасением была внезапно пришедшая оттепель, прогнавшая на время вон из города слякотную зиму. Очень сильно хотелось кушать. Последний раз она ела черствое овсяное печенье, когда мама была еще рядом, и с тех пор, как она убежала в Горловку, у Умочки не было во рту ни крошки. Еще сильнее хотелось пить. Вода в бутылке закончилась, набрать новой было негде. Несколько раз Умочка порывалась выбраться из подземелья, убежать в соседний подъезд, на пятый этаж, в свою комнату, но обстрел не прекращался ни на минуту. Кроме того, она была послушной и, пообещав сидеть и ждать, должна была сидеть и ждать.

Поначалу она звала маму беспрерывно, хотя понимала, Горловка далеко, и, конечно, мама ее не услышит. Быстро охрипла и теперь сидела тихо, без слез, замерзшая, истощенная, измученная, прислушиваясь к чудовищной какофонии звуков.

«Мама вернется, - думала она. - Не может же она бросить меня здесь одну?»

Стрекотали автоматы, звук которых она тоже научилась различать отлично. Совсем близко раздался оглушительный, воющий девятый удар, затем какой-то противный шум, напоминающий шелест гоняемой ветром сухой листвы. Этот новый звук был таким же зловещим, как и остальные, так что Умочка юркнула с головой под спасительный рваный плед и захныкала:

- Ма-а м-а!..

Никто ее не услышал. В доме, стоявшем на окраине, не было ни души. Все, кто мог, покинули его, прихватили нехитрые пожитки и уехали прочь от смерти и разрушения. Даже соседка, одинокая тетя Люба, поначалу сидевшая с ними, воспользовавшись недолгим затишьем неделю назад, тоже убежала в Горловку.

- Тикать надо отсюда. Видно, толку никакого… Дальше только хуже будет, - говорила она маме.

- Куда тикать? И на чем? Таксисты ни за какие деньги не повезут… Под пули никто не полезет.

- Значит, пешком уходить. До Горловки, до окраин, всего-то километров семь-восемь. Дойти можно. Там вроде и магазины еще работают.

- А дороги? Все ж простреливается. Да и в Горловке несладко. Говорят, утюжат ее твари не меньше нашего. Из огня да в полымя?..

Тетя Люба вздохнула и перекрестилась.

Потом она ушла за водой и уже не вернулась. Мама сказала, что знает точно - тетя Люба все-таки добралась до соседнего города, сидит теперь в теплой, светлой квартире и их поджидает. Тогда же Умочка поняла - чтобы не возвращаться в этот подвал, нужно идти в Горловку. Вот тетя Люба там и осталась. И мама тоже.

Наверху шестые сутки продолжался самый мощный и жестокий обстрел из всех, что переживали города Донбасса. Даже Донецк не видел ничего подобного. Маленький Углегорск уничтожали безжалостно и беспощадно, вместе с его оставшимися немногочисленными жителями. Все, что стреляло: крупнокалиберные минометы, тяжелые гаубицы, «Грады», «Ураганы» - летело в город. Шестые сутки несчастных убивали за отсутствие у них национальной сознательности и наличие сепаратизма. Люди погибали в своих домах и квартирах, в погребах и подвалах без надежды на спасение, не понимая, по приговору какого вселенского суда и во имя какого мира их, обычных трудяг, массово истребляет страна, которую еще несколько месяцев назад они считали своей. Жертвы исчислялись десятками, раненые умирали без первой помощи, убитых невозможно было похоронить. У многих из-за многодневного нервного напряжения исчезал инстинкт самосохранения: не выдержав колоссального стресса, люди помрачались рассудком, выбирались с руганью из укрытий на улицы, в бесплодных попытках отыскать убийц своих родных и погибали тут же, от осколков или пуль.

Восемь дней назад, 28-го января, части армии ДНР начали наступление на город с целью выдавить здешний гнойник карательных батальонов и регулярных частей ВСУ, каждодневно обстреливавших Горловку и Енакиево, создавая плацдарм для броска на Дебальцево - крупнейший железнодорожный узел, откуда украинская артиллерия еще доставала по «Углику» и била по нему без передышек. Дебальцевский мешок затягивался все сильней, вопрос расчленения и уничтожения восьмитысячной группировки теперь был делом времени, которое, впрочем, во избежание попыток деблокады нужно было торопить.

Наступление подходило к кульминации - передовые механизированные бригады к 5 февраля вошли в Углегорск. Стало ясно: его не удержать, ополченцы уже зачищали немногочисленные разрушенные районы и отдельные улицы, но нанести городу максимальный урон, превратить его в руины было еще возможно. Оттого украинские «Грады» били с Дебальцево круглосуточно, почти не смолкая все эти дни, и таки добились больших успехов - центр города перестал существовать.

