Вечное Сейчас

Вечное Сейчас

(О книгах Алексея Остудина, Вадима Месяца, Алёны Рычковой­-Закаблуковской)

(три книги о материальном)

Алексей Остудин. Нищенка на торте – М.: Русский Гулливер ; Центр современной литературы, 2021. – 228 с.

Человек, получивший премию имени Павла Бажова, с одной стороны воспринимается мифотворцем, а с другой — почвенником-реалистом. Как ни абсурдно, Алексей Остудин умудряется эти стратегии соединять, работая в жанре, называемом «постиронией»: внешне игровой текст на деле поднимает актуальные и болезненные вопросы, комедия и трагедия представлены в нём в равных долях. Но комического эффекта Алексей сознательно не ищет: ему интересны сами возможности соединения слов, когда их шлейфы и клише образуют новые устойчивые связи, поэтичное для Алексея – это удивительное. И чем тяжелей связать понятия вместе, тем больший азарт он испытывает, и заражает им читателя:

Поныне сбирается вещий Олег – / поэтому всюду разбросаны вещи
(Тихий ужас)
по полной оторвался, как рукав, / а счастья нет – но есть покой и «volvo» (Ностальгия)
поэтому в России кекса нет, / да и в Европе с выпечкой неважно
(Кардиобалет)

И читатель отвечает взаимностью. С щенячьей радостью я наблюдал, как за накрытым столом мои друзья передавали книгу Алексея, делясь порадовавшими строчками. Причём не читали вслух, как обычно происходит со стихами, а именно показывали, оставляя собеседника со строками один на один. И тогда я понял, какие ощущения поэзия Алексея Остудина вызывает у меня. В одном сборнике средневековой китайской поэзии (интернет не позволяет найти точную цитату) я встретил стихотворение такого содержания: учите стихи наизусть, чтобы было о чём говорить с друзьями при полной луне на открытой веранде с чашами вина в руках. Именно так я себя и чувствую, открывая эту книгу: внутри многоголосого дружеского трёпа.

Идёт троллейбус в чеховском пенсне – / болтается шнурок на остановках (Первый снег)
ты ещё заживёшь, словно рана, / чтоб не плакали ивы и денежки
(Верхом на ведре)
я сегодня тоже малость пьяндекс – / как объехать пробки не найду
(От винта)

Исследуя возможности языка, проверяя на прочность его границы, Алексей совершенно не держит литературную дистанцию от обыденного разговора. Его стихи пересыпаны именами, которые завтра никто не вспомнит без «Гугла», но именно сейчас они оказываются уместны, потому что точно датируют стихотворение в эпохе. Всё мелкое и мелочное Алексей за счёт опоэзивания превращает в словесную архитектуру. Красота – эфемерна, значит ради неё нужно сохранять эфемерные детали, нечто незначительное, ускользающее:

где вода, надкрыльями хрустящая, / из ведра взлетает, а не льётся
(Коктебельское утро)
поделить сладкий воздух не могут / на базаре своём воробьи
(Прекрасная эпоха)
у клумбы подрезаешь коготки, / и георгины лечишь от ангины (Послесловие)

В таком ключе и лирический герой – почти призрак, герой анекдота. И сквозящая цитатность не размывает черты в зеркале, а напротив даёт контрастный фон, похожий на стену в общаге, состоящую из журнальных вырезок и старых календарей.

чтобы от тоски не околеть, / мне – пивка, а Пушкину – морошки (Диета)
в рубашке, клетчатой, как плед, руками разводя с порезами, / никак не объяснит поэт народу суть своей поэзии (Киноплёнка)
поэтому – серебряный твой Лёшка / к последнему обеду дорогой
(Эффект мотылька)

Закрываешь книгу, словно закрываешь дверь подъезда, выходя на холодную набережную. Голова ещё полна обрывков шуток, сердце сжимается от нежности к этим людям, но ждут дом, работа завтра с утра, всевозможные обязательства. И пока ещё пару десятков минут ты принадлежишь себе, ты идёшь и повторяешь любимое, пережитое:

врёт напропалую полиграф, / за грехи отцов автоответчик (Не пахай дудом)
хватило б вербы в собственные силы, / метаться и аукаться поздняк (Мультик)
и в каждой глазнице свернулась змея, / не тронешь её – не ужалит
(Как ныне)

И тебе тепло от этих стихов. Именно они являются твоим сегодняшним спиртом. И ты поднимаешь глаза к небу и просишь: «Господи, дай сил и здоровья моему виноделу».

