Вася, Лампочка из Солнечного

Вася, Лампочка из Солнечного

(Фрагмент романа «По образу и подобию Бога»)

Когда я подошел к садику, несколько парней уже были там.

Обычная такая двухэтажная коробка, среди таких же жилых коробок покрупнее, облезлый двор, пара гнилых беседок и торчащие из земли ржавые железяки, которые заменяли нам турники. Детей я здесь не видел, садик не работал, но сторож был. Впрочем, к нам старикан не придирался, мы особо не мусорили, а пока находились здесь – не давали прижиться в садике разномастным нарколыгам и другой районной алкашне.

Юркнув в дыру в сетчатом заборе, я плюхнулся на скамейку рядом с Филом и незнакомым мне молодым парнем. У турников Кася за что-то распекал двух пионеров.

Че это он? – спросил я у Фила, здороваясь.

Да, – зевнул тот. – Карлики поймали чурку-малолетку, зачморили до полусмерти, обоссали, дерьма собачьего в рот напихали и отпустили. А, расписку еще взяли, что тот в свой аул уедет. Вот, хвастаться пришли.

Твои, что ли, орлы? – кивнул я на молодых оболтусов сидящему рядом парню.

Не, не его, – Кася оторвался от своих наставлений. – Это свой парнишка, из Солнечного.

Я подозвал мнущихся у турника пацанов.

Где вы этого черного нашли? В школе с вами учится?

Неа, – потупили глаза пионеры. – Он не из нашей, из другой, на Взлетке…

А че вы там делали?

А у них там барышни! – ухмыльнулся Кася, подходя.

О как! Не рано? – изумился я, глядя в прыщавые мальчишеские лица. – Мы в ваши годы…

В наши годы такого не было! – проблеял, передразнивая меня, Фил. – Чурка запомнил вас? – уже серьезно спросил он у пацанов.

Нет!

Да не найдет он нас! – начали оправдываться те, перебивая друг друга.

Не найдет? А мудмуазелей ваших малолетних, остолопы? – Филя зло сплюнул в снежную кашу. – Знаешь, что за такие оскорбления бывает?

Ладно, утихни, перепугал пацанят! – слегка прикрикнул я на друга.

Где эта ваша, блин, расписка? Выкиньте ее на хрен! А ты… – На берцах одного из карликов белела шнуровка, испачканная местами в грязи и обувном креме. – Какого хрена ее нацепил? Заслужил? Иди лучше сразу ментам сдайся, они тебе дело ею сошьют! Все, свободны.

Мы еще недолго поговорили о случившимся, когда карлики ретировались.

Школота, мать их, недоразвитая! – Кася рывком подтянулся на турнике, и ржавое железо жалобно скрипнуло под весом его невысокого, но крепко сколоченного тела. – Гадят везде и за собой не убирают.

Че ты думаешь, искать их будут? – Фил скинул бомбер, размялся, ожидая, когда Кася спустится с турника. – Могут и на нас выйти.

Да вряд ли чича скажет кому-то, если он не совсем опустившийся. У них там «честь семьи», или там «культ война»! Такого унижения ни один кавказец не простит, даже самый мелкий. И ему не простят. У нас до Совков тоже так было, но это лучше у Юрича узнать, он лучше знает…

А при чем тут Совки? – В этом вопросе с Касей я был в корне не согласен. – Юрич это вообще про дохристианские времена говорил. Я вот думаю, что если ты по каким-то причинам отрекаешься от своих предков, неважно, в чем они могли ошибаться и кем они были, красными, белыми, немцев ли вешали или коммуняк, – ты автоматически становишься безродной собакой! Без рода и племени. А какой ты тогда националист? У меня дед из сибирских казаков, например. Две войны прошел, Гражданскую и Отечественную, и финскую зацепил еще. И я им горжусь! И считаю – все правильно сделал! Я понятия не имею, какой там расклад был, поэтому осуждать не берусь.

А моего деда большевики расстреляли!

На китайской границе, что ли? – оскалился Фил.

Кася, он же Косой, кличку получил за свой малый рост и необыкновенное сходство с китайцем. Хотя сам Кася являлся чисто русским человеком и вдобавок был неплохим бойцом, так что издеваться над ним по этому поводу было просто опасно. Но нам он, как правило, это прощал, только хмурился, отчего его маленькие глазки совсем исчезали.

Да пошел ты! – обиделся Кася. – Бандеровец глупый!

Кличка у Фила произошла от фамилии Фильчук, сам он был с Западной Украины и, вспомнил я, на тему «деды воевали» старался помалкивать.

Может, ты и прав. – Подумав, Кася обернулся уже ко мне. – Просто у нас такого единства, как у них, нет, я имею в виду всех этих кавказцев. Где-то, неважно где, мы его подрастеряли.

Вы сами сретесь по любому поводу. Надо с себя начинать в первую очередь. – Я встал и закурил. – Нас всех здесь, и не только здесь, в городе, в стране, объединяет одна борьба. Если бы ее не было – ее стоило бы придумать, как говорится. Но, как мне кажется, борьба сегодня выпала на долю всех людей вокруг. То есть в ней все участвуют. Кто-то ее принимает, кто-то поддерживает, кто-то сознательно отрицает, но большинство тупо не видит. Мы авангард – нам тяжелее всего, другим будет уже легче, остальные, может, и не заметят ничего нового.

Ну и при чем здесь единство?

Все выжидательно смотрели на меня.

Да, что-то я увлекся… Я считаю, что единство достигается в борьбе и испытаниях. У нацменов сплоченность потому больше, потому что их мало, им она для выживания была необходима, для борьбы с внешним врагом.

Блин, а нас много! – Фил нетерпеливо топтался на месте. – Теперь мы не едины и очень победимы? Так, что ли?

А для нас, Филя, угроза, возможно, куда больше! И даже мы с вами ее до конца не видим!

Это называется подмена ценностей… – вдруг подал голос парень, доселе сидевший на лавочке молча.

Только тут я к нему как следует присмотрелся. Он был моложе нас, но не сильно, худой, на носу висели очки – смотрел он поверх них. Мешковатый, темно-синий бомбер не по размеру, хэбэшные камуфляжные штаны топорщились из разбитых, в серую протирку «камелотов». На круглом черепе отрос еж светло-рыжих пушистых волос. Вид в целом нескладный.

Наша разобщенность происходит от того, что такие понятия, как родина, семья, мораль и честь, втоптаны в лужу, – тем временем продолжил парень, посмотрев в грязь у себя под ногами. – Их сменили другие ценности. О каком единстве нации может идти речь, если мы не можем достичь взаимоуважения даже в собственном доме. Сын не уважает мать, женщина предает мужчину, брат презирает брата. Все перемешалось. Обыватель способен уважать теперь только власть, деньги или грубую силу. Любая агрессия заставляет его, дрожа, падать кверху брюхом, потому что он, обыватель, в глубине души знает, что его окружают такие же безвольные овощи, как и он сам, и в случае беды никто ему не поможет. Мы потеряли те фундаментальные ценности, которые скрепляли наше общество, звенья одной цепи: семья – род – народ. Над этим теперь принято смеяться. Цепь разлетелась, и конечного результата уже не собрать. Русский человек сейчас отчаянно одинок, он не может довериться даже самым близким, везде предательство и подлог. Неважно, сколь малочислен любой другой, даже дикий народ, но он НАРОД, а русский человек один. Миллионы одиноких русских.

Парень замолк так же резко, как и заговорил, поднял на нас подслеповатые глаза, будто из лужи их вынул, куда все это время смотрел.

Мы тоже молчали.

 

Как тебя в движ-то занесло? – спросил я у парня, который представился Васей.

Вечерело, в коровниках загорались окна, и надо было расходиться, а нам с ним оказалось по пути.

Понимаешь, – он смущенно улыбнулся, – у бездействия тоже есть последствия. Иногда даже более сильные. Бабочку в Айове можно просто прихлопнуть, и никакого наводнения в Индонезии никогда не произойдет. Я туманно, наверное, объясняю?

Да нет, я понял, только, скорее, саранчу. И она уже не одна.

Я не совсем об этом, точнее, не только об этом. Ты сам сегодня говорил, что угроза больше. Я не хочу быть, как это племя жертв, – Вася кивнул на парочку, которая предпочла перейти на другую сторону дороги, заметив двух бритоголовых на темной улице. – Если мне предстоит исчезнуть, то я хочу еще пободаться, а не ждать, когда за мной придет мясник с топором, шприцем или бутылкой водки. Мир вокруг – он не разваливается на огромные валуны, которые с грохотом рушатся на головы, мир оплывает. Он стекает в огромную лужу, в луже, хрюкая и попердывая, лежат свиньи и пускают пузыри. Если поддаться и деградировать, вместе с этими вот, – он снова покосился на прохожих, – то вскоре от нас не останется и пары сраных пирамид. Если ты понимаешь, о чем я.

В общих чертах, – кивнул я.

Необходимо иметь цель, идею, лучше заоблачную. Чем цель нереальнее, а методы ее достижения агрессивнее, тем лучше. Тем упорнее, злее ты будешь. Станешь жить от противного, назло всем. Иначе тебя смоет этой рвотой, каким бы сильным ты ни был. Вот поэтому я с вами! – выдохнул Вася последнюю фразу.

Резон в этом есть. Думаю, вернемся еще к этому разговору.

Я закурил. Мы стояли на остановке, дожидаясь его автобуса.

Ты говорил, у тебя дед из сибирских казаков? – Вася поежился, стало совсем прохладно. – Он под Москвой воевал?

Да, ранен там был. Семьдесят восьмая стрелковая дивизия.

Та самая? Мой в сто тридцать третьей был.

Дед?

Вася был младше меня, а я был поздним ребенком в семье.

Нет, прадед. А, вон автобус едет. – Вася протянул мне руку. – Один за всех!

И все за одного,– пожал я ему руку в ответ. Он прыгнул в грязный, будто в луже извалялся, автобус и вскоре уехал, а я еще покурил на остановке и зашагал к дому.

Бурая, снежная жижа, лед и грязь вокруг вскрывшихся днем сугробов сейчас хрустели под ногами. Просевший снег подернулся коркой и блестел, хотя с крыш все еще продолжало капать. Шалава-весна густо текла изо всех щелей. Тягучая, вялая, вползала она в город, брела по улицам, собирая оттаявшие бутылки и недокуренные бычки. Улыбаясь зазывно, просила огонька у психов и влюбленных пар.

 

Ночью снился дед. Он бежал по белому полю, на котором местами еще торчала жухлая трава. В него стреляли, он падал, вставал и снова бежал. А впереди, из вспоровших снег окопов, будто из-под земли, поднимались ему навстречу черные фигуры врага.

 

* * *

 

Вася как-то не сошелся с мобом из Солнечного. Он вообще плохо сходился с людьми, был замкнутым, неуклюжим парнем, чего заметно стеснялся. В разговоре молчал в сторонке, но если встревал, то выплевывал комком множество своих мыслей и слов. В общем, по делу, но в их мешанине разобрать смысл сказанного было зачастую сложно. Васины мысли долго бродили и закипали у него внутри, потом, сдвинув крышку молчания набок, эмоционально шипели, а спустив пар, Вася плотно закрывал крышку на полуслове, чтобы не расплескать лишнего.

Вдобавок случилась с ним в Солнечном одна неприятная история. Вася был влюблен в соседскую девицу, редкостную шлюху, и все вокруг об этом знали, кроме Васи разумеется. Может, и Вася знал. Может, не верил, может, еще что-то, но продолжал мечтательно поглядывать ей вслед поверх своих очков.

Тогда местные пацаны оказали Васе совсем уж ублюдочною услугу, позубоскалить им, что ли, захотелось? На одной вечеринке, где присутствовал и Вася, они подпоили его возлюбленную, и она исчезла в одной из комнат. Задумчиво слушая спор за столом, Вася крутил в руках недопитый стакан и не обращал внимания на курсирующих в комнату и оттуда пацанов. Пока парнишка по прозвищу Сыч не хлопнул его сзади по спине:

Васек, иди, а то тебе ничего не достанется, она и тебя ждет!

Сыч пьяно и гадко икнул.

Вася не разобрал сказанного. Близоруко щурясь и улыбаясь, он доверчиво смотрел на Сыча. Затем встал, неуверенно дошел до двери, постучал зачем-то и дернул ручку.

Его возлюбленная стояла на коленях, левая рука ее путешествовала в области паха одного из парней, правой она помогала второму, который нетерпеливо стягивал свои штаны.

Васек, не стремайся! Она правда отлично сосет! – орал Сыч в спину уходящему Васе.

У него была одна-единственная татуировка на запястье, простенькая, с ее именем. Он тогда ее не свел, а вырезал. Я это сразу оценил. Ножом вырезал, глубоко, с мясом. Это было больно, чертовски больно.

После этого он совсем замкнулся. Окончательно перестал разговаривать с окружающими, больше читал. Так проходили его дни, так ему было проще. Редко, по необходимости, он выходил на улицу, щурился по сторонам на мир вокруг стен бастиона своей квартиры.

В один из таких дней Кася и увидел в Солнечном нелепого, очкастого скина, который жмурился на солнце, стоя у подъезда.

Вася Лампочка, так его звали. Прозвище, надо заметить, ему ужасно шло. Из-за манеры общения в первую очередь. Складывалось впечатление, что обрывки его монологов вдруг внезапно появляются у него в голове, как озарение, и гаснут так же резко, будто свет вырубили. В остальное время они там, в темноте, копошатся и колобродят сами по себе, пока вспышка вновь не явит миру их причудливые формы. Это меня в нем особенно удивляло.

Лампочку напоминала также его круглая голова, точнее, светло-рыжий пух на ней; когда на нее падало солнце, голова у Васи прямо-таки светилась.

Вот и сейчас я задолго заметил его макушку среди людей на автобусной остановке.

Наступила суббота, и, несмотря на затянувшуюся, нудную весну, погода была теплая. Поэтому, договорившись с парнями из Солнечного и обзвонив знакомых, мы все решили выбраться к Филу на дачу. Когда, после звенящей или воющей зимы, люди просыпались оттого, что снег в ушах и глазах их растаял, а раскисший мозг наполнился вялой мутью, мы собирались туда. «Держи ноги в тепле, желудок в голоде, а голову в холоде, и мысли твои будут чисты, солдат», – ну или как-то так.

Было здорово собраться вместе, размяться, ощутить, как осыпаются последние льдинки с черных, коротких курток и, глубоко внутри, с размеренно гудящих, под ударами ожившего сердца, ребер. Здорово дубасить друг друга стенка на стенку или один на один, а потом хлопнуть товарища беззлобно по плечу и молча курить, и чувствовать, как новое солнце пригревает загривки. А вечером сидеть у костра, слушать гитару, знакомые песни и неспешные разговоры друзей.

Летом мы предпочитали выезды на природу, нередко забираясь глубоко в тайгу, но поздней осенью или ранней весной мы собирались именно там.

Дачей это можно было назвать с большим преувеличением. Там стоял ржавый вагончик, снятый с колес, и небольшой деревянный пристрой к нему. Посреди голого, без растительности, клочка земли, наспех огороженного забором, размокшие за зиму, валялись стулья и лавочки, сколоченные пацанами из соседского горбыля, стол заменял огромный, опрокинутый мордой в грязь шифоньер, весь в бурых кляксах прошлогодних гнилых листьев. Внутри вагончика чадила буржуйка, длинные зловещие тени от нее и огарка свечи на столе бродили по стенам и лицам собравшихся, когда день тускнел за грязным окном. Света там не было. Пристрой вовсе не отапливался, мы называли его «трезвяк», и там спали те, кто перебрал в течение вечера. Спартанская обстановка нас вполне устраивала, туда ездили не за комфортом.

Собирались на конечной, здоровались, притопывали в нетерпении зубастыми подошвами, дожидаясь остальных. Утренний холодок посеребрил асфальт, подсушил лужи, пробежал инеем по улицам, и они искрились на солнце.

Сразу за мной появились Юрич, мой лучший друг, из-под его бомбера выглядывала дурацкая футболка LOWE AND PEACE, которая резко контрастировала с руническими наколками на его руках, и Кася, Доцент, обалдуй из нашего района, прозванный так за свой исключительный ум, еще несколько парней, Фил, присев на остановке, поправлял рюкзак. Появились солнечные, все одинаковые, как братья-близнецы: «тяжести», черно-белый комок «Урбан», бомбера, шапки, надвинутые на глаза. Они недоуменно поглядывали на Васю, но, обходя всех, здоровались и с ним, ни о чем не спрашивая.

Кого еще ждем? – перехватил я любопытный взгляд Джонни, неформального лидера солнечных, мальчика-красавчика с глазами и нравом бешеного пса. – Скоро растает все, по говну побежим. Штанишки свои не испачкаете? – Я кивнул на его белый камуфляж.

Главное, чтобы вы свои не намочили! – оскалился Джонни и перевел синие, ледяные глаза с Васи на меня.

Фил, поднимай всех, пора, – выпрямился я.

До места предстояло добираться два с лишним километра. Лишь только город скрывался за спиной, а под ногами начиналась разъезженная колея, оставшееся расстояние мы преодолевали бегом. Раньше еще пели, но потом, по общему мнению, занятие было признано идиотским.

Бежали по двое. Грязь все же успела подтаять, ботинки, скользя, давили ее, грязь брызгала в стороны, следы множества подошв тут же заполняла холодная вода. Первыми бежали я и Джонни, затем Фил, Юрич, долговязый Вася, Кася мячиком подпрыгивал рядом. Топотали грузным рядком одинаковые солнечные. Всего порядка пятнадцати парней.

Значит, Васек теперь с вами? – Джонни ехидно блеснул ледяными глазами.

Допустим, – в груди стало горячо покалывать, чертовы сигареты, – имеешь, что сказать?

Да не… – Джонни обнажил ровные, белые клыки. – Просто он пришибленный малость…

На себя посмотри, – фыркнул я, – ты же псих ненормальный!

 

Однажды менты приволокли нас с ним в отделение после массовой драки на одном из рок-концертов. Джонни хамил, едко ругался и никак не хотел успокоиться. Нас усадили напротив дежурного.

Руки убери, ты мне куртку испачкаешь грязными своими руками, – поморщился Джонни брезгливо, один из пэпээсов держал его за рукав. И получил подзатыльник, не сильный, но для Джонни обидный. Мент отпустил его во время оплеухи, и тот, сорвав шарф любимого клуба, по-обезьяньи быстро вскарабкался по решетке к потолку, потолки в отделе высокие. Там он на глазах разинувших рты мусоров обмотал один конец розы вокруг стальных прутьев, другой вокруг своей шеи и прыгнул вниз. Шарфы, шнурки и ремни отобрать у нас еще не успели. Весь отдел сбежался снимать висельника. Никакой для себя угрозы в поступке Джонни не предусматривалось, петли на шарфе не было, он даже к прутьям его узлом не привязал, но менты вытолкали его за дверь, от греха подальше. Проходя мимо, он победно улыбался, а я всю ночь там просидел.

 

Добравшись до места, все занялись привычными уже делами. Кто-то разводил костер, кто-то набивал дровами прожорливое брюхо буржуйки, на дрова ушла часть своего и часть соседского забора. Кто-то отскребал стол от листьев и оставшегося на нем снега, расставлял вокруг стулья.

Была на даче одна веселая игра. Играть в нее следовало лишь дойдя до нужной кондиции. Называлась она «Царь крыши».

В детстве зимой мы часто играли в «Царя горы», эта детская забава заключалась в следующем: находилась какая-либо снежная горка, желательно неприступная, с крутыми боками. По команде вся мальчишеская ватага, толкаясь и падая, бросалась ее штурмовать. Задача была не только в том, чтобы покорить горку первым, но удержаться наверху как можно дольше, пока остальные будут стараться занять твое место.

У «Царя крыши» правила не изменились, только место горки и мягких сугробов занял железный вагончик, а вместо соседских мальчишек вокруг стояли разгоряченные спаррингом и бухлом бритоголовые.

Дюжина парней одновременно бросились вперед, мат и крики их перемешались. Я видел, как первых подбежавших вмяли в железную стену подоспевшие следом, вагончик задрожал от удара, внутри, громыхая, покатилась кастрюля, и те, кто уцелел, полезли вверх по вдавленным в стену товарищам. Кто-то из солнечных, разобрать было сложно, глухо взвыл и согнулся, и сразу несколько человек прыгнуло ему на спину, на голову, отчего тот охнул, согнулся сильнее и встал на четвереньки. Те, кому совсем не повезло, оказались в свалке под ногами и, матерясь, пытались оттуда выбраться.

Юрич карабкался впереди меня, активно работая локтями. Маленький Кася подпрыгивал рядом, из-за своего роста не способный что-либо сделать, выкрикивал советы:

Дебил, куда ты?! Правее бери, да куда?! Ну твою же мать!

Да заткнись, Косой! – зашипел на него Юрич. – Смотри! – Он повернулся ко мне, на его лице блуждала кривая ухмылка. – Видишь решетку? Давай подсажу!

Я сделал шаг вперед, наступил на кого-то, под ботинком извивалось тело, молотя ногами в грязных, потерявших свой изначальный вид, черно-белых камуфляжных штанах.

Я потянулся к единственному зарешеченному окошку, но сзади дернули за воротник, швы бомбера затрещали, но выдержали, я лягнул не глядя, подошвой почувствовал, что попал. Пальцы наконец сомкнулись на стальных прутьях, я дернулся вверх, ботинки зачертили резиновые полосы по стенке вагончика, ища опоры. Юрич подставил плечо под мое согнутое колено, и мне удалось ухватиться за край крыши.

Ржавая кромка больно врезалась в ладонь, я подтянулся, желая перевалиться на покатую поверхность, но Джонни оказался на ней раньше меня. Он не спеша подошел, снисходительно показывая белоснежный свой оскал. Я тем временем только грудью распластался на крыше, широко расставив руки, чтобы не сползти обратно. Закрыться мне было нечем. Мелькнул тупой носок грязного ботинка. Удар пришелся ровно между глаз.

Я упал на землю плашмя, в полете продолжая нелепо раскидывать руки. Кости от толчка словно подбросило, и они, клацая, посыпались обратно в неправильной последовательности. Дыхание перехватило, потемнело в глазах.

Как ласточка прям!

Кто-то потянул меня за рукав.

Медленно я повел взглядом в сторону говорившего, оторвать голову от земли оказалось больно. Зрачки нехотя поплыли в мутной поволоке орбит на звук голоса, пока не нашли размытый силуэт, вокруг круглой головы которого расплывался желто-рыжий неясный ореол.

И правда, как лампочка!

Ты как? – Вася, поправляя очки и озадаченно щурясь, продолжал трясти меня за рукав.

Чуть не вырубился.

Да ты вырубился вроде.

Я с трудом сел. Глаза резало, и они наполнялись слезами, правый вдобавок стал заплывать и слипаться.

Хватит с меня ваших развлечений.

Морщась, при помощи Васи я поднялся и, кряхтя, заковылял к костру. Свалка у вагончика подходила к концу. Согнать Джонни с крыши так никому и не удалось.

 

Мы уселись на крылечке вагона. Парни кучками стекались к столу, оттуда слышался гогот и тихонько позвякивала гитара. В костер подкинули еще дров, пламя фыркнуло, принюхалось к угощению, лизнуло, пробуя, и радостно затрещало, оценив по достоинству соседский забор. Огонь разгорелся, и люди вокруг застыли плоскими черными одинаковыми силуэтами. Как бумажные солдатики. В детстве я вырезал таких из картона, рисовал им лица, глазки и рты и одинаковую форму, а потом использовал их, как мишени для стрельбы из игрушечного пистолета. Почему-то мои солдатики всегда улыбались.

Стремительно темнело. На миг показалось, что все вокруг только аппликация на лессированном дешевой синей акварелью листке. Остатки забора, дачные домики, деревья на холме вдалеке приклеены сверху неумелой детской рукой. Даже пятна канцелярского клея остались, и в них отражаются блики огня. Но люди шевелятся, они просто не приклеены. Их можно передвигать по листу, в зависимости от условий игры.

А еще аппликацию можно дополнить, взять и приклеить нужную деталь. Только убрать потом не получится, надежно прилипла. Если оторвешь, то вместе с фоном, и будет дырка, и в нее будет видна реальность, если так поступить.

Слушай, Васян, зацепи бухла за столом? – Я поднял воротник «штурмовика» и поправил шапку. – Впадлу мне к костру идти…

Вася молча встал и ушел, вскоре он вернулся, покрасневший и сконфуженный, но с водкой, стаканами и початой бутылкой лимонада. За столом раздался новый взрыв хохота, отчетливо на фоне него звучал писклявый голос Сыча. На мой вопросительный взгляд Вася ничего не ответил.

Странная весна, нереальная какая-то, – я разлил водку, – запутался я в ней. Все ориентиры перемешала, сука. Ты говорил когда-то про цель, так вот, как-то стушевалась она.

В мире будете иметь скорбь; но мужайтесь…

Чего?

«В мире будете иметь скорбь; но мужайтесь» – это из Библии, – Вася покосился на парней у костра и снова замолчал.

Мы выпили, запивать «Колокольчиком» оказалось противнее, чем пить водку просто так.

И ты во все это веришь? – Я повесил стаканчик на горлышко бутылки.

Во что?

Ты сейчас Библию вроде цитировал?

Да как тебе сказать, – Вася задумался, – там много мыслей правильных, их просто выбирать надо.

У Юрича вон много богов, у Фила их вообще нет…

Боги у всех есть, только они выглядят по-разному. Для кого-то Бог – это любовь, для кого-то война. Или деньги, или власть. Для кого-то Бог – это он сам. Мы заслуживаем своих богов. Отсюда вопрос, Бог ли создал нас по образу и подобию Своему или мы придумали Его по образу и подобию нашему?

Вася продолжал что-то задумчиво бормотать, но я его уже не слушал.

Заигравшийся ребенок опрокинул на аппликацию банку черной краски. Она медленно текла по листку, покрывала дома, деревья и людей. Затекала в сознание. Наступила пустота. Лист аппликации перевернулся.

 

Я проснулся, дрожа от холода, пытаясь завернуться в свой бомбер. Не получилось, и тогда я, ругаясь, попробовал открыть глаза, но правый слипся, а левый стал слезиться от упавших в окно солнечных лучей, нос противно хрустнул, полный запекшейся крови.

«Сломан. Так, понятно, я в “трезвяке”. Неудивительно, окончания вечера я совсем не помню». Я высморкался прямо на пол темно-бурыми вязкими сгустками и снова зажмурился от боли, а когда вновь открыл глаз, изо рта на холоде вырывался пар.

В соседней комнате гремели посудой, пахло едой, парни готовили гречку. Дверь отворилась, и вошел Юрич. Я захотел податься ему навстречу, но в переносицу будто сверло загнали.

Джонни, сука! – застонал я и опустился на место.

А ты не сука? – Юрич прикрыл дверь. – Я знал, что ты имбецил, но не до конца в это верил!

Чего?

Друг смотрел на меня осуждающе, и мне это совсем не понравилось.

Того! А ты, баран, не помнишь? Ты на хрена вчера так пацана изувечил? Иди, полюбуйся!

Юрич кивнул на дверь.

Я молчал и глупо смотрел на него.

Сидим, мирно бухаем, байки травим, тут возвращаются два пьяных тела. Вася-то ладно, сел у костра и слушает, молчит. А этот… – Юрич подошел к окну, поглядел в него и продолжил задумчиво, обращаясь ко мне в третьем лице: – Стоял, стоял в стороне, шатался, вдруг схватил табуретку да как наградил ею Сыча! И давай его ногами топтать, чуть голову не раздавил. Еле оттащили. Даже не знаю, как ты теперь извиняться будешь, – снова повернулся он ко мне.

 

Уходя со сборов, все молчали, настроение было подавленным. На мои извинения Сыч ничего не ответил. Ему и отвечать было нечем, я вообще с трудом понимал, что и где в данный момент на его лице находится. Время от времени в начале колонны маячило его синее, неестественно большое ухо, не поместившееся под марлевой повязкой.

Я плелся в конце, рядом с Юричем, упорно таращился в землю, чтобы не встречаться с кем-нибудь глазами. Замыкал колонну Вася, за весь день не проронивший ни слова.

И за что я его? – недоуменно спросил я скорее самого себя, но получилось вслух.

А черт тебя знает! – встрепенулся Юрич. – Ладно бы он тебе что-то обидное сказал, но нет! Рассказывал про какую-то шлюху, которую они всем Солнечным дерут. Может, знакомая твоя?

Да нет. Не моя.

Я оглянулся. Вася старательно изучал посадки берез вдоль дороги, но все веснушчатое лицо его вдруг покраснело.