Всего этого Умочка, конечно, не знала, как не знала, что минуту назад от удара мины их подъезд сложился и рухнул. Она сидела в непроницаемо-темном подвале, пыталась согреться, закутавшись в грязный плед, и ждала маму. Ее чуткий слух уловил, что сплошной гул исчез, что между взрывами появляются интервалы, иногда довольно большие, так что она успевала досчитать до тридцати. Интенсивность обстрела падала, и это было хорошим знаком. Но теперь к этим привычным звукам прибавился еще один - в подземелье лопнула водопроводная труба, и вода медленно, но неумолимо стала заливать комнаты и коридоры. Теперь Умочка могла напиться. Она встала, нашла по звуку, ощупью, злосчастную трубу и подставила ладошки под ледяную струю. Мама никогда не разрешала ей пить воду и молоко из холодильника, и теперь, чтобы не простудиться, она пила маленькими глотками. Вода была невкусная, с привкусом сырых опилок, но это была вода. Холодная и самая настоящая.

Выстрелы почти смолкли, лишь где-то невдалеке назойливыми трещотками стучали автоматные очереди. Послышались человеческие голоса. Солдаты! Она не могла слышать весь разговор, но догадалась - они кого-то ищут. Может быть, ее? Умочка прижалась к мокрой стене и замерла, как мышка.

Два ополченца, черные от дыма и копоти, оглохшие от бесконечных выстрелов и взрывов, смертельно уставшие от нескончаемого боя, пробирались по разбитому двору разрушенной пятиэтажки между грудами мусора, обломками кирпича, штукатурки и битого стекла.

- Слава богу, хоть здесь никого, - хрипло сказал один из них, коренастый, с темной, густой бородой.

- Дом на окраине. Вот все и смылись. Но снайпер где-то здесь, я уверен. Шмаляли отсюда.

- Был бы отсюда, мы бы здесь уже не стояли…

- Ладно. Давай на лестницу. Прошерстим все и назад… Смотри-ка, - боец с аккуратным, тонким, едва приметным белесым шрамом на левой скуле указал автоматом на посеченный кирпичной крошкой труп у входа с маленькой раной на груди, уже пропитавшейся и успевшей высохнуть кровью.

Бородач выругался:

- Б…ь, я уже заклепался их собирать.

Они подошли ближе.

- Красивая, - заметил тот, что со шрамом, и вытер лицо рукавом куртки, так что белесая полоса стала видна отчетливей. - Давай, борода, на этаж, а потом заберем ее. Хлеб-то подбери. Пригодится… Жрать сегодня будет некогда.

Коренастый поднял валявшуюся рядом краюху, сунул ее в карман, и они потопали по лестнице.

На этаже никого. Быстро спустились вниз.

- Как тащить-то будем? - Бородач примерялся, за что ухватиться.

- Руки, ноги целы, и ладно… Погоди, может, она с закладкой? Хотя… не похоже. Ее недавно убило. Когда б ее минировали? Стоп! Она, наверное, в подвал спускалась… У тебя фонарик есть?

Бородач молча достал фонарик из сумки, поправил разгрузку. «Заложить закладку - много ума не надо», - подумал он, но ничего не сказал и осторожно стал спускаться по крутой лестнице вниз, в зияющее черное нутро.

Умочка от страха едва дышала, а солдат пропетлял по низким коридорам, зашел в комнату, где она ждала маму последние дни, выхватил из непроницаемого мрака пустую кушетку и вновь выругался - фонарик «сдох».

«Черт, ночник² в бэхе оставил, хрен что увидишь теперь. Если укроп где-то здесь, я не жилец», - мелькнула у него мысль.

- Эй, есть кто-нибудь? - позвал он без энтузиазма и прислушался. Ничего, кроме шума воды, не уловил и стал ощупью выбираться на улицу. Ко всем бедам, в его стоптанные берцы проникла вода, и простуда теперь ему была гарантирована, он это знал точно.

- Нет там никого, - доложил он, поднявшись на поверхность и стуча ладонью по фонарику, пытаясь его реанимировать. - А что Петрович не телится? Вторую неделю прошу его выдать мне нормальные ботинки, все «потом», да «размера твоего нет»! Я что, богатырь?

- Петровича позавчера убило…

- Да ты что?!

- Я не видел - в штабе сказали. Ладно… - вновь повторил Меченый, стряхивая воспоминания и усталость. - Времени нет. Вон одеяло валяется. Давай заворачивай, легче будет… Поверни ее, а то козлов испачкаешь, потом не отстираешь…

- То не козлы, а ослы. У моей дочки такие же.

- Один черт.

Они завернули труп и понесли в сторону развороченной дороги.