 

Вадим Месяц. Пани Малгожата. – М.: QUILP-PRESS? 2021. – 148 c.

Стихи Вадима Месяца встретили меня у дверей, только я рискнул войти в мир литературы: за первое серьёзное выступление на публике (в центральной библиотеке перед школьниками) мне подарили небольшой сборник. И словно в стихотворении Альфреда де Мюссе: «повсюду, где дрема долила, / повсюду, где звала могила, / повсюду, где коснулся я / земли, – садился при дороге, / весь в черном, человек убогий, / как брат, похожий на меня» (пер. В. Набокова) – стихи Вадима Месяца присутствовали всё время рядом в течении долгих лет. Лично мы почти не общались, но лирический герой врывался в мою жизнь регулярно:

На лице и шее косо / как стигматы на века – / след от женского засоса / и мужского кулака. (Возвращение из Кракова)

Встретились в Петербурге, посидели за столиком «Литературного кафе», Вадим мне подарил свою новую книгу «Пани Малгожата», в аннотации которой было прописано, что она отсылает читателя к первой книге автора «Календарь вспоминальщика». И меня отбросило на двадцать пять лет назад, чтение этого подарка заставило переосмысливать не идеи и образы Вадима, а собственные страницы.

Когда червива середина лета, / но кожа жизни выспренно нежна, / стащи из привокзального буфета / бутылку суррогатного вина. / Мы не сильны в притворных откровеньях, / и даже счастьем мы пренебрегли. / Но яблоки на девичьих коленях, / пылают как горящие угли.
(В твою Сорбонну не приходит поезд…)

Главная тема в поэтическом пространстве Вадима Месяца – перемещение и общение во время постоянной смены обстановки. Следуя фамилии, герой вечно «плывёт по небу», всем открытый, от всех далёкий. Ночная его сущность подчёркнута естественным эротизмом, а символическая (Луна исконно служила мерилом времени) – большим количеством культурных «оглядок»: все эпохи в стихах Вадима взаимопроникающи, существует вечное Сейчас, которое никогда не прекратится.

Винтажная порномодель из восьмидесятых годов, / красотка уходит в апрель. К апрелю никто не готов. (Брюнетка с причёской гарсон)

Оттого, когда в «бразильском карнавале» оммажей и абсурда раскрываются исповедальные ноты, то они звучат на том же мифологическом уровне. Исповедь у Месяца – не просто покаяние или осмысление, а эпос, только рассказанный срывающимся, задыхающимся голосом:

В таких домах положено молчать. / И он молчал, и женщина молчала. / И я в гостях к молчанию привык. / Хранил в столе чернила и печать, / ключи от старой лодки у причала. // И на замке всю жизнь держал язык. (У моря)

Удивительно, что яркий в жизни, поющий на собраниях поэтов песни, подыгрывая себе на панцире черепахи, автор в стихах старается выдать себя больше не за героя, а за рассказчика. Мир вокруг для экстраверта всегда ярче его внутренней жизни. Себя он оставляет на потом, даже когда Вадим пишет о своём пробуждении, то самым важным будет разбудивший его кот, им мы станем любоваться в тексте. Этому поэту хватает внимания в жизни, в стихи он несёт то, что в сутолоке дней успел по-цыгански «ухватить». Вроде говорят с ним, о нём, а мы видим других персонажей:

Безумные, я ищу безумных. / Я говорил с прокажёнными в Вавилоне. / Они отвечали, гладя меня по шее. / Тебе нужна весёлая девка. // Весёлая девка. Остальное – имеешь. / Дороги и самолёты. Холмы и овраги. / Для твоих пороков раскрыты все двери. / Но не осталось на свете весёлых девок. / … / Весёлая девка, как ты хохочешь / и оголяешь белоснежные зубы, / задираешь блузку на Марди Гра в Луизиане, / каблуками стучишь по дощатой мостовой. / Я вернусь туда в кандалах вместе с рабами. (Весной в Вавилоне)

В этом книги стихотворений Вадима напоминают сборники эссе Петра Вайля: человек делится тем, как он гуляет и что ест, а мы видим мир. Да, никаких высоких истин эти стихи не предполагают. А нужно ли их искать у Поэзии, которая вся – удивление и умиление, покаяние и прощение?

