Журнальный мир

Help yourself¹.

Английская мудрость

…И тогда я понял, что меня бьют для того, чтобы убить. Если б эти люди избивали меня из одной лишь жестокости, то давно бы устали и бросили это однообразное занятие, но их целью является моя смерть, поэтому они не останавливаются. Напрасно я рискнул и не уехал вчера вечером, как мне советовали. За глупую демонстрацию смелости приходится расплачиваться. Но я не жалею, по-другому было нельзя. Бывают моменты, когда нужно сделать выбор, я выбрал, так стоит ли жалеть? Надо достойно принять последствия выбора. Бессмысленно призывать к благоразумию убийц, пытаться напомнить им о нравственных законах: какими законами могут руководствоваться люди, убивающие незнакомого им человека?

Что ж, мне постоянно не везет, странно в такой момент вспоминать конкретные случаи, я не знаю, о чем вообще можно думать, когда тебя убивают и ты ничего не можешь с этим поделать.

Я валялся на заледенелом асфальте, поджав ноги и втянув голову, чтобы защитить ее от ударов, но потребуется ли голова, если эти мерзавцы окончательно отобьют мне внутренности?

1.

В этот город я попал с целью технической инспекции на небольшом заводе. Таких городов на Севере много, они не захолустны по внешнему виду, но провинциальны и скучны по сути, по психологии живущих в них людей.

Многоэтажные дома, магазины, рестораны и кафе, непременно Дом культуры «Нефтяник» или даже небольшой театр, но тоска присутствует, от нее никуда, ее суть — во временности обитания жителей в этих городах, несмотря на то, что они имеют там комфортабельные квартиры и автомобили. Свое будущее они все равно планируют на Большой земле, желательно на юге, где заранее присмотрены квартиры и дачи.

Глухомань давит их души страхом, что в северной тоске можно незаметно прожить жизнь и ничего не увидеть. Что именно хотелось бы увидеть, они формулируют сложно. Я замечал этих людей и в вечном Риме, и волшебной Флоренции: они устало бродили, осматривая достопримечательности, но чувство удовлетворения на их лицах разглядеть было невозможно. Что касается магазинов, то они сейчас примерно одинаковы и в Париже, и в Ханты-Мансийске или Тюмени и продается в них почти одно и то же.

Меня направили в этот город владельцы завода по переработке нефтешлама для того, чтобы я оценил, как идет работа и какие усовершенствования в конструкцию можно внести для снижения затрат. Я видел немало такого рода объектов, обычно они зарубежного производства и изношены до предела, потому что покупают их за рубежом по цене металлолома в надежде на то, что отечественные Кулибины превратят иностранный хлам во что-то путное. И Кулибины стараются, придумывают, рационализируют, голь на выдумки хитра, в русского человека издавна заложена страсть сделать из дерьма конфетку; приходится удивляться, когда видишь, сколь ловко это удается.

В аэропорту меня встретил на белом «мерседесе» директор завода Альберт Владимирович Роменский — чрезмерно радушный, жизнерадостный человек. Он задавал много вопросов. Не успевая на них отвечать, я не сразу услышал трели телефонного звонка, торопливо выхватил из кармана пиджака мобильный телефон, но он уже молчал.

— Ждете важный звонок? — спросил Роменский.

Важный ли это звонок? Я думаю, важный. Человек длительное время живет один, вдруг знакомится с женщиной, она ему очень нравится, отношения то ли складываются, то ли нет. Ему нужно срочно лететь в командировку, и она говорит: я вам позвоню. Эти слова обнадеживают, кажется, что ее звонок определит направление дальнейшей жизни, сделает ее счастливой. Можно ли не ждать его? Еще недавно жизнь казалась мучительно-безысходной, и вдруг — надежда. Так хочется верить в невозможное.

— Сейчас дано направление на развитие экологии, поэтому все ринулись туда, чтобы зацепить хорошие деньги, — говорил между тем Альберт Владимирович, небрежно управляя красивой машиной, — сам по себе призыв к охране природы деловых людей не слишком интересует. Если не пахнет ощутимой прибылью, любая идея для них мертва.

Владельцы завода два года назад послали Альберта Владимировича в далекую латиноамериканскую страну с четким наказом приобрести не просто американскую установку по обезвреживанию нефтяного шлама, но имеющую броское наименование, изготовленную какой-либо широко известной в мире компанией. Альберт Владимирович задание выполнил, не зная при этом не только испанского или португальского, но даже английского языка.

Роменский показался мне очень обаятельным человеком, подумалось, что для подчиненных он не пугало, оскорбляющее без повода, он старший товарищ, который просит относиться к работе с душой и выполнять ее на совесть. Если кто-то этого не делает, он обижается на лентяя так, как может обидеться отец на непонятливого ребенка, которого тем не менее любит. Может быть, в этих взаимоотношениях есть элемент фальши, но разглядеть его трудно, да и разглядывать не стоит, это такая игра, и Альберт Владимирович владел ее навыками виртуозно.

Я решил, что с командировкой мне повезло, Роменский заговорил меня, окружил радушием с первых минут встречи, я был ошеломлен этим натиском. Что ж, разве лучше, если человек ведет себя молчаливо и напряженно? Я не исключал, что Роменский меня немного побаивается, ведь я — инспектор, а не журналист, прибывший для написания статьи о героях Крайнего Севера, но я постарался уверить его в своих мирных намерениях, пообещал, что не скрою от него все то, о чем я найду нужным сообщить владельцам завода. Мои задачи чисто технического характера, я скорее помощник, чем инспектор. Такая постановка дела ему заметно понравилась, губастое, носатое лицо расцвело еще больше, выпуклые глаза — благодарно умаслились.

Я спросил, когда можно будет ознакомиться с технической документацией по оборудованию завода. Роменский ответил, что документации навалом, двенадцать папок, но все на английском языке. Как у меня дела с английским? Я кратко обрисовал сложность ситуации, но немного сгустил краски, представив себя полным профаном: отчего-то мне захотелось, чтобы это выглядело именно так, — чтобы не отличаться в этом вопросе от Роменского, что ли.

Альберт Владимирович рассказал, как много возникло сложностей, когда он приобретал завод, они были связаны в том числе с языком: переводчики отлично болтают на общие темы, но техническими терминами владеют слабо. Спасло его то, что он приобрел завод, что называется, «на корню», еще в работающем виде. В его присутствии он был разобран, промаркированы детали, тщательно записана последовательность процесса демонтажа, поэтому здесь, в России, удалось собрать завод довольно быстро, неиспользованных частей не осталось, а это самое главное.

С английским языком у меня были проблемы еще с ранних лет. Это вспомнилось, когда Роменский спросил. В девятом классе мне вывели двойку за полугодие по этому предмету. Сраженный бессердечием учительницы Веры Ивановны, придя домой, я упал на диван вниз лицом и лежал так до самого вечера, с ужасом ожидая прихода родителей.

Первым появился отец, сердце тревожно дрогнуло, едва я услышал звук хлопнувшей входной двери. Я сразу же понял, что ему обо всем известно, наверное, мама позвонила и рассказала. Отец долго глядел на мое распластанное на диване тело, потом спросил:

— Ну что, сэр?

Я не сомневался, что он не случайно выбрал такую форму обращения, она была свойственна его оригинальному юмору и точно подходила к ситуации.

— Намерен остаться на второй год? У тебя есть деньги, чтобы нанять репетитора?

У меня не было и не могло быть денег на репетитора, отец знал об этом и куражился.

— На каникулах будешь работать в хлебном магазине, мать подыскала место. Я не собираюсь оплачивать твою лень.

Я был согласен на что угодно, лишь бы экзекуция прекратилась.

— Английский язык труден, я понимаю, — добавил отец уже более миролюбиво, — но мужик должен быть мужиком, понятно? Когда нужно что-то преодолеть, сожмет зубы и преодолеет. И никаких соплей. Только так нужно жить.

Отец, конечно же, ставил в пример себя: в тридцать пять лет поступил на заочное отделение института, учеба давалась трудно, однако он победил и окончил экономический факультет. Но мне ли не знать: если б не мама, ничего бы он не окончил, потому что способностями обладал весьма средними, а временами впадал в пьянство, дебоширил, превращаясь в домашнего хулигана. На следующий день извинялся перед мамой, каялся, на его загорелом скуластом лице блестели слезы. Мама любила его и прощала.

Денег в семье хватало, родители работали на высоких должностях, но стремились держать меня «в ежовых рукавицах»; правда, получалось это больше на словах, чем на деле. На этот раз решили спуску не давать, и на зимних каникулах я оказался в хлебном магазине в качестве рабочего.

Я был достаточно крепок для своих шестнадцати лет, чтобы принести мешок с сахарным песком из подсобного помещения в кондитерский отдел, мне даже нравилось это делать, поскольку возле отдела всегда толпились студентки из института, расположенного неподалеку от магазина. Они глядели на высокого длинноволосого юношу, согнувшегося под тяжестью мешка, с нескрываемой жалостью, их воспаленное воображение рисовало трагический образ: «Ему не на что жить, родители умерли, он вынужден бросить школу и работать».

Эти взгляды приятно щекотали самолюбие, невольно стараясь подыграть, я прихрамывал.

Вечером мама глядела на меня с жалостью, спрашивала, не тяжело ли, отец покровительственно похлопывал по плечу и говорил, что деньгам надо знать цену.

Репетитора по английскому языку звали Виолетта Эдуардовна; высокая женщина в очках, с большой грудью и с пышной рыжей гривой. Она искренне пыталась научить меня английскому языку, но вскоре догадалась о странном устройстве моего мозга: я с попугайской легкостью запоминал английские слова, но не мог сложить их в предложения, грамматика была мне недоступна, я не понимал ее смысла, считая, что собеседник должен сам догадаться, какую мысль пытаются до него донести.

К тому времени я уже прочитал рассказы Джека Лондона о туземцах, населяющих острова Океании, и понял, что их английский сходен с моим. Я чувствовал внутреннее сопротивление к этому языку, он не умещался в моем мозгу в формате Виолетты Эдуардовны.

Она была терпелива и настойчива, никогда не повышала голоса, хотя моя тупоголовость давно ввергла бы в отчаяние любого другого преподавателя. Она билась со мной, потрясая рыжей гривой, поминутно протирая замшевым платочком потеющие от напряжения стекла очков. По-женски упорная, она верила, что сможет преодолеть мою бестолковость. Давно кончились деньги, которые я заработал героическим трудом в хлебном магазине, родители даже не вспоминали о них, мама покупала Виолетте Эдуардовне дорогие духи и шампуни, но дело двигалось с трудом. Виолетта Эдуардовна принимала подарки, краснея от смущения, и усиливала натиск. Я понимал абсолютно все, что она пыталась мне втолковать, но на следующее утро голова была чиста от полученных знаний, они не закреплялись. Она писала мне тексты в специально заведенной для этого тетради, я переводил их без особого труда, но объясниться английскими словами не получалось, они путались на языке, мешая друг другу, мое произношение приводило Виолетту Эдуардовну в ужас.

Свою задачу она тем не менее выполнила: знаний, которые ей удалось в меня вложить, хватило на тройку. Я совершенно не переживал по поводу своих слабых успехов, поскольку был уверен, что английский язык мне в дальнейшей жизни не пригодится. В те времена выезд по туристической путевке за границу ограничивался Болгарией и Польшей. Работу в иностранной компании можно было приравнять к полету в космос, на это ни я, ни мои сверстники не надеялись.

2.

Отобедали в приличном ресторане, затем Альберт Владимирович привез меня в офис своей компании.

Роменский берег хозяйские деньги: офис помещался в бывшей бане, которая была Альбертом Владимировичем рационально перепланирована.

Баня была высокого уровня, ею, по словам Роменского, пользовались раньше руководители администрации города, а также бандиты. Нынешнее помещение ничем не напоминало о прошлом предназначении, но я догадался, что кабинет Роменского находится в бывшей парилке: остался какой-то неистребимый дух. Кабинет был компактен, но солиден, с царственным креслом, обширным столом и массой грамот и сертификатов в одинаковых рамочках на стенах. В том числе на английском языке.

— Что-нибудь понимаете? — заботливо поинтересовался Альберт Владимирович, когда я стал читать один из сертификатов.

Большой проблемы не было, я давно уже навострился разбирать несложные английские тексты, пропуская незнакомые слова, но догадываясь об их значении по смыслу предложения.

— Где документация по заводу? — спросил я.

— Так вот же.

Роменский указал на два ряда одинаковых по формату папок в красных картонных обложках на полках вдоль стены. Толщина папок поражала, прочитать все это, тем более на английском, за те пять дней, которые я пробуду в городе, было нереально.

— Ознакомитесь?

— Частично. Сколько успею.

Он представил меня персоналу офиса: троим мужчинам и двум женщинам. Наиболее молодая из женщин работала инженером по технике безопасности, она невольно обращала на себя внимание: прическа с кудряшками, накладные ресницы, низкое декольте.

Невозможно было не заметить некоторую искусственность в том, что демонстрировал мне Роменский: персонал выглядел чрезмерно счастливым, словно куклы у Карабаса-Барабаса. Или Альберт Владимирович действительно всех обаял, или его просто боялись. Трудно понять, да и зачем мне это? Разве моя задача анализировать взаимоотношения внутри коллектива? Осмотрю завод, напишу отчет с небольшими советами по усовершенствованию оборудования — и до свиданья. Едва ли я снова попаду в этот город, у моих руководителей немало более крупных объектов по стране, компания в развитии.

Я церемонно общался с коллективом Альберта Владимировича, улыбался, шутил, старался не выглядеть «столичной штучкой», которая так раздражает провинциалов. Было ясно: главное для этих людей — чтобы я какими-то неосторожными действиями не нарушил их размеренную, устоявшуюся жизнь.

Мы выпили с Роменским ароматного кофе, которое принесла в кабинет та самая Наташа по технике безопасности с накладными ресницами. Сначала мне показалось, что она как-то по-особенному на меня смотрит, потом понял, что ошибся: дурацкие ресницы затеняют глаза, придавая им таинственность, которой нет.

На «мерседесе» Альберта Владимировича мы поехали на завод — он располагался на территории нефтяного месторождения в восьмидесяти километрах от города. Дорога была прекрасной, машина бежала резво, чувствовался запас мощности.

— Дорогая у вас игрушка, — заметил я Роменскому совершенно без задней мысли; наверное, не стоило об этом говорить.

— Машины — моя слабость, — словно оправдываясь, ответил Альберт Владимирович, — всю жизнь мечтал о «мерседесе», именно белом, вот купил, пришлось взять кредит и вообще поджаться в расходах. Я вырос в малообеспеченной семье, даже денег на карманные расходы не давали, а так хотелось на перемене в школе купить что-нибудь вкусненькое, коржик или беляш. Помните, какие замечательные беляши тогда были?

Конечно, я помню девятикопеечные беляши моего детства. Их продавала возле железнодорожного вокзала толстая тетка в грязно-белом фартуке с неестественно румяными щеками. Она кричала «Беляши! Беляши!» таким панически-звонким голосом, словно их только что украли и нужно немедленно догнать похитителей. Тетка доставала беляши, приоткрыв крышку громадной алюминиевой кастрюли, и вырывавшийся оттуда пар был восхитительно ароматен. Она нанизывала беляши, сразу по две штуки, алюминиевой вилкой, у которой были выломаны два средних зуба, и в этой вилке был особенный шарм. Беляши подавались в клочке плотной оберточной бумаги, которая мгновенно пропитывалась жиром. Эту бумагу хотелось съесть вместе с беляшами.

Беляши имели необъяснимую особенность: если ты ел их сам — казались несравненными по вкусу, но если кто-то другой — поражали отвратительным запахом. Содержимое их было загадочно по составу, во всяком случае, мяса там не было, но это ничуть не умаляло их прелести.

Девятикопеечные беляши моего детства, никогда я не ел ничего вкуснее.

— А еще были такие конфеты — арахис в сахаре, — вспомнилось мне.

— Рубль пятьдесят за килограмм, — кивнул Роменский, — мои любимые.

Воспоминания еще больше сблизили нас.

Местность, по которой мы ехали, была однообразной: темно-зеленое болото, низкие деревья и кустарник; зимой здесь сплошное ровное пространство, не на чем глазу отдохнуть. В таких местах я провел много лет, работая в геологоразведке, на буровых. Мне подумалось: какой огромный труд нужно было вложить людям для того, чтобы найти в этих глухих местах нефть и газ, построить город и асфальтовую дорогу, чтобы по этой дороге мог ехать жизнерадостный Роменский на дорогой машине «мерседес». Я не хотел ни в чем обвинить Альберта Владимировича, но эта супермашина и Крайний Север плохо совмещались.

Свой завод Роменский любил нежно и трепетно, я сразу же это почувствовал. Он переоделся в вагончике в комбинезон, сунул в карман пару новых рукавиц, нацепил на кудрявую седую гриву белую каску, другую каску протянул мне. Ему было радостно знакомить меня со своим детищем.

Детище было невелико, заводом его можно было назвать с большой натяжкой: навес метров шестидесяти длиной, под которым располагалось оборудование: ленточные и шнековые транспортеры, пышущий дымом, медленно вращающийся барабан десорбера для сжигания нефтешлама, длинный горизонтальный оксидайзер для отжига отходящих газов, система толстых труб, соединяющих фильтры и теплообменники, высокий ствол трубы, отводящей белый, обезвреженный дым, контейнер с электростанцией, небольшое помещения для управления процессом, похожее на избушку на курьих ножках.

Появление Роменского было сразу же замечено, к нему подбежали мастер, оператор, дизелист, стали что-то докладывать, и я видел, что эта суета ему нравится. Атмосфера была такая же, как в офисе: Роменского ждали, его рады видеть, и выглядело это вполне искренне.

Я уже имел предварительное представление о конструкции завода и, пока Роменский обсуждал с персоналом производственные проблемы, решил пройти и осмотреть оборудование. Было заметно, что оно часто ремонтируется, за территорией завода стояли контейнеры, в которых были свалены вышедшие из строя запчасти, но завод работал, транспортер непрерывно выдавал из десорбера на выложенную плитами площадку сероватый обезвреженный шлам. Много усердного труда вкладывалось в поддержание в действующем состоянии этого иностранного монстра, давно перешагнувшего пенсионный возраст.

Я остановился возле теплообменника, размышляя о его конструкции, и не обратил внимания на человека, стоящего неподалеку и до неприличия пристально на меня глядящего. Поняв, кто этот человек, я так растерялся от неожиданности, что не нашел ничего лучшего, чем спросить:

— Женя, это ты?

Человек, улыбнувшись, приложил палец к губам:

— Дима, давай сделаем вид, что незнакомы, я тебе потом все объясню. Надолго приехал?

— Дней на пять.

— Понял. После поговорим.

Женя исчез, оставив меня в недоумении, чем вызвана эта таинственность, мы ведь не в казаков-разбойников играем.

3.

С этим человеком было связано в моей жизни так много, что всего сразу и не вспомнишь. Мы близко дружили, но расстались глупо и, казалось, навсегда. Откуда он здесь взялся? Отчего судьбе понадобилось вновь свести нас? Мне кажется, где-то на небесах или в каком-нибудь параллельном измерении, которое контролирует наше существование, сидят организаторы нашей жизни и с ехидными улыбками придумывают замысловатые сюжеты, забавляясь их неожиданностью и хитроумностью. Я надеюсь, при встрече Женя разъяснит причину своей нынешней таинственности; о давней ссоре вспоминать не будем, незачем, много времени прошло.

Когда-то, когда мы были достаточно молоды, я был уверен в искренности Жени Журавлева, подозрения в расчетливости или в чем-то подобном казались невозможными, трудно было противостоять обаянию этого говорливого, остроумного человека. Но в дружбе, как это ни печально признать, не может быть равенства, кто-то все равно оказывается наверху; не заметить этого невозможно, даже когда очень не хочется замечать. В молодости жаль порочить чистоту отношений; гораздо позже, в зрелом возрасте, начинают приходить на ум обличительные аргументы.

Впрочем, Журавлев был аккуратен и щепетилен в этом вопросе, до оскорблений опускался крайне редко, если, конечно, не принимать во внимание то время, когда он запивал. Он становился совершенно иным человеком, говорить о котором всерьез не стоит. Мое желание не видеть в этом втором того же Евгения Журавлева выглядело, как я сейчас понимаю, не только наивно, но и глуповато: никого и ничего делить нельзя, и уж тем более странно не замечать в человеке отвратительного и неприемлемого.

То, что Женя мог использовать меня в каком-то нужном ему качестве, я считал невозможным, но был духовно зависим от него; зависимого человека можно использовать как угодно, например, как слушателя, в качестве ушей, куда приятно вливать мысли, которые нет силы удерживать в себе. Не всякий человек пригоден для этой роли, не всякий на нее согласится, это ведь тоже работа, напряжение для мозга, надо иметь терпение для того, чтобы охватывать и осмысливать информацию, которую сообщает тебе человек, более подготовленный интеллектуально. Информацию приходится принимать «на веру», а это предполагает полное доверие к тому, кто ее сообщает. Это не слишком хорошо, полностью доверять кому бы то ни было — опрометчиво.

Женя был достаточно умен, чтобы не подчеркивать свое превосходство, но мне оно казалось неважным, хотя было важным, так как формировало наши взаимоотношения определенным образом. При всем своем разнузданном образе жизни Женя ухитрялся намного больше меня читать, но главное, что читал он более продуктивно, потому что думал над прочитанным, а не проглатывал его, как бутерброд, не разбирая вкуса. Глядя на Женю, я перестал хватать книги подряд, какие попадались под руку, стал читать более внимательно — его влияние очевидно, и я ему за это благодарен.

Я не раз думал, мучила ли Журавлева совесть после того, как он восемь лет назад по-свински поступил со мной? Сначала казалось, что мучила, но потом понял, что нет. Быть может, он вообще не слишком выделял меня среди тех людей, с которыми общался, только делал вид, а общался он много с кем, но со мной ему было удобно. Когда я подозревал, что не являюсь ему близким другом, становилось обидно, я заставлял себя забывать об этих мыслях, понимая при этом, что Женя способен причинить любую боль, не заметив ее, он привык использовать людей в зависимости от их необходимости.

Самому себе человек может многое простить, но в этом прощении должна быть граница, каждый определяет ее индивидуально. Какую границу допускал для себя Евгений Журавлев, мне сказать трудно. Мог же он написать или позвонить после того свинского поступка, когда мы расстались, но он этого не сделал, значит, не счел нужным.

Я многое обдумал и взвесил за прошедшие восемь лет, в характере нашей дружбы многое прояснилось, но странно вот что: если бы пришлось опять решать, дружить с Женей или нет, я бы все равно выбрал эту странную дружбу. Мое внутреннее устройство неправильно и нерационально, я не желаю учитывать и признавать совершенные ранее ошибки, а значит, не застрахован от их повторения. Это называется даже не глупостью — еще хуже, я вообще не знаю, как это называется.

Мне трудно объяснить, что я почувствовал, увидев Журавлева на заводе. Радость? Едва ли. Удивление? Может быть, досаду? Я навсегда простился с ним, не рассчитывал на новую встречу и не был готов к ней. Женя в определенном смысле для меня умер, увидев его, я понял, что придется решать трудную задачу: как вести себя с ним. В этом и раньше была для меня трудность, несмотря на внешнюю его контактность и привлекательность. Нет ничего обманчивее безалаберно-веселого поведения таких людей, когда знаешь, что внутренне они постоянно напряжены, внимательно вслушиваются в каждое твое неосторожное слово. Это слово вспоминается ими позже, подвергнутое подробному препарированию и выворачиванию наизнанку, и выдается тебе в неожиданном и обидном виде. Можно притвориться, что не замечаешь издевки, но это самый худший выход, это значит спрятаться, уйти от борьбы, признать силу. Но таким, как Журавлев, по душе как раз борьба, это их стихия, спокойно жить им скучно.

Я много думал о том, почему Женю так увлекает Библия, он постоянно ее читал. Что ему в ней, неверующему человеку? Что он неверующий, я никогда не сомневался. Спорить с людьми ему было скучно, он не раз говорил о том, что большинство людей — малограмотны, мыслят узко и примитивно, стараясь оставаться в выбранном ими небольшом пространстве, где они точно знают, что смогут оказать сопротивление. Но стоит им выйти из этого пространства, и они уже «плывут», сопротивления оказать не могут и переходят на грубость, потому что ничего другого не остается.

Спорить с Вечной книгой Жене было намного интереснее, там находились ответы на любые вопросы, стоило лишь вчитаться повнимательнее, но его эти ответы не устраивали, он сомневался в них.

Я долго и трудно осмысливал этого причудливо скроенного человека, он был тяжел и неудобен для моего догматического мозга. Женя словно тянул меня за собой на буксире, едва ли сознавая это.

Он жил независимо и в каком-то смысле бездумно, не обращая внимания, как он воздействует на окружающих, это его не интересовало в силу различных причин, в основном же из равнодушия к людям. Он был болен эгоизмом в самой крайней и опасной форме, которая вполне способна погубить человека. Эгоизм замещал нормальные, свойственные обычным людям чувства, формируя образ жизни, — и не он ли был виной его отвратительных запоев?

Другая особенность Журавлева состояла в том, что он «не подпускал к себе близко», при этом был любопытен и выспрашивал многое, о чем мне говорить не хотелось. Он умел быть и деликатным, и настойчивым, в зависимости от того, какое именно качество в данный момент требовалось. Могу предположить, что в обоих случаях он не был искренним; впрочем, это слово каждый человек волен расценить так, как ему покажется уместным, еще никто не придумал, каким образом измерить искренность. Даже факты собственной биографии Журавлев преподносил так, что они оставались надежно скрытыми, мне приходилось о них догадываться или узнавать случайным образом от посторонних лиц.

И все это при том, что мы с Женей по нескольку лет подряд бывали неразлучны, жили в одной комнате, в одном балке, в одном доме, вместе работали, случалось, «терпели лишения». Обижаться на Женю, на его скрытность было бы странно, никто не заставлял меня рассказывать ему о себе; аналогичные откровения от него вроде бы естественны, но необязательны, их и не было, он умел уйти от расспросов нехитрыми шуточками, которых у него имелась под рукой целая россыпь, и не слишком уместными, но занимательными историями, которые вдруг принимался рассказывать, неожиданно уходя от первоначальной темы разговора. Сказать ему напрямик о том, что он юлит и изворачивается, я не решался, он специально поддерживал некоторую неопределенность наших взаимоотношений, сохраняя постоянный «вариант отхода».

Эти хитрости имели для Журавлева негативный момент: близких друзей у него не было, по крайней мере, я о них не знал; ускользая от откровенности, он лишался искренней дружбы. Не знаю, расстраивало его это или нет; скорее всего, нет.

Завидовал ли я ему? Случалось. Хотел ли подражать? Нет. Тем более потому, что это было невозможно.

…Роменский вскоре отыскал меня: по-видимому, ему не хотелось, чтобы я осматривал завод самостоятельно. Мы ходили по заводу около получаса, Роменский говорил о своем детище с таким восхищением, словно собирался продать его мне. Я перебил:

— Альберт Владимирович, пожалуйста, продумайте и сформулируйте проблемы, возникающие при переработке нефтяного шлама, может быть, вместе что-то придумаем. Я готов помочь вам.

— Искренне вам признателен, — ответил Роменский, его лицо даже слегка покраснело от благодарного волнения. — Наиболее важное расскажу устно, остальное подам в виде докладной записки, я подготовлю ее до вашего отъезда. У вас есть обратный билет?

— Разумеется.

В секундное прозрение я ощутил, сколь тяготит Роменского мое присутствие, с каким нетерпением он ждет, когда я уберусь из его владений и перестану морочить голову попытками помощи, в которой он не нуждается.

— Образовавшийся после сгорания нефтешлама дым проходит через пять ступеней очистки, — сообщил Альберт Владимирович так, словно лично изобрел данную конструкцию, — в отечественных аналогах ничего похожего нет.

Имея многолетний опыт работы инженером-механиком, я не сомневался, что из пяти ступеней очистки по разным причинам работают далеко не все: иностранные фильтры и прочие запасные части стоят недешево, да и привезти их на Крайний Север не так-то просто, но огорчать Альберта Владимировича своими догадками не стал.

После возвращения в город Роменский пригласил меня к себе домой на скромный, как он выразился, ужин в кругу семьи.

4.

Какую женщину считать красивой? Меня давно волнует этот вопрос. Потому что красота сама по себе еще ни о чем не говорит. Сосредоточившись на форме, природа забывает о содержании, и то, что получается, особого интереса не представляет. Подобными экспонатами можно любоваться некоторое время, чтобы потом не вспоминать.

Эти мысли пришли ко мне, когда я оказался в квартире Альберта Владимировича и увидел его жену Виталину. Это была удивительно красивая женщина, но сначала я обратил внимание на ее острые, насмешливые глаза, а уж потом заметил, что она еще и красива.

Обычно хозяйка дома перед приходом гостя суетится, курсируя из кухни, от пышущей жаром духовки, к накрытому столу, доставляя все новые и новые салаты, дополняя великолепную картину разнообразных блюд. Роменский по пути с завода позвонил и предупредил Виталину о том, что приедет не один, но, войдя, я увидел ее спокойно сидящей в глубоком кресле с книгой в руках. Никакой суеты и никаких столов. Я обратил внимание, что читает она Dombey and Son Диккенса на английском языке, и прочитано уже больше половины книги.

Есть женщины, которые просто живут, и есть те, которые царствуют. Виталина Георгиевна царствовала.

Не вставая с кресла, она приказала мужу:

— Альберт, приготовь стол и постели скатерть, сейчас из ресторана принесут все, что нужно.

Я видел, что она не рисуется, она такая и есть и не изменится ни при каких обстоятельствах, и, если у мужа появится блажь возражения, он будет заменен другим с необходимой величиной покорности.

Альберт Владимирович выволок стол на середину комнаты, раздвинул две половинки столешницы, вставил в середину узкую часть, покрыл стол красивой цветной скатертью. Вскоре в дверь постучали посланцы из ресторана.

— Читали «Домби и сын»? — спросила меня Виталина, улыбаясь уголками замечательных губ.

— Читал, но в переводе.

— В переводе неинтересно, теряется интонация Диккенса, она у него изумительна.

Что ж, случай не уникален: жизнь Роменского с этой женщиной, с одной стороны, волшебна и удивительна, но с другой — переполнена огорчениями и унижениями. Если хочешь прожить трудную жизнь — влюбись в красивую, умную женщину, она будет без жалости топтать тебя, а ты — умолять не останавливаться и топтать дальше. Любовь бывает разной, в том числе такой.

— Сегодня звонил Игорь, — доложил Альберт Владимирович жене, — у него все в порядке, просит денег. Я послал.

— Сын учится в Лондоне, — пояснила мне Виталина, — мы за него переживаем.

Судя по медовому тембру голоса, переживала она не чересчур. В ее семье всегда все хорошо, другие варианты не принимаются.

— Дочь в Москве, — добавил Роменский, чтобы закрыть тему детей, — окончила МГУ, выходит замуж.

— В Москве с жильем сложно, — поделился я болезненной темой.

— Этот вопрос мы уже решили, приобрели квартиру на Юго-Западе, — успокоила Виталина. — А у вас взрослые дети? Где они живут?

— Дочь — в Лос-Анджелесе, сын — в Нью-Йорке.

Мне не хотелось в этом признаваться, я не испытывал гордости оттого, что мои дети живут в Штатах, но и скрывать было бы странно. Виталина Георгиевна и ее муж относились к тем людям, у которых абсолютно все должно быть намного лучше и удачнее, чем у других, и, если этого не случается, они испытывают внутренний неуют и обиду.

— Так вы теперь скучаете вдвоем с женой? — спросила Виталина Георгиевна.

— Нет, я скучаю один.

Если бы Виталина Георгиевна была глупее, она бы продолжила допрос, но, к счастью, этого не произошло, и мне не пришлось объяснять то, чего не хотелось. Такого рода допросы сродни хирургическому вмешательству без наркоза.

Яств, что стояли на столе, было бы достаточно на шестерых, если не больше: мясные блюда, овощные и рыбные салаты, фрукты, коньяк, водка и вина. Альберт Владимирович, не дожидаясь меня и Виталины Георгиевны, принялся есть с большим аппетитом. Когда он наклонил голову над тарелкой, блеснула круглая лысина на макушке, не слишком скрываемая седыми кудрями. Виталина Георгиевна ела мало и как-то нехотя, налила себе фужер белого вина, бросила туда щипчиками кусочек льда; отпивая вино маленькими глотками, спросила:

— Дмитрий Петрович, вы давно живете в Москве?

— Я там родился.

— А я родилась в глуши, в Саратове, представляете? Папа там служил.

— Папа у нее генерал-майор, — уточнил Альберт Владимирович, не переставая жевать, — толковый мужик, недавно умер.

— Вы к нам надолго?

— На пять дней.

— Приходите как-нибудь вечером, поговорим о Диккенсе.

Виталина взяла фужер с вином, пересела в кресло и вновь раскрыла Dombey and Son.

— Впрочем, можно и о Джойсе. Вы читали «Улисса»?

«Улисс» — это проба на интеллигентность.

— Пытался и не смог, — честно признался я.

— Напрасно, — заметила Виталина, и трудно было понять, осуждает ли она меня за невежество.

Я знаю, о чем говорится в мутной книге «Улисс», на лжи Виталина не смогла бы меня поймать, но врать показалось стыдным. Тем более что для нее не имело значения, читал я «Улисса» или нет: людей, равных ей интеллектом, не существовало, даже если они родились в Москве. Она слишком привыкла поражать — красотой, эрудицией, эффектным поведением. Увидев, что отработанный фокус в отношении меня не удается, осталась недовольной.

«Странный человек этот Альберт, — думал я, шагая в гостиницу пустынными улицами города, — хочет, чтобы ему завидовали, что он спит с женщиной выдающейся красоты, но чему тут завидовать? Нет, завидовать ему не надо».

Я попал в гостиницу в половине одиннадцатого, дремал, лежа перед телевизором, когда позвонила Наташа — я сразу же узнал ее голос.

— Еще не спите, Дмитрий Петрович? — спросила она.

— Нет, а что?

— Мы могли бы п-погулять, — она запнулась, когда произносила это слово.

Альберт Владимирович не смог удержаться, чтобы не предложить мне полный репертуар отдыха, но я не люблю проституцию в любых ее проявлениях. Захотелось грубо ответить Наташе, однако я сдержался, поняв, что эта девушка поставлена в ситуацию, когда нет выбора, она не виновата в том, что циничный начальник взвалил на нее неприятную общественную нагрузку — спать с нужными ему мужчинами.

— Ничего не получится, — расстроил я Наташу, — острый приступ простатита, это мучительно.

Не знаю, смогла ли Наташа оценить мой юмор, но она сочувственно предложила:

— В аптеке возле гостиницы продаются специальные свечи, мой папа ими пользуется. Аптека открывается в девять утра.

Мне захотелось, чтобы Наташа уточнила из папиного опыта, как пользоваться этими свечами, но она положила трубку.

5.

Когда для страны пришло время заката, я работал в геологоразведочной экспедиции глубокого бурения в Заполярье. Чем глубже вязла страна в перестройке, тем неотвратимее увядало наше предприятие. Одно сокращение штатов следовало за другим, зарплату выдавали от случая к случаю. Зияли пустотой окна безлюдных домов. Вошла в обиход фраза: «Это твои проблемы», в ней находили особенную современную лихость. Да, проблемы оказывались все более индивидуальными, каждый — сам по себе, жизнь — все более несправедливой, жестокой и страшной.

Есть такая детская игра в «замри»: бегают дети, суетятся, смеются — и вдруг кто-то один кричит: «Замри!» И все замирают. Примерно такая ситуация сложилась тогда в стране. И наш северный поселок замер в тяжелой летаргии, геологоразведка умирала.

Как поступает русский человек в условиях безнадежности жизни? Он безудержно пьет водку. Где находит на нее деньги — непонятно. В поселке участились случаи «белой горячки», несколько человек умерло. Мы должны были погибнуть. Помощь пришла неожиданно.

Американцы даже в мороз ходили в сетчатых бейсбольных шапочках с козырьками и все как один улыбались. Улыбки эти поначалу раздражали, не принято у нас без особых причин улыбаться. И до веселья ли, когда нет зарплаты? Американцы подрядили нашу экспедицию пробурить шесть эксплуатационных скважин. Коллектив взбодрился.

Майкл по профессии механик, как и я, у него рыжие усы и насмешливые кошачьи глаза. Мы с Майклом оборудовали устье одной из скважин.

Дело было в декабре. В это время дуют северо-восточные ветры, которые мороз значительно усиливают. На буровой — шахта на устье скважины, в шахте установлена колонная головка, мы с Майклом с помощью специального приспособления опрессовывали резиновое уплотнение в ней.

По регламенту после набора давления следовало ждать полчаса, и мы ждали, присев на корточки, глядя на замершую стрелку манометра. Хотелось поговорить с коллегой, но мои познания в английском языке не позволяли на это рассчитывать. На мне — два свитера и телогрейка, на Майкле — какой-то несерьезный, но красного цвета комбинезон. Я видел, что коллега замерз, и чем дальше, тем замерзает сильнее; мороз был около сорока, дыхание останавливалось где-то на входе в легкие. Я снял с себя шарф и жестами предложил Майклу замотать шею, нос и рот. Он долго отказывался, но шарф все же взял.

Прошло двадцать минут, стрелка манометра даже не собиралась шелохнуться, опрессовку можно было считать успешной. Я ждал, когда Майкл даст знак сбросить давление, но он молча продолжал смотреть на манометр, потирая скулы желтой махровой перчаткой. Я не выдержал, махнул рукой, давая понять, что все нормально, уплотнение герметично, но Майкл отрицательно покачал головой. Я не знал, как объяснить американцу: если уплотнение выдержало за это время полуторакратное давление, оно не просто надежно, оно супернадежно, бояться нечего.

Поняв, что я хочу сказать, Майкл снял перчатку и постучал ногтем по часам: мол, я с тобой согласен, но придется подождать еще десять минут.

За эти десять минут коллега мог околеть окончательно, но спорить было бесполезно, Майкл был непреклонен. Формально он прав, придется ждать. И мы прождали еще десять минут.

Я встретил Майкла через два дня в нашем поселке, где американская компания арендовала помещения под офис и общежитие. По дороге на ужин, в столовую, я услышал за спиной громкий крик и сразу же понял, что кричит кто-то нерусский:

— Хэй!

Вместе с Майклом был переводчик Костя, небольшого роста паренек в очках.

Майкл очень обрадовался встрече, мы обнялись. По крепости объятий американца я понял, что нашу недавнюю работу по оборудованию устья он считает чем-то героическим, хотя ничего героического в ней не было, в Заполярье в декабре холодно и ветрено постоянно. Костя сказал, что Майкл особенно благодарен мне за шарф, который так ему помог, он беспокоится, как я теперь без него обхожусь. Я сказал, что Майкл может рассматривать шарф в качестве подарка.

Я думал, что на этом мы разойдемся, но Майкл изъявил желание пойти ко мне в гости и продолжить беседу.

Мы отправились в мою комнату, в общежитие. Пообщаться с американским коллегой было интересно, но я не был готов к его визиту, из еды имелось лишь мороженое сало и кусок семги в сетке за окном, из выпивки — бутылка «Спирта этилового питьевого», я не был уверен, что Майкл решится употребить этот чисто русский продукт.

Косте этот визит явно не нравился, он нервничал, опасаясь, что его подопечный может попасть в сложную ситуацию.

Выяснилось, что Майкл когда-то был военным и употребление крепких напитков проблемы для него не составляет. Я настрогал острым ножом на тарелку семгу и сало, пожарил на огромной сковороде яйца, разлил спирт по стаканам, немного разбавив его водой.

Майкл спросил, сколько лет я проработал в бурении на Крайнем Севере. К тому времени минуло двенадцать, Майкла эта цифра впечатлила. Он предположил, что я очень богатый человек, и ему не совсем понятно, почему я продолжаю работать.

Объяснять насчет своего богатства я не стал, просто сказал, что это не так. Костя что-то долго лопотал, пытаясь оправдаться за меня, но, судя по выражению лица, Майкл ему не поверил.

Переводчика мы вскоре потеряли: Костя скис после первых двух тостов, сказал, что приляжет ненадолго отдохнуть, и завалился на мою кровать прямо в огромных желтых ботинках.

А я вступил в борьбу с английским языком.

Ситуация сложилась не столь критическая, и это было удивительно: после того как бутылка спирта закончилась и я принес бутылку водки, мы с Майклом стали понимать друг друга. Не знаю, что сыграло роль — мое обширное, но бессистемное знание английских слов или огромное желание Майкла проникнуться русским языком. Я вспомнил свою давнюю догадку о том, что люди способны понимать друг друга на ином, не словесном уровне; этому таинственному контакту, несомненно, помогает алкоголь.

Выяснилось, что Майкл старше на семь лет, он воевал на Ближнем Востоке и был ранен, у него трое взрослых сыновей и жена. Но жена больна и катастрофически теряет зрение, врачи не могут помочь, вся надежда только на Бога.

И я рассказывал о себе. Майкл кивал головой, глаза его делались все более печальными, теряя шкодливое, кошачье выражение. Настал момент, когда он, положив руку мне на плечо, негромко запел, вернее, проговорил английские слова, музыкального слуха у него, как и у меня, не было, но проговорил он их выразительно, с большим чувством. Это был текст давно известной мне песни, я попытался подпевать; густой, прокуренный голос Майкла переплелся с моим, более высоким по тембру, и нам казалось, что поем мы очень хорошо.

— Yesterday, all my troubles seemed so far away, now it looks as though they’re here to stay. Oh, I believe in yesterday².

Разница между нами была лишь в том, что он отлично понимал, что поет, а я ориентировался на грустную мелодию, чувствуя, что в песне говорится о чем-то важном и близком нам обоим.

Потом Майклу захотелось развеять неизбывную грусть; перебить ее возможно лишь более веселой мелодией. И он запел:

— In the town where I was born, lived a man who sailed to sea, аnd he told us of his life in the land of submarines³.

Глаза Майкла вспыхнули, рыжие усы встали дыбом:

— So, we sailed up to the sun till we found the sea of green, and we lived beneath the waves, in our yellow submarine.

Дружно, что есть силы, мы грянули припев:

— We all live in a yellow submarine, yellow submarine, yellow submarine.

Майкл схватил пустую сковороду, стал звонко стучать по ней ложкой, аккомпанируя.

Костя зашевелился, потом сел на кровати, мучительно протирая глаза. Когда он окончательно открыл их, ему все сразу же стало ясно.

— Дима, что ты творишь! — с ужасом воскликнул он. — Меня же с работы выгонят!

И я понял, что он при Майкле не только переводчик, но и сдерживающий фактор.

Было ясно, что нужно закругляться, но очень не хотелось, и я предложил выпить «на посошок». Это предложение привело Костю в окончательный ужас, но Майкл уперся непоколебимо, без труда догадавшись, о чем идет речь:

— Of course⁴, Дмитрий, на сапожок!

Мы выпили «на сапожок», после чего я проводил гостей до американского общежития.

Я встретился с Майклом через неделю на вертолетной площадке, он очень обрадовался и затараторил по-английски в полной уверенности, что я его понимаю, но я ничего не понимал.

6.

Утром я был в офисе у Альберта и попросил предоставить мне папки с документацией по заводу.

— Виталина Георгиевна может помочь с переводом, — предложил Альберт Владимирович, лицо его, как всегда, сияло радушием.

— Спасибо, я как-нибудь сам.

Мне выделили стол в офисе, возле толстой бухгалтерши Екатерины Петровны, я взял наугад две папки и стал листать. Конструкции и принцип действия оборудования завода освещались подробнейшим образом, но попадалось много незнакомых слов технического характера, выйти в интернет, чтоб узнать их перевод, я не мог, поскольку ноутбук остался в гостинице, пользоваться для этого мобильным телефоном было трудоемко. Кроме того, я чувствовал, что создаю в офисе напряженную атмосферу, являясь инородным телом. Сотрудники стеснялись разговаривать друг с другом так, как они это делали это обычно. Иногда выходил из своей «парной» Альберт Владимирович, спрашивал, нет ли у меня вопросов, и опять исчезал. Я был скован, дело не шло, поэтому попросил Роменского разрешения взять папки в гостиницу и работать с ними там. Он не возражал, всем своим видом показывая, что не может быть моего желания, которого бы он не исполнил.

Он вручил мне листок, на нем были торопливым почерком изложены проблемы, с которыми он столкнулся при эксплуатации «Системы обезвреживания нефтешлама» — так правильно именовался завод.

Изучение документации шло трудно, у меня даже появилась здравая мысль не заниматься этой ерундой, написать отчет с перечнем проблем, представленным Роменским, и спокойно дождаться окончания командировки. Альберт Владимирович был бы таким оборотом дела счастлив, но так работать я не привык, мне нравилось находить недостатки в конструкции оборудования, придумывать более удачные варианты узлов, вносить изменения в технологию процесса. Я представил, как долго будут тянуться эти пять дней. Чем я их займу? Ну не беседами же с Виталиной Георгиевной о Диккенсе и Джойсе и не пламенными встречами с Наташей.

И я углубился в изучение папок. Английский язык мне так и не дался — несмотря на то, что в одной из иностранных компаний, где мне довелось трудиться, был нанят персональный репетитор. Мой мозг протестовал против этого языка, не хотел ему подчиняться, но какой-то результат постоянные потуги все же дали, я частично понимал текст документов, перевод незнакомых слов находил в интернете.

Нефтешлам — загрязненную землю с мест разлива нефти — грузили на машины экскаватором вместе со всем подряд: железками, вырванными с корнем кустами, кусками бревен. Никто предварительно не очищал шлам, и это составляло большую проблему при его обработке, отнимало немало времени. Я решил, что целесообразно будет поставить на входе примитивный узел сортировки, состоящий из двух вибросит, смонтированных на высоком основании. Первое отбирает крупные посторонние фрагменты, второе — более мелкие. Очищенный шлам будет попадать по желобу на транспортер, затем подаваться в барабан. Увлекшись, я даже набросал эскиз этого узла, разумеется, без размеров, решив уточнить их на месте.

Интересной мне показалась также мысль об установке отстойника на линии подачи дизельного топлива к электростанции и форсункам десорбера и оксидайзера — для того, чтобы отбить то небольшое количество воды, которое обязательно содержится в дизельном топливе, это будет способствовать поддержанию высокой температуры пламени и увеличит срок службы форсунок. Работа спорилась, неинтересные для меня места в документах я пропускал.

Перекусив в гостиничном кафе, я пошел в офис, чтобы заменить папки. Альберта Владимировича на месте не оказалось. С разрешения бухгалтерши я зашел в его кабинет, поставил принесенные папки на полку. И вдруг заметил в приоткрытом нижнем ящике стола Роменского еще одну. Судя по цвету и нумерации, она была из того же комплекта. Альберт Владимирович отчего-то держал ее отдельно, должно быть, изучал. Я взял эту папку.

День прошел незаметно, и это мне понравилось: нет ничего хуже, когда время тянется в тоскливом безделье.

Вечером позвонил Альберт Владимирович:

— Как дела?

— Работаем.

— Чересчур не напрягайтесь, — заботливо предупредил он. — Как насчет ужина с коньяком?

— Что-то сегодня не хочется.

— Что ж, не настаиваю. А на рыбалку завтра? На озерах замечательно щука клюет. Об экипировке и снастях я побеспокоюсь.

— Я вообще-то не рыбак.

— Напрасно отказываетесь, природа у нас изумительная.

Закончив разговор, я подумал о том, что стоило сказать Альберту Владимировичу о папке, взятой из его стола, но решил, что это неважно.

На следующее утро я стал читать эту папку. Там говорилось о топливной системе установки. Меня поразила информация, что форсунки данной модели можно использовать для двух видов топлива: дизельного и сырой дегазированной нефти. Я точно знал, что на заводе используется дизельное топливо. Как же так? Нефть намного дешевле, можно сэкономить большие деньги.

Я нервно заходил по комнате, остановился у окна, глядя на вереницы машин, медленно ползущих по улице, — в этом городе в час пик пробки не меньше, чем в Москве.

Роменскому наверняка известны характеристики форсунок, так в чем же дело? Получается, он сознательно использует дизельное топливо, увеличивая расходы? Конечно, деньги не его, а владельцев завода, с ними все согласовано, но едва ли им известно о том, что можно использовать более дешевый вид топлива.

Что мешает Роменскому жечь нефть, а показывать в отчетах дизтопливо? Кто это проверял? Эта догадка пронзила меня и взволновала окончательно. Год назад завод посещал мой коллега — инспектор нашей компании, но теперь я пониманию, что ему в первый день предложили Наташу, а во второй — рыбалку на озерах. Плюс обильные ужины с коньяком каждый вечер. Завод показали по-быстрому, отчет коллеге написал обаятельный Альберт Владимирович.

В чем смысл моего визита в эту заполярную провинцию? Подсказать, каким образом можно уменьшить расходы на производство. Вот я и подскажу: пусть заменят дизельное топливо на дегазированную нефть. Но может выясниться, что Роменский использует нефть, а пишет в документах дизельное топливо. Разве имею я право это покрывать?

Моя дотошность Роменскому не понравится, но с какой стати я должен отчитываться перед ним? Я не покажу ему отчет, но, если он станет об этом просить, покажу тот его вариант, где будет написано о системе предварительной очистки нефтешлама.

Для этого нужно произвести замеры на месте. Под этой маркой я решил заказать на утро такси, поехать на завод и осмотреть место, где будет находиться узел предварительной очистки, а заодно проверить свою догадку насчет использования нефти — она не давала мне покоя. Уведомлять об этой поездке Роменского я не стал, мы ведь не договаривались, что я буду осматривать завод только в его присутствии.

Оставшееся до вечера время я употребил на черновик отчета. Серьезные бумаги я привык писать сначала от руки, тщательно их обдумывать и править и лишь окончательный вариант заносить в компьютер.

Я провозился с отчетом допоздна, слишком откровенно подставлять Роменского посчитал жестоким: если догадка о его двойной бухгалтерии подтвердится, значит, он уголовный преступник и его надо отдать под суд. Но я не был уверен, что он мог на такое решиться: слишком рискованное, сложное и опасное это дело. Как бы то ни было, я здесь не для того, чтобы проводить расследование деятельности Альберта Владимировича Роменского, пусть этим занимаются другие люди, я напишу в отчете рекомендацию использовать дегазированную нефть вместо дизельного топлива, укажу, что характеристики оборудования это позволяют.

Отчет дался мне с трудом, как я себя ни успокаивал, было ясно, что симпатичному Альберту Владимировичу придется туго, но разве исключен вариант, что факт использования на заводе более дорогого топлива всплывет позднее и мне будет задан вопрос, почему я этого не заметил? Заподозрят в содействии преступлению, возможно, в получении взятки, зачем мне этот позор?

7.

Водитель такси был похож лицом на Чапаева, мне это сразу бросилось в глаза: небольшие усы, насмешливый взгляд маленьких прищуренных глаз. Мы ехали по пустынной трассе ранним утром, недавно рассвело, и небо, как всегда на Севере в предзимье, было равнодушно-бесцветным, низко висящим над головой. Это время — уже не осень, но еще не зима — всегда действовало на меня угнетающе.

Когда я сказал Чапаеву, куда мне нужно добраться, он понимающе кивнул головой и как-то неопределенно, скорее недовольно, промолвил:

— Далековато.

Я почувствовал, что ему не слишком хочется ехать на завод Роменского, и дело тут не только в расстоянии. Мне захотелось узнать причину недовольства.

— Что это за завод? Чем он знаменит? — спросил я, чтобы завязать разговор.

— А вам зачем туда?

— По обмену опытом, из Москвы.

— Понятно. Только имейте в виду, у них строго, кого попало на территорию не пускают. Вы с директором договорились?

— Конечно.

— Тогда все нормально.

Старенькая иномарка бежала резво, началась легкая метель, снежная крупа шрапнелью ударяла в лобовое стекло.

— Странная эта фирма, — задумчиво сказал Чапаев.

— Чем же она странная?

— Третий год как существует, но никто оттуда не уволился, и ведут себя те, кто там работает, как-то тихо, ничего никому не рассказывают. Город наш небольшой, все друг друга знаем, общаемся — как работа, как зарплата, — а эти молчат, слова не добьешься. И непьющие все.

— Наверное, зарплата хорошая, — предположил я.

— Зарплата? Наверняка. Получают хорошо, только неизвестно сколько. Секретный какой-то завод, а что в нем может быть секретного? Грязный шлам отжигают, подумаешь, невидаль.

Едва машина подъехала к шлагбауму, который перегораживал дорогу на завод, к ней подошел мастер, я знал его фамилию — Терещенко. Невысокий, крепкий мужичок в белой каске, в защитных очках. Еще не пожав мне руки, он спросил:

— Альберт Владимирович разрешил вам приехать?

— А я должен был спросить у него разрешение?

— Разумеется.

Терещенко достал мобильный телефон, отошел в сторону и стал звонить Роменскому.

Я увидел невдалеке Женю, он улыбался такой знакомой мне снисходительной улыбкой.

Вернулся Терещенко:

— Альберт Владимирович не против, чтобы вы осматривали завод, он сейчас подъедет. В следующий раз обязательно уведомляйте его перед тем, как выезжать. Я сейчас занят, поэтому по заводу вас будет сопровождать механик Журавлев.

— Евгений Борисович! — крикнул Терещенко. — Подойдите, пожалуйста.

…Мы познакомились с Журавлевым в заполярном поселке, мне было тогда двадцать четыре года, ему — двадцать шесть. Я недавно окончил институт и был направлен в Управление глубокого бурения по распределению. Женя учился в трех институтах, в том числе двух гуманитарных, но ни один не окончил. В нем было скрыто большое количество талантов, может быть, это его и портило. Ему, в отличие от меня, все давалось легко, он без особого труда не только усваивал новую информацию, но и обогащал ее своими домыслами и изобретениями. Не знаю, почему он выбрал меня в качестве друга, наверное, потому, что я терпелив и некоторых его странностей старался не замечать. Но восемь лет назад он пересек критическую черту, и мое терпение кончилось.

Есть люди, которые ведут себя так, будто они истина в последней инстанции, считают, что именно их мнение однозначно верно. Спорить с ними бессмысленно, поскольку они остаются при своем мнении, какие бы убедительные доводы ни приводились. Они так настойчивы в своих выводах, что с ними в конце концов соглашаются, они привыкли к тому, что правы, даже когда неправы.

Из такой породы был Евгений Журавлев.

Когда Журавлев подошел, я подал ему руку и представился. Он пополнел, отрастил средней длины бороду, стал похож на русского крестьянина конца девятнадцатого века. Он стал носить очки, и выражение глаз под этим мощным сооружением разглядеть было трудно. По выражению щекастого, упитанного лица Жени понять, что он испытывает, глядя на меня, было невозможно, впрочем, он всегда был скрытным и не любил проявлять своих чувств.

— Евгений Борисович, — сказал мастер так, как говорят человеку, к которому испытывают неподдельное уважение, — пожалуйста, объясните нашему гостю общую конструкцию завода и ответьте на его вопросы, мне нужно помочь оператору в ремонте транспортера.

Терещенко направился к вышедшему из строя транспортеру, где его уже ждали, а мы пошли по заводу. Мне казалось, что было бы правильным, если б Журавлев начал разговор с извинений за то, что случилось восемь лет назад, но я забыл, что этот человек никогда ни за что не извиняется.

— Что это тебя опять в такую даль занесло? — спросил он.

— А ты что тут делаешь?

— Работаю. Женился, дочке пять лет, купил квартиру, строю новую жизнь, все хорошо.

Строить новую жизнь он на моей памяти начинал много раз, поэтому торжественное выражение его лица при этих словах меня удивило: неужели на этот раз не предвидится очередной брошенной жены и ребенка? Рассказывать о себе мне не хотелось, хвастаться было особо нечем, жизненные перспективы не просматривались, некоторая надежда оставалась на телефонный звонок, которого я ждал, но мало ли на что мы надеемся — жизнь состоит из иллюзий, по крайней мере моя.

— Так и читаешь только одну книгу? — спросил я, почему-то этот вопрос пришел мне на ум в числе первых.

— Что делать, если все другие сравниться с ней не могут.

Когда-то Женя подарил мне исписанную его острым, прерывистым почерком ученическую тетрадь, на обложке которой значилось: «Анализ Библии для моего друга Димы. Субъективное индивидуальное восприятие в ее прямом прочтении без интерпретаций». Эта тетрадка до сих пор лежит у меня в каком-то из ящиков письменного стола. Когда я случайно открываю ее, первым бросается в глаза Женин комментарий.

«Какое логическое построение вытекает из разговора Евы и Змея? Первое: Змей не боится Бога. Второе: он высказывает сомнения в правдивости Божьих слов. И третье: он сомневается в искренности Божьих слов. С самого начала сотворения мира у Бога появляется оппонент в лице Змея».

— Помнишь, ты подарил мне свой анализ Библии?

— Неужели? — воскликнул Женя удивленно, и мне показалось, что он прикидывается.

Жалеет о том, что подарил? Он не выносил разговоров «по душам», насмехался над ними, но высказаться ему хотелось, и он делал это опосредованным способом, такими вот письменными аналитическими размышлениями. Возможно, он их стеснялся, ведь это тоже откровения.

Мы подошли к контейнеру, где находилась электростанция, я заглянул внутрь: там был порядок и чистота, на стене висели на гвоздиках гаечные ключи. Электростанция имела такой вид, будто никогда не работала.

— «Перкинс», — с гордостью сообщил Женя ее наименование, — пятьсот киловатт.

Я видел, что он гордится заводом точно так же, как Роменский. Наверняка затратил много сил для того, чтобы он работал успешно. По своей натуре Женя — лидер, можно не сомневаться, что здесь он в руководящей роли, сам принимает решения по ремонту и отдает команды.

Журавлев обладал довольно редким качеством: был хорошо обучаем, что называется, «хватал на лету». Неважно, какого характера были знания — гуманитарного или технического. Если к его советам не прислушивались, не обижался, но человеку, который не прислушался, больше никогда ничего не советовал. Он мелочно обидчив, при этом сам обижал легко и не задумываясь. Этот ленивый на вид человек обладал редкой безжалостностью, в спорах умел грубо унизить собеседника, делая это публично, напоказ. С ним боялись спорить. Он напрасно говорил, что читает лишь одну Библию, на самом деле он читал еще много разных книг, в том числе тех, которые казались мне неинтересными и скучными.

У него был один изъян, преодолеть который не мог или не хотел: он запивал. Вероятно, это была болезнь, быть может, даже наследственная. Когда случался очередной приступ, он старался уединиться, потому что выглядел в это время отвратительно.

Восемь лет назад я работал главным механиком в нефтяной компании; коллектив был амбициозный, приходилось обдумывать каждый шаг. Однажды вечером позвонил Женя. Мы не виделись около года, но оставались в отличных отношениях; мне недоставало бесед с ним. Журавлев расстался с очередной женщиной и скучал без работы в Архангельске. Попросил помочь. С трудоустройством в нашей компании было сложно, но я пошел к директору, молодому человеку из эффективных менеджеров. Попал не вовремя, директор был то ли чем-то озабочен, то ли просто в плохом настроении. Он выслушал меня невнимательно, отвлекаясь на телефонные звонки, и категорически отказал, не объясняя причин.

Женя был уверен, что будет принят без проблем, он отчего-то не сомневался в моих больших возможностях.

— Когда выезжать? — деловито поинтересовался он, вновь позвонив.

Журавлев слабо представлял, какими сложными могут быть отношения между людьми в столичном офисе. Я ответил:

— Пока мест нет, нужно подождать.

Он не ожидал отказа, обиделся, посчитав, что я недостаточно его разрекламировал. Обижался он по-детски глубоко, объяснять ему что-то было бесполезно. Мне было больно за друга, я проникся его огорчением и опять пошел к директору. На этот раз директор был благосклоннее, подробно выспросил по поводу предлагаемой кандидатуры. Я восхвалял Журавлева как мог и был недалек от истины, директор уже задумался, каким образом можно использовать талантливого специалиста, но продолжению разговора помешал телефонный звонок, по-видимому важный; директор жестом попросил меня выйти. О моей просьбе он забыл, и я не решился напомнить о ней.

Женя продолжал осаду вечерними звонками, стали звучать трагические словосочетания, наподобие:

— Дима, я на грани финансового краха, надо что-то делать!

Рискуя выглядеть назойливым, я вновь обратился к директору и на этот раз своего добился. Жене повезло: открылась замечательная вакансия, нужно было принимать машины с поступающим оборудованием в небольшом городке Вологодской области и присылать каждый вечер сводки.

Журавлев приступил к работе, передал первую сводку, после чего на звонки отвечать перестал. Я беспокоился, терялся в догадках, потом предположил, что произошло, и не ошибся. Через неделю нашему директору позвонил руководитель предприятия, которому предназначалось оборудование, и сказал буквально так:

— Срочно заберите своего работника, если хотите увидеть его живым.

Приехав в Вологодскую область, я обнаружил Журавлева в арендованной для него квартире в ужасном виде; разговаривать с ним было не о чем. Отношения с директором осложнились, в конце концов мне пришлось уволиться. Что касается дружбы с Евгением Борисовичем Журавлевым, то она прервалась на восемь лет…

— Роменский будет минут через сорок, — сказал Женя, — у нас с тобой мало времени, поэтому воспоминания оставим на потом. Задавай вопросы, я на них отвечу.

— Ты здесь, как я понимаю, за главного технического специалиста?

— Разве могло быть по-другому? — удивился Журавлев, скромностью он никогда не отличался. — Альберт в технике разбирается слабо, только надувает щеки, у него другое предназначение: с кем-то договориться, кому-то дать взятку, тут он крупный специалист.

Я решил сразу же обсудить с Женей главный вопрос:

— Для сжигания нефтешлама вы используете дизельное топливо, но форсунки предполагают другие варианты.

— Откуда ты знаешь? — Он уловил, куда я клоню.

— Но ведь это так?

— Тебе известны модели форсунок на десорбере и оксидайзере?

— Конечно.

— У тебя есть копии паспортов?

— Женя, прекрати юродствовать, разве мы враги? Я тебе за пять минут разыщу эти паспорта в интернете.

Я не стал признаваться в том, что видел эти паспорта в папке, которую взял из стола Роменского.

— На самом деле вы используете в качестве топлива нефть, это даже по запаху можно определить.

— Хорошее у тебя обоняние, — кривовато усмехнулся Женя. Он оставался спокойным, по крайней мере внешне. — Действительно, мы используем нефть, на здешних месторождениях отличная нефть с преобладанием легких фракций, теплоотдача не хуже дизельного топлива.

— Это ты придумал?

— Ну не Роменский же.

— Но в отчетах указано дизельное топливо, оно намного дороже. Ты знаешь, как называется то, чем вы занимаетесь?

— Мы занимаемся обезвреживанием нефтешлама до пятого класса опасности, — сообщил Женя, — заказчик доволен.

— Вы совершаете уголовное преступление, присваивая чужие деньги в крупных размерах.

Журавлев согласно кивнул, вновь усмехнулся, но полуседая его борода от волнения встала на щеках дыбом.

— Хорошо, я тебе скажу то, о чем ты еще не догадался. Все электрическое оборудование завода американское, у него другое напряжение и частота. Сначала приходилось гонять «Перкинс», у которого генератор выдает соответствующие параметры, но потом мы купили по лизингу преобразователь. Высоковольтные линии рядом, метрах в ста, электроподстанция еще ближе.

— Так вы, получается, не используете дизельное топливо вообще?

— Только в аварийных случаях.

— Ты говоришь так спокойно, будто не понимаешь, что это преступление.

— Дима, что ты заладил, как попугай, про какое-то преступление? Преступление случилось в девяностых, когда развалили и разграбили страну, любое последующее присвоение денег на этом фоне выглядит несущественным. Людям предложили самостоятельно решать вопросы выживания, вот они и решают. Ты предполагаешь, что хозяева завода заимели свои миллионы долларов честным путем, трудясь в поте лица, как тот мифический американский лодочник, ставший впоследствии президентом? А я уверен, что они их приобрели в результате преступных махинаций в девяностых, когда все, кто имел возможность, расхватывали государственную собственность почти задаром. Ты хочешь сказать, что воровать у воров — это безнравственно? А я уверен, что это нормально, в рамках законов, по которым эти воры живут. Воровать у них не стыдно, неужели ты этого не понимаешь? Что в этом несправедливого? Почему нужно осуждать и наказывать тех, кто принуждает воров делиться награбленным? Узаконенное воровство как раз и называется бизнесом, неужели это не ясно?

Он не на шутку разволновался, сдернул свои могучие очки, и я увидел, что глаза у него остались теми же, что были раньше: холодно-синими и пронзительно-циничными.

— Если человек умен, но жаден, — продолжил Журавлев, — он никогда не станет богатым. Роменский жаден в разумных пределах, поэтому у него все получается. Из доходов, которые ты считаешь преступными, он хорошо платит своим работникам, в том числе мне. И все, заметь, довольны, ни у кого не возникает желания его разоблачить. Себя, конечно, не забывает, это естественно.

— У вас сложилось организованное преступное сообщество, иначе говоря — банда. — Я пытался шутить, но Журавлев не был склонен к шуткам, ему хотелось во что бы то ни стало убедить меня в своей правоте.

Мы сидели на лавочке возле электростанции, скорее всего, это любимое место Жени, отсюда завод — как на ладони. Женя закурил и сказал:

— Коллектив у нас хороший, дело не только в деньгах. Понимаешь, мы как-то скрыты, обособлены от того безумия, которое вокруг творится, защищенность — вот что самое ценное.

Зазвонил мой мобильный телефон, я вздрогнул, рука метнулась в карман пиджака, но это был не тот звонок, которого я ждал, звонили из Москвы, из офиса компании, спрашивали, успешно ли я добрался и как идут дела. Я ответил, что дела идут нормально.

Женя посмотрел мне в глаза и проницательно предположил:

— Должна позвонить женщина?

— Какое тебе до этого дело?

— Действительно, никакого, — согласился Журавлев.

Он закурил новую сигарету и продолжил тему, прерванную телефонным звонком.

— Вот, предположим, теперь ты сообщишь хозяевам правду о том, что тут у нас делается. Для них наш завод в сравнении с другими объектами — мелочь, но они люди рачительные и порядок восстановят. Альберта выгонят, остальные, и я в том числе, разбегутся сами. Наберут людей каких попало, с улицы, завод придет в упадок и наверняка закроется. Кому будет лучше от этого?

— Но вместо меня мог приехать кто-то другой, незнакомый тебе человек, его ты ни в чем не стал бы убеждать.

— Уже приезжал, ты это знаешь, но он ничего не заметил. Да он особо и не вникал, Альберт быстро его обработал. Он умеет договариваться. Он тебе уже что-то предлагал?

— Пока еще нет, но отдельные поползновения были, — усмехнулся я, вспомнив Наташу с накладными ресницами.

— Он пока еще оценивает степень твоей опасности, я бы посоветовал быть осторожнее и осмотрительнее, у Роменского в этом городе все схвачено и куплено.

Журавлев тяжело вздохнул и подергал себя за бороду.

— Ты понимаешь, о чем я говорю?

Мне вспомнилось, как я приехал в тот городок в Вологодской области, где пропадал Женя, а он действительно пропадал, как вошел в загаженную, пропахшую водкой и нечистотами квартиру, увидел Женю, спящего на диване лицом вниз. Когда я его перевернул, он не проснулся. Он страшно исхудал за время запоя, потому что, как всегда в таких случаях, ничего не ел. Он был почти труп и едва дышал. Приехала скорая помощь, его увезли, я прибрался в квартире и сдал ее владельцу. На следующий день забрал Женю из больницы и отвез на вокзал. Он все время молчал и только перед тем, как сесть в поезд, спросил:

— Я сильно тебя подвел?

Я был настолько удручен происшедшим, что не нашел сил для ответа, я уже решил, что вижу Женю последний раз в жизни…

Примчался Роменский, лицо его было озабоченным и тревожным, он глядел больше на Журавлева, чем на меня, пытаясь понять, какого характера разговор между нами случился. Я понимал беспокойство этого человека: его замечательно устроенная жизнь могла быть сокрушена моментально и беспощадно, он не знал, как себя вести, и неуверенно улыбался, надеясь, что все обойдется.

Мое предложение по поводу узла предварительной очистки нефтешлама вызвало у Роменского большой и, как мне показалось, даже чрезмерный интерес. Втроем, вместе с Журавлевым, мы пошли к месту предполагаемой установки узла и сделали необходимые замеры. Журавлев предположил, что в данном случае вполне годится мерник с буровой установки емкостью сорок кубических метров, на него хорошо встанет пара вибросит, мерник придется приподнять метра на полтора для того, чтобы очищенный шлам по желобу ссыпался на транспортер, в качестве дозатора на желобе можно будет поставить заслонку.

Журавлев внес еще несколько предложений, развивающих идею предварительной очистки нефтешлама. Роменский глядел на него с восхищением. Я подумал о том, что Альберт, в сущности, человек незатейливый, незлой, но жизнь выстроила в нем принцип безжалостной целеустремленности, он — совершенный продукт нового общества, которое рождается в нашей стране; люди старой формации, поставленные в непривычные условия, или меняются, или гибнут.

Журавлев окончательно бросил пить после рождения дочери, и это заметно изменило его характер, ставший еще более категоричным и несносным. Несколько раз, забываясь, он с грубоватой вольностью обращался ко мне, но Роменский, к счастью, не обращал на это внимания. Мне очень не хотелось, чтобы Альберт Владимирович догадался о моем прежнем знакомстве с Журавлевым, это могло внести в ситуацию недопустимую двусмысленность.

8.

Вернулись с завода поздним вечером. Роменский потащил меня ужинать в ресторан, машину оставил на платной стоянке, сказав, что вызовет такси; стал налегать на коньяк, усердно подливая мне. Если ему хотелось увидеть меня пьяным и попытаться о чем-то договориться, то напрасно: я почти не пьянею, если знаю, что этого делать нельзя, но очень сильно болит после голова. Пьяным оказался Роменский. Тупо глядя в стол, он повторял на разные лады одну и ту же фразу:

— Поймите, надо бороться, драться, противостоять, иначе не выжить: сомнут, уничтожат. Нет, вы никогда меня не поймете, у вас сущность другая, я же вижу.

Я отвез Роменского домой в такси, передал с рук на руки Виталине Георгиевне, которая приняла мужа деловито и молча. Вернувшись в гостиницу, лег на кровать. Сквозь головную боль глубоко задумался. Встреча с Журавлевым и разговор с ним меня потрясли — с этой дружбой все было кончено, и вдруг встреча. Досадно, что я так и не избавился от мощного влияния этого человека. Его слова о том, что я могу разрушить хрупкое счастье людей, связанных с заводом, не выходили у меня из головы. То, что я в шутку назвал их «организованной преступной бандой», Журавлева возмутило, но как по-другому назвать людей, которые коллективно воруют деньги, счастливы этим и боятся, что этот процесс может нарушиться?

С одной стороны, мне до них нет никакого дела, сообщить владельцам завода о том, что увидел, моя обязанность, что бы я об этом ни думал и что бы ни чувствовал, но в результате Журавлев опять запьет и бросит жену с ребенком, а что будет с Альбертом, Виталиной и их семьей, мне даже думать не хочется.

Я сел к письменному столу, включил ноутбук, решил написать новый отчет, включив в него лишь систему предварительной очистки нефтешлама. Я обратил внимание на то, что листок с предыдущим отчетом лежит с правой стороны от ноутбука, хотя я точно помнил, что положил его слева. Раньше я не обратил бы внимания на такую мелочь, но теперь этот факт заставил меня задуматься. Не сам же перелетел этот листок, кто-то брал его в руки. Может быть, горничная, когда вытирала пыль со стола? Очень опрометчиво я оставил его на видном месте, но разве мог я предположить такой оборот дела? Теперь «любое лыко в строку», все вызывает подозрение, невольно чудится картина проникновения постороннего человека в гостиничный номер во время моего отсутствия.

Полная чушь лезет в голову, просто удивительно. Какое значение имеет этот листок, если я намерен написать новый вариант отчета?

Хотелось встретиться с Журавлевым, обсудить ситуацию, да просто поговорить, если уж мы возобновили отношения. Днем, на заводе, я попытался сказать ему об этом, но Женя отмахнулся:

— Не сейчас, потом, когда приеду в город, поговорим. Только не делай глупостей, эта история может закончиться плохо.

Плохо для кого? Неужели для меня? Как он это себе представляет? Кто и что сделает мне в густонаселенном городе? Послезавтра утром я поеду в аэропорт и через несколько часов окажусь в аэропорту Домодедово. В Москве приму окончательное решение, как поступить. Может быть, оставлю старый вариант отчета, кто запретит мне это сделать? Кстати, обязательно найду тетрадку, которую мне подарил Женя, там есть любопытная фраза:

«Стих 18. Но с тобою (Ноем) Я поставлю завет Мой, и войдешь в ковчег ты, и сыновья твои, и жена твоя, и жены сынов твоих с тобою».

Женин комментарий:

«Бог любит заключать заветы со спасенными им от бед, им же придуманных».

Язвителен Евгений Борисович, едва ли он верит в Бога.

Каждому человеку даются определенные способности, и каждый в меру своей целеустремленности реализует их, но Журавлеву дано слишком много, можно даже сказать «незаслуженно много»; впрочем, это рискованный термин, кто может знать, заслуженно или нет. Женя воспринимает дарованное ему как должное, разбрасывается им бездумно и щедро, и я вижу в этом особенного рода несправедливость. Способности обеспечили формирование эгоистичного характера Журавлева, его пренебрежительного отношения к людям; он капризно не переносит людей неинтересных, нетворческих, тупо исполнительных — тех, кто выполняет поручения, не задумываясь, к чему это приведет.

Я уверен, что люди, обладающие хорошими способностями, обязаны нести ответственность за нерациональное их использование. Это как с деньгами: тебе дали в долг, а ты тратишь как попало, в полной уверенности, что отдавать не придется.

Я знал почти всех женщин, с которыми он жил. Удивительно, но он с ними поддерживал отношения после того, как расходился, — разговаривал по телефону, что-то советовал, ругал, если они поступали не так, как им было сказано. Что касается детей, то их в общей сложности трое — два мальчика и девочка от той жены, с которой он жил теперь.

Денег у него никогда не водилось, жил в долг, занимая у кого придется, в том числе у меня. До тех пор, пока не запивал, это был разумный, внимательный человек, но алкоголь его преображал — и завидовать становилось нечему. Если б не его чудесная способность к воскрешению после падений на самое дно, не думаю, что он дожил бы до этих лет.

9.

Завтракал я в гостиничном кафе — чай с каким-нибудь бутербродом, обедал — в ресторане неподалеку от офиса, для ужина приглядел пивной бар в трех кварталах от гостиницы. Я не большой любитель пива, такого пива, которое я пил в студенческие годы в родном городе, теперь не найти. Может быть, дело не только в качестве пива, но и в том времени, когда я его пил.

В пивном баре мне нравилась жареная щука, отбивные из оленины, салаты из морепродуктов. Я засиживался допоздна, в гостинице было скучно: тома инструкций по заводу утомляли за день, к вечеру болели глаза, а смотреть телевизор просто невозможно.

Я сосредоточенно резал ножом отбивную, когда напротив кто-то присел в мягкое кресло. Подняв голову, я увидел Наташу. Без накладных ресниц и индейской воинственной раскраски ее лицо имело вполне человеческий вид, выглядело моложе. Неужели она получила задание повторить попытку соблазнения? Такой «навязчивый сервис» — уже наглость.

— Вы принесли свечи от простатита? — поинтересовался я, не отрываясь от разрезания отбивной. — Они не нужны, с простатитом все в порядке, я пошутил.

В Наташиных глазах промелькнула обида. Я пожалел о своих словах.

— Напрасно вы так грубо разговариваете со мной, — сказала она. — Альберт Владимирович попросил как-то развлечь вас в тот вечер, но вы подумали совсем другое.

Поверить в эту фантастику было трудно. Если я сейчас предложу ей пойти ко мне в номер, она согласится. Ей поручено защитить коллектив завода, выживающий в период буйства демократии в стране, от моего вмешательства. Эти люди, работники жалкого завода, созданного из американского металлолома, желают остаться счастливыми. Каким путем это будет достигнуто, их не интересует.

— У вас есть дети? — спросил я Наташу.

— Сыну четвертый год. Мужа нет.

Немного поколебавшись, добавила:

— И не было.

Эта картина так мне и представлялась. Неужели Достоевский написал для нас программу на двести лет вперед? Трагические, несчастные женщины, как Наташа, в точности из его романов, но тогда выходит, что мы все время топчемся на месте? Ради чего? Нужна ли кому-то такая глупая, бессмысленная жизнь?

— Евгений Борисович не может приехать с завода, там какая-то серьезная авария, а звонить вам почему-то не хочет. Он просил передать, чтобы вы сегодня вечером ехали в аэропорт и улетали в Москву.

Раньше я был значительно более экспрессивным, мог накричать, даже оскорбить, однако с годами поутих. Но когда Наташа мне все это выдала, сдержаться было трудно.

Кем считает меня Журавлев? Трусом, который убежит, поджав хвост? Почему человек, с которым я бывал на волосок от гибели, не находит нужным объясниться открыто, а не туманными намеками и угрозами? Вполне возможно, он хочет сделать как лучше, но почему его не интересует, какое останется у меня послевкусие, с чем мне жить дальше, если я последую его совету?

— У вас телефон звонит, Дмитрий Петрович, — вывела меня Наташа из задумчивости.

Я схватил мобильный телефон, но это вновь был не тот звонок, которого я ждал.

У меня билет на послезавтра, на утро. Самолет на Москву в восемь тридцать. С какой стати я должен возвращаться на день раньше?

Сорваться и улететь немедленно очень просто: вызвать по телефону такси, заскочить на минуту в гостиницу за вещами, через полтора часа я буду в аэропорту, утром — в Домодедове, на Москву есть ночной рейс.

Но разве я в штате Техас среди кровавых мстителей-ковбоев и коварных шерифов? Я в обычном заполярном российском городе, где не стреляют на улицах и не вешают негров. Что за суета на ровном месте?

Я сказал:

— Спасибо, Наташа, эту информацию я приму к сведению.

Я серьезнейшим образом принялся за отбивную, давая понять, что разговор окончен. Наташа встала, но перед тем, как уйти, произнесла фразу, которая вывела меня из терпения окончательно:

— Я бы тоже посоветовала вам уехать.

Весь этот клубок неожиданных событий меня уже изрядно утомил, я приехал вовсе не за тем, чтобы вникать в деятельность местных преступных структур. Ясно, что мой бывший друг играет в этих структурах определенную роль, но какое мне до этого дело? Может быть, действительно улететь в Москву от греха подальше? Пусть эта братия творит тут что угодно.

Мясо я доел без аппетита, заказал сто пятьдесят коньяку, что было для меня не характерно: ночами порой давило сердце, я старался не обращать на это внимания, стоит обратиться к врачам — и у меня выявится масса скрытых дефектов организма, накопленных в течение длительной, не бережливой к здоровью жизни.

10.

Мы работали с Женей на буровой Пятой Прибрежной, я — дизелистом, он — слесарем. Двухнедельная вахта закончилась, можно было возвращаться в поселок, но вертолет не прилетел, ожидалась пурга. Трубовоз грузился возле мостков бракованными трубами, мы договорились с водителем, приветливым, улыбчивым парнем, что он довезет нас. Машинам не положено ездить по зимнику в одиночку, но водитель, его звали Денис, сказал, что до поселка недалеко и он успеет проскочить до пурги.

Тундра только кажется ровной, на самом деле это весьма пересеченная местность, есть и холмы, и довольно глубокие овраги. Неподалеку от поселка, в котором мы жили, пролегал извилистый овраг, имеющий название Тещин Язык.

Пурга началась, едва мы отъехали от буровой, Женя предложил вернуться, но Денис беспечно махнул рукой: пробьемся. Я его поддержал, и мы продолжили путь. Пурга была не очень сильной, но снег бил прямо в лобовое стекло, ухудшая видимость. В результате мы свернули не там, где следовало, и вышли к Тещиному Языку не в том месте, где дорога была накатана, а в другом — где машины ездили редко. Денис решил форсировать Тещин Язык с разгона, но не смог одолеть подъем, машина скатилась вниз, прицеп с трубами сложился и едва не опрокинулся. «Урал» долго буксовал, пытаясь выправить положение, но ничего не получалось, колеса с левой стороны съехали с дороги и зарылись в снег. Денис надел шапку, телогрейку, вылез из кабины, стал обкапывать колеса, мы с Женей помогали ему. Пурга усиливалась. Я был лишь вторую зиму на Крайнем Севере и еще не попадал в подобные переделки. Я понимал, что в этих суровых местах можно погибнуть, но почему-то считал, что со мной этого произойти не может.

Женя объяснил мне, что Денис выбрал путь к поселку неудачно, этой дорогой давно уже никто не ездит, помощи ждать бесполезно, а пурга усиливается.

Мы откапывали машину несколько часов и выбились из сил. Никто из нас не хотел признаться, что откопать ее не удастся. Мы продремали в кабине до утра. Проснувшись, Женя растолкал Дениса и спросил, на сколько времени хватит топлива в баках. Денис долго прикидывал, шевеля губами, потом сказал, что самое большее на сутки. Женя предложил добираться до поселка пешком, но Денис отказался:

— Вы как хотите, а я машину не брошу, она новая, ей году нет, как я потом буду за нее рассчитываться?

— На том свете рассчитываться не придется, — мрачновато заметил Журавлев. — Что ж, оставайся, жги покрышки, как только доберемся до поселка, пришлем бульдозер.

Мы пошли, но сбились с дороги и только к вечеру, обессиленные и потерявшие последнюю надежду, добрели до поселка.

Дениса спасли, он долго лежал в больнице с двусторонним воспалением легких, но выжил.

Ночью не спалось. В гостинице топили немилосердно, да еще и одеяло было толстое, ватное, я сбросил его на пол и укрылся простыней. Мучился долго, под утро приснилось, что я сижу у Жени в гостях, в какой-то неопрятной комнате, он предложил мне выпить и подал стакан, но стакан был разбит, причем так, что наливать в него коньяк почти не имело смысла, тем не менее я налил и спросил Женю, почему нет второго стакана. Он ответил, что ему, непьющему человеку, стакан не нужен, мне предстоит выпить одному за свое здоровье.

Это пожелание прозвучало столь зловеще, что я проснулся. Журавлев почему-то произнес эту фразу на английском, и мне вспомнилось, как он выучил английский язык.

Я работал тогда инспектором технического надзора в одной юго-восточной стране, строили нефтяной терминал на берегу моря. Никогда не думал, что попаду в это волшебное по красоте место.

Так неправдоподобно просто бывает иногда в жизни: вам звонят и вежливо интересуются, не желаете ли пожить два года в раю? А вы, от неожиданности или из подозрения, начинаете противным голосом торговаться: «А какие условия проживания? Какая зарплата? Удобный ли будет график работы?» И это вместо того, чтобы радостно воскликнуть: я согласен, когда вылетать?! Но так устроен человек, его не переделаешь, ему все время кажется, что, пообещав счастье, обязательно обманут, что верить нельзя никому. И лишь очутившись в раю, понимаешь, что верить можно, что не все потеряно, есть удивительный город на краю земли, где вдоль песчаного пляжа растут высокие пальмы, где работа не в тягость, а в радость, где люди уважают тебя не за то, что от тебя зависят.

Компания была иностранная, люди изъяснялись друг с другом исключительно на английском, мне было нелегко, но постепенно я приспособился, обширные познания в нефтяном оборудовании спасали, а говорить о чем-то постороннем с теми людьми, у которых я принимал выполненную работу, было не обязательно.

Журавлев, как водится, стал надоедать мне звонками, он сразу же давал знать о себе, как только я находил приличную работу. Я деликатно объяснял другу, что это заграница и на русском языке здесь не говорят.

Но Женя был настойчив, давить он умел, и я рассказал главному менеджеру проекта Питеру Маккойну о талантливом инженере Журавлеве и предоставил его резюме. Специалист такого профиля как раз требовался, мистер Маккойн выразил желание пообщаться с Женей по телефону, естественно, на английском языке. Я не стал преждевременно разочаровывать менеджера, надеялся, что Женя остынет, но он нашел какого-то друга, который бойко поговорил с Маккойном, и тот остался удовлетворен беседой. Я был в панике: как я буду выглядеть, когда Журавлев прибудет на объект и обман обнаружится?

Журавлева эта перспектива не испугала, он сказал, что все будет нормально, вероятно, намеревался до отъезда освоить английский язык.

Столько раз мне приходилось страдать из-за того, что я хотел помочь людям!

Женя купил в магазине самоучитель английского языка и объяснил мне по телефону с наивной искренностью:

— Дима, это простой информационный язык, в предложении надо ставить сначала подлежащее, потом — сказуемое, после этого можно говорить любые слова, которые знаешь на эту тему.

Он ухитрился как-то объясниться с Маккойном, сетуя на то, что не очень хорошо слышит, тот был разочарован, но пожалел Журавлева и сразу выгонять не стал, решив посмотреть, какой он в работе. В работе Жене равных не было, через несколько дней он выдал менеджеру ряд ценных предложений, они выглядели настолько очевидными, что было странно, как до этого до сих пор никто не додумался.

Своеобразный Женин характер, с элементами скрытой наглости, обусловлен, на мой взгляд, тем, что он вырос практически сиротой: мать умерла рано, а отец был человеком пьющим, ни о каком семейном уюте и систематическом воспитании речи идти не могло. Женя никогда не рассказывал о своих родителях, я узнал о них от его тетки, когда та к нему приезжала.

Женя был скрытен, хотя говорил много, но эти разговоры никогда не касались его лично. Например, что он имеет плохое зрение и вместо очков, которых стесняется, носит линзы, я узнал лишь на второй год знакомства.

Вопрос с английским языком Женя решил изящно и просто — кроме штудирования самоучителя стал ходить в так называемый клуб, где собирались вечерами иностранцы. Они жили в трехэтажном здании, которое компания капитально отремонтировала в европейском стиле. На верхних этажах располагались жилые комнаты, на первом — бар, где иностранные специалисты ужинали, а вечером просиживали допоздна, играя в карточные и прочие игры, употребляя пиво, виски, джин, абсент и другие алкогольные напитки.

Как Жене удалось попасть в этот коллектив, я в точности не знаю. Мы жили с ним в одной комнате, вечерами я ходил играть в настольный теннис и баскетбол, а он лежал на кровати и читал самоучитель или Библию. Однажды, вернувшись домой, я его не обнаружил, а потом он стал отсутствовать каждый вечер. Едва ли Женя в этом баре что-то пил, поскольку мог сорваться, но через два месяца он не то чтобы свободно болтал на английском, но мог без напряжения поддержать разговор и даже спорить.

Было ясно, что английский его ужасен, но иностранцы не слишком обращали на это внимание, потому что говорил он об интересных вещах, его слушали и пытались понять, им был любопытен этот русский с его сумбурными идеями.

Тогда я впервые ощутил по отношению к Журавлеву сложное чувство, составленное из упрека и обиды на собственные способности.

Я выглядел чересчур простым, немудреным в сравнении с ним, и это казалось мне несправедливым. Я пытался вывернуть очевидное наизнанку и думать, что Женя специально говорит хитроумно, чтобы повысить собственную значимость, что он нарочно выдумал себя, такого сложного и малопонятного, и влез в образ, на самом деле оставаясь обычным человеком. Мне хотелось вывести его на чистую воду, разоблачить, но он был умнее меня и каждый раз выскальзывал, не поддаваясь на уловки.

В выходные мы с ним ходили на небольшой пляж загорать и купаться в море, в мутной и очень соленой воде. У Жени некрасивая, с большим животом, фигура, он плохо питался в детстве и теперь с трудом себя сдерживал, никогда не оставляя ничего в тарелке. Его обжорство было демонстративным и неприятным. Впрочем, он все делал демонстративно, не скрываясь, напоказ, был жаден до всего, в том числе до женщин, обольщал их без труда, но и разочаровывался быстро. Каким образом все эти качества сочетались с его увлечением Библией, мне непонятно. Он штудировал ее почти каждый вечер, перед сном, иногда будил меня, зачитывая поразившие его места и тут же их комментируя. Но в Библии, насколько я понимаю, говорится о добросердечном отношении к человеку. Журавлев этим не страдал.

На терминале перекачки нефти нужно было установить факельный ствол высотой двадцать пять метров. Задача не слишком сложная, но автокран имелся только с коротким вылетом стрелы. Я впрягся в это дело и вместе с бригадиром монтажников продумывал, как сделать, чтобы установка стала возможной.

Главный инженер компании, молодой надменный индус, окончивший университет в Лондоне, считал, что я, инспектор технического надзора, должен контролировать процесс, а не содействовать ему, что мне не следует крутиться вместе с бригадиром вокруг факельного ствола. Он сделал мне замечание, на которое я, в горячке работы, внимания не обратил. Факельный ствол был успешно установлен, индус высказал мне возмущение в столь сложных английских словосочетаниях, что я их почти не понял. Мне казалось, что такой ничтожный случай стоит забыть, но главный инженер затаил на меня злобу.

Однажды заболел инспектор по контролю сварных швов и менеджер попросил меня принять экзамены у сварщиков. У меня имелся соответствующий сертификат, но сваркой я давно не занимался и многое забыл. Кроме того, я имел недопустимую для экзаменатора привычку прощать сварщикам небольшие огрехи.

Главный инженер вдруг заинтересовался сварочными образцами, которые я одобрил на экзаменах, он лично осмотрел их, забраковал четыре из пяти и написал докладную о моей профессиональной некомпетентности. На основании этой докладной меня следовало отстранить от проекта. Мои дети в то время учились в институтах, за обучение требовалось платить, оставаться в безработном состоянии было невозможно; кроме того, это был позор: никогда еще меня не выгоняли за непрофессионализм.

Когда я пришел в нашу комнату, Женя спал, голый по пояс, уронив книгу на грудь. Живот у него выпуклый, как гора, но довольно плотный, мускулистый, короткая борода, больше похожая на щетину, торчала вверх. Когда он читал книгу в одиночестве и стесняться было некого, надевал очки; теперь они валялись на полу.

Спал он чутко; едва я вошел, открыл глаза. Разумеется, он уже знал о происшедшем. Добивать человека, когда он упал, не принято, это не по-человечески, я ожидал, что Журавлев найдет слова утешения: ладно, обойдется, не переживай, бывает и хуже и так далее. Я не приемлю жалости, но бывают в жизни моменты, когда посочувствовать необходимо. Однако Евгений Журавлев в подобные тонкости посвящен не был, он взглянул на меня мутноватыми со сна глазами и сказал:

— Ну, что попал? Я думал, ты умнее.

После этих слов он тяжело повернулся лицом к стене; книга, в которой так много говорилось о взаимной любви людей друг к другу, упала в промежуток между стеной и кроватью. Может быть, он решил, что истинное уважение к человеку состоит не в том, чтобы успокоить его в минуту слабости, а в призыве самому преодолеть неприятность. Сомневаюсь, что Журавлев думал столь сложно, но в целом именно так.

Меня не выгнали, обошлось, индусу оказалось достаточно моего унижения, он даже не вызвал меня в кабинет для конкретной разборки. Возможно, он ждал, что я уволюсь сам, но в тот момент для меня это было невозможно, и я молча проглотил обиду.

11.

Как вести себя, если угрожает опасность, но ты в это не слишком веришь? Прятаться? В каждом человеке подозревать врага? Не выходить из дома? Я не мог убедить себя в опасности, это ж не кино. И есть ли для этого серьезный повод? Я не чересчур мнительный человек и способен оценить обстановку реально. Конечно, понятие судьбы никто не отменял. Если машина с отказавшими тормозами вдруг на большой скорости въезжает на тротуар, по которому ты в это время идешь, — ничего не поделаешь, надо принимать случившееся как объективное несчастье. Но есть ли смысл готовиться к нему заранее? Я не хочу бояться злоумышленников, крадущихся ко мне под покровом темноты. Эти страсти нужно оставить для телевизионных детективов, которые я давно не смотрю.

Наступил последний день моего пребывания в городе. Днем я пошел в офис, поставил печати на командировочном удостоверении и категорически отказался от предложения Роменского отвести меня завтра в аэропорт на «мерседесе». Я устал от этого человека, он относился к категории приторных людей, которые надоедают до головной боли. Отказался я и от предложения вечернего ужина в его квартире, сказав, что мне нездоровится. Я действительно находился в нервном состоянии, вся эта муть о грозящей мне опасности упорно не забывалась. Я сказал Роменскому, что поужинаю, как всегда, в пивном баре.

Вернулся в гостиницу в четыре часа, лег на кровать и крепко заснул. Проснулся от голода. На улице сгущались сумерки, шел легкий снег. Я поймал себя на мысли, что опасаюсь выходить из гостиницы, попросту боюсь: там, за окном, опасность. Стало стыдно за себя, нельзя поддаваться желанию просидеть, закрывшись на ключ, в номере до утра, потом трусливо шмыгнуть в такси.

Я недолго размышлял на эту тему, решительно оделся, вышел из гостиницы и пошел в бар. Поступить иначе было невозможно, иное решение уничтожало меня как личность.

В баре засиделся допоздна, людей почти не было — два-три увлеченно спорящих футбольных болельщика, вот и все. Приветливо улыбающийся толстенький бармен, успевший запомнить меня за эти дни, включил тихую, ненавязчивую музыку. Было уютно, тепло, уходить не хотелось. Я понял, как избавиться от пустых страхов: надо плотно поесть и выпить коньяка. На улице сейчас холодно и безлюдно, метет поземка, жители города смотрят сериалы, лежа на диванах у телевизоров. Минут за пятнадцать я добреду до гостиницы и лягу спать, никому я не нужен в этом городе и вообще никому не нужен, судя по молчанию телефона. Утром, ровно в шесть, сяду в такси и навсегда забуду об этом городе и своем странном беспокойстве в нем. Будет звонить Женя или не будет, это неважно, у него своя жизнь; дружили мы в общей сложности больше двадцати лет, но это ни меня, ни его ни к чему не обязывает.

На улице оказалось еще холоднее, чем я рассчитывал, и ни единого человека на прямой, как стрела, улице — ни сзади, ни впереди, в перспективе, и машин нет. Ветер назойливо задувал в глаза, я шел, опустив голову. До гостиницы оставалось совсем немного, когда я решил срезать путь через сквер, мимо портретов передовиков производства и ветеранов здешнего нефтедобывающего управления. Летом этот сквер наверняка зеленый, солнечный, полон цветов на клумбах, но сейчас заснежен и мрачен под тускловатыми желтыми фонарями.

Вдруг меня сильно толкнули в спину, и я упал.

Теперь уже неважно, что я сказал тогда Денису, моему однокласснику, — оскорблять, конечно же, не надо было, но Денис привык нарываться и наглеть под защитой старшего брата, который занимался боксом и выступал на городских соревнованиях. Мои неосторожные слова вызвали у Дениса бурю негодования, он сказал: ты за это ответишь.

Его брат был человеком занятым, поэтому расплата состоялась не так скоро, как ожидалось мной и как хотелось Денису. Явилась она неожиданно: я шел после уроков по аллее через школьный сад, как вдруг откуда-то сбоку появился брат Дениса, взял меня за плечо и остановил. Я не испугался, как-то очень спокойно себя чувствовал, хотя не сомневался, что он будет меня бить.

С другого боку возник сам Денис, с ехидной улыбкой мстителя.

— Ты почему такой борзый? — поинтересовался брат Дениса. В его долговязой, широкоплечей фигуре было что-то заматерелое, мужицкое, он был вовсе не похож на спортсмена.

Я хотел объяснить, что мы поспорили, Денис сказал мне грубо и я грубостью ответил. Но этих объяснений не требовалось, я получил удар в район левого уха, в ухе что-то зазвенело, и оно перестало слышать. Брат Дениса ударил не сильно, но и не слабо, именно так, как требовалось для того, чтобы в голове у меня все смешалось и я оказался не способен на противодействие. Подключился Денис двумя ударами в нос, но удары были слабыми, воробьиными, даже кровь не пошла. Денис боксом, да и никаким другим видом спорта никогда не занимался.

Я так и не понял, почему и зачем появился Соболев; этот парень сидел со мной за одной партой и занимался в секции бокса вместе с братом Дениса. Мы с Соболевым не то чтобы дружили, но помногу разговаривали и знали различные подробности жизни друг друга. Я, например, знал, что Соболев, вернувшись однажды домой очень поздно, вызвал бурную ярость отца, который кричал на него матом и оскорблял. Соболев был выпивши — мы уже начинали пить тогда дешевое красное вино «Южное», — не выдержал и ударил отца. Но дело в том, что его отец — инвалид, у него нет правой руки по локоть, он получил травму, работая на заводе. Рассказ этот меня потряс, я не представлял, что можно ударить отца, тем более инвалида, у которого нет руки. Соболев, почувствовав это, долго оправдывался, уверяя, что отец сам виноват.

А я рассказал ему, что в детстве неудачно упал и получил тяжелое сотрясение мозга, врач предупредил, чтобы я берег голову, потому что новая травма может стать смертельной.

И вот в школьном саду появился Соболев, и брат Дениса приказал ему:

— Соболь, теперь ты.

Я стоял, покачиваясь, не в силах прийти в себя. Соболев, слегка сутулясь по-боксерски, ударил меня в подбородок, справа и слева.

— Что ты его гладишь? — искренне возмутился брат Дениса. — Ты что, бить разучился? — Наверное, он имел право говорить с Соболевым в таком тоне.

Я получил два коротких и резких свинга, после которых упал. Кто-то из троих ударил меня ногой в живот, и я на несколько секунд задохнулся.

12.

Кто-то из троих ударил меня ногой в живот, и я на несколько секунд задохнулся. Я не терял сознания, но боли от ударов уже не чувствовал; по-видимому, организм человека устроен рационально: поняв, что подавать в мозг сигналы болью бессмысленно, он прекратил это занятие. Убийцы продолжали трудолюбиво молотить меня ногами. Я иногда шевелился, пытаясь определить величину разрушений организма, но потом мелькнула равнодушная мысль, что после таких побоев мне все равно не выжить, бессмысленно на кого-то надеяться, никто не поможет мне в этом многолюдном городе, даже если я закричу. И я понял, как звучит самый безжалостный совет, рожденный беспощадным человечеством:

«Help yourself».

«Помоги себе сам».

Напрягшись из последних сил, я прошептал:

— Help yourself.

Это была одна из любимых фраз Евгения Борисовича Журавлева, произносил он ее на русском, добавляя при этом, что именно так сказал вор и убийца умиравшему на соседнем кресте безвинно казненному человеку.

И я иронически повторил, громко и отчетливо:

— Help yourself.

На моих палачей эти слова произвели неожиданное и странное воздействие, удары прекратились, один из них сказал:

— Так ведь он иностранец. Вот это мы влипли.

Они бросили меня и торопливо удалились. И у меня осталось в этой жизни всего два вопроса: знал ли Журавлев о том, что должно со мной произойти, и как дотянуться рукой до кармана пиджака, чтобы достать мобильный телефон, давно уже звонивший не переставая.