- Не дело это разведки - двухсотых таскать, - кряхтел бородач, хлюпая мокрыми берцами. - Эх, спина моя казенная…

- Тащи, борода. Еще местных надо успеть на Горловку отсортировать, пока тихо.

Голоса растворились в слякотно-сером мареве. Солдаты ушли. Из обрывков фраз Умочка мало что услышала, ничего не поняла, но дядьки упоминали Горловку. Может, они отвезут ее туда?

Вода уже полностью залила цементный пол и все прибывала. Спрятаться от нее теперь было негде. Умочка нащупала на столе рядом с кушеткой забытый свернутый мамин пакет с документами, сунула его под мышку и пошла к выходу, постоянно натыкаясь на мусор, переплетения труб и ящиков под ногами. Фонарик ослепил ее, до сих пор в глазах, несколько дней не видевших свет, стояли блики, но все же она довольно быстро отыскала крутые ступеньки и выбралась наружу.

Мир встретил ее сумрачным, безнадежным небом без солнца, грязью и сыростью. Двор было не узнать. Всюду груды битого кирпича, искореженного железа, щепы и стекла. Дом был разрушен, лишь кое-где торчали остовы обшарпанных стен, словно уродливые сталагмиты, тянущие щупальца к свинцовым тучам. Он лежал на израненной воронками земле огромной, безобразной мусорной кучей, в которой теперь ни за что не отыскать книжку братьев Гримм. Умочка готова была расплакаться, но в этот момент со стороны дороги послышался шум людского моря и фырканье разворачивающихся автобусов. Наверное, Горловка где-то там. А может, мама вернулась, чтобы забрать ее? Она побежала, сколько хватало сил к собравшейся возле остановки разноголосой толпе уже бывших жителей Углегорска.

Город был мертв. На последнем издыхании он вытолкнул из своих подземелий и подвалов этих счастливцев (или несчастных), кого сумел укрыть от всепроникающей смерти, онемел и замер. Жизнь в нем остановилась. Будь он большим, как Донецк или Луганск, возможно, он пережил бы эти дни и выжил. Но «Углик» был крошечным, невзрачным, ничем не примечательным, кроме своих трудолюбивых жителей. Всего лишь несколько суток жестоких боев превратили его в призрак.

Шла бронетехника. Подъехали еще три больших военных грузовика. Умочка подбежала к людям. Никто не обратил на нее внимания. То тут, то там раздавались глухие рыдания вперемежку с гомоном и суетой. Всюду были видны узлы, тюки, клетчатые, цветастые челночные сумки - символ нищеты и страданий, дети, подростки, старики и старушки, кошки, собаки, попугаи, даже аквариумные рыбки в трехлитровой банке. Люди, для которых прошлая жизнь закончилась и тут же, на разбитой остановке, начиналась новая, спешили убраться от взрывов, взяв с собой, что можно было взять, оставив остальное в воспоминаниях.

Мамы нигде не было. Ополченец со шрамом, приметив девчушку в грязной кремовой курточке, подошел к ней, вытащил из кармана яблоко, присел на корточки:

- Держи.

Затем спросил:

- Как тебя зовут?

Умочка набралась храбрости, взяла яблоко и сказала едва слышно:

- Умочка.

- Умочка… А где твои родители? - и, не дожидаясь ответа, выпрямился и спросил громко:

- Чей ребенок?

За несколько кварталов раздался взрыв, затем еще один - громче и ближе. Земля вздрогнула, из еще кое-где целых окон неподалеку посыпались остатки стекол - начинался новый обстрел. Люди на остановке запаниковали, женщины зарыдали в голос.

- В кузов быстро! - рявкнул Меченый, толкая рядом стоящего мужчину в кожаной куртке к грузовику.

Кто-то залег в мерзлую грязь. Солдаты поднимали их криками по матери, кому не помогало - пинками, и толкали к машинам. Остальные принялись, не теряя ни секунды, грузиться в транспорт.

Умочка боясь, что ее бросят, заплакала и сказала как можно тверже:

- Мне нужно в Горловку. Меня там мама ждет.

Ближайший автобус был полон, но Меченый не растерялся - подхватил ее и передал на руки женщине в дорогой шубе, сидящей у двери.

- Возьмите. На месте разберетесь, что…

Затем постучал по стеклу и замахал руками, давая знак водителю:

- Гони быстро! Сейчас сюда прилетит! Быстро! Быстро!

Покачивая грязными боками, автобус рванул по раскисшей дороге на запад.

Умочка сидела на коленях у незнакомой женщины, пытающейся расспросить ее о чем-то, но из-за гвалта ничего не слышала. Она смотрела в окно, на черные поля и проплывающие мимо редкие израненные деревья, которые, казалось, машут ей вслед голыми ветками и желают доброго пути, ела яблоко и по лязгу гусениц с противоположной стороны считала проносящиеся танки.

Она ехала к маме.