Нет нужных книг. Все наши книги лишние, / они ещё бессмысленней гостей, / что угощают пирогами с вишнями. / … / И будут куклы с тёплой укоризною / смотреть на вас, и улыбаться вам, / сверяя с прежней жизнью закулисною / приверженность к трагическим словам. (Ночь в детской комнате)

Ключ к этим стихам прописан в финале заглавного стихотворения книги:

И дольше века длится дольче вита.
Сладость бытия, синестетический рай читателя, где с листа бумаги твоё лицо овевает ветер, буквы пахнут, горчат на вкус, дышат под пальцами.

 

Алёна Рычкова-Закаблуковская. Птица сороказим. – Иркутск; издательская серия «Перелёт», Иркутское региональное представительство Союза российских писателей, 2019, 108 с.

В холле отеля «Старая Вена» меня взял за рукав известный прозаик и с ходу заявил, что «В стихах Закаблуковской нет метафизики. Предел её полёта – воющие бабы над покойницей». Я так был этим фраппирован, что не нашёлся с ответом, покивал головой и нырнул петербургский сумрак. В некотором роде эта рецензия – ответ на ту реплику, который я спустя месяц смог сформировать.

Уважаемый (имярек), если в вопросах физики нет согласия, то что говорить о приставке мета-, ведущей за пределы. Тут каждый придерживается либо религиозной традиции, либо собственной фантазии. А представителям разных культур вообще сложно найти общие константы. Пишущие на русском языке, но живущие в отдалённых регионах, читают одни и те же слова иначе, другие у каждого шлейфы, связи, запахи (поклон Гумилёву). Выросший среди плотной классической городской застройки, наблюдая бескрайнюю степь, не видит, на чём задержать глаз. Для различающей десятки оттенков красного серые дома неотличимы друг от друга. Так и со стихами. Практически каждый текст у Алёны дышит на границе реального и загробного, мертвецы гуляют по улицам, мифологические персонажи заняты обыденной работой, шаманы собирают лишних детей по сёлам, священники заглядывают во сны прихожан, а маленькие будды вызревают на ветвях груши. И именно эта нераздельность двух миров создаёт ощущение, что и Тот мир настолько же прочен и осязаем, как этот.

Алёну тяжело цитировать, она не мыслит фрагментами, деталями, она берёт понятие целиком, не выводя формулу, погружает читателя непосредственно в описываемое вещество. По-дзенски не называет кувшин словом, а разбивает его, показав и хрупкость глины, и стремительность воды. Иногда возникает ощущение, что эти стихи ты не читаешь, не слышишь, слова в них не несут прямого значения, а ощущаешь телесно: они включают перенос читателя в определённый период его собственной жизни, активируют отключенный до поры режим тревоги или плача. Этими стихами тяжело делиться, они как «золото эльфов» перед глазами людей с другим эстетическим опытом превращаются в увядшие листья. Потому, перечитывая книгу, я искал текст, вынесенный из сибирской культуры в общемировую. И нашёл (несмотря на описываемую локацию – остров на озере Байкал).

библейские пески прославленный ольхон
в полнеба облака – паломники печали
дороги полотно взбирается на склон
а позади вода и горький окрик чаек
здесь скудная трава колеблется как сон
а зной чадит-чадит распахивая крылья
над выжженой землёй трубит иерихон
и накрывает пыль епитрахилью
иди мой друг иди за радугой вдали
за облацем за тем…
белей снегов и млека
библейской сарой я врастаю в ковыли
а ты беги-беги весёлая ревекка

Совершенно не характерный для автора, не самый яркий, этот текст на базе книжных аналогий показывает метод работы: отражения, которые начинают постепенно расходиться. Двоемирие у Алёны: активная жизнь с двух сторон одного зеркального стекла, с постоянным риском перехода, обращения миров, подмены участи. Прошлое – такое же иномирье, и приветы из него настолько же анти-вещественны, разрушительны и болезненны. Её вечное Сейчас видится неизменным при всей его текучести, и только эта иллюзия надёжности дарует радость: вода утекает, но река не меняет границ; время несётся, а земля остаётся прежней; все умирают, человек – тот же. Так мы получаем мир Платона, мир архетