В пригороде темном

В пригороде темном

Стихи

* * *

Травматический шок, медицинская нить,

подоконник в снегу, клочья ваты оконной.

Дал же памяти бог ничего не забыть:

ни сырой простыни, ни больницы районной,

ни палаты слепой, где сосед умирал

и ромашки цвели на гнилом одеяле —

так запомнились, будто на память нарвал,

собираясь до дому, где ждать перестали.

 

За вещами спустился в приемный покой;

после — время зачем-то терял в коридоре

и стоял на крыльце. «Виктор Цой мы с тобой» —

напоследок запомнил — на сером заборе.

И ушел. А сейчас там железная дверь,

на дорожке асфальт, и забор перекрашен

синей краской в три слоя, и с кем мы теперь —

больше негде узнать, да ответ и не важен.

 

* * *

В школьной подсобке пылища и темь,

память очнулась в вещах.

Даром расстаться не может ни с чем

сторож нетрезвый в дверях.

 

Мертвые лозунги бывшей страны

свалены на пол, к стене.

Вот, мол, и мы никому не нужны,

в этой, бормочет, стране.

 

Видишь, гнезда Горбачева птенцы

нить размотали времен,

и до сих пор не сойдутся концы

у помраченных племен.

 

Жизнь простоявшие в очередях,

что там они сберегли

в кровных своих деревянных рублях?

Где теперь эти рубли?

 

Лишь на обломке плаката слова,

словно осадок в душе, —

«Верной дорогой идете, това».

Родина, хватит уже.

 

* * *

Памяти В. Янучковского

 

В надежде славы и бабла,

бывало, в пригороде темном

ты подходил из-за угла —

кидала, с разговором стремным,

с гнилым базаром, окромя

понтов, не зная за собою

на этом свете ни хрена.

Теперь ты умер. Бог с тобою.

 

Душа бездомная, б/у,

уже не ищет места в мире:

ни в двадцать пятом ПТУ,

ни в съемной, за гроши, квартире,

ослепшей окнами во двор,

где ты крутил с Кольцовой Светой —

ей некого любить с тех пор,

давясь дешевой сигаретой.

 

Теперь скажи мне, лишний рот,

язык без привязи, писака,

зачем тебя из года в год

терпела в клеточку бумага,

пространство тратилось легко

и жизнь сбывалась некрасиво

между Лафитом и Клико

махачкалинского разлива?

 

* * *

Не придет с работы уже никто,

хмурый и поддатый.

Ведь теперь отец твой — «кобель в пальто»

и пропал с зарплатой.

 

Подождешь его еще пару лет

и узнаешь вскоре,

что вообще отцом твоим был сосед —

энвэпэшник в школе.

 

Вспомнишь, как конфетами угощал

и журил нестрого,

но в квартире Тонечку прописал

из Владивостока.

 

Там уж и захаживать перестал,

ну а тот, что после,

похмелившись, в прятки с тобой играл, —

не нашелся вовсе.

 

* * *

Прямо в детство — через проходную

на речном вокзале, в октябре,

когда листья падают вслепую

и редеют дни в календаре.

 

Лишь бы билетерша, как бывало,

попивая с сахаром чаек,

ненароком зайца проморгала,

пропустила в жизнь еще разок.

 

Да чего ты сам себя морочишь?

У закрытых намертво ворот

лишнего билетика не спросишь

на проезд в восьмидесятый год.

 

Вот и обретайся в настоящем,

дни считай да подводи часы.

Может, что-нибудь и в нем обрящем,

окромя дешевой колбасы.

 

* * *

Дождь кончается к переменам в царстве бешеного Числа.

Этот мир, погляди, зачем он? Красота его не спасла.

Привыкай же теперь, обманом приживайся в чужом дому —

здесь никто уже не родня нам, и не спрашивай почему.

Километры в шузах потертых вдруг наматывать стало лень.

Запиши меня в книгу мертвых, где, обживши вчерашний день,

всяк свое говорит: чем горше — тем понятнее: от и до.

Потому что отсюда больше выйти некуда по УДО.

 

* * *

Все, что было, оставь за спиною.

Через поле недолго пешком.

Мир кончается желтой травою

и прибрежным песком.

 

Ни державы не надо великой,

ни ее «славных дел».

Лишь бы краешек родины, дикий,

все травой шелестел

 

и баюкал нетрезвого сына

своего долгой рябью речной.

Да роняла бы листья осина

над его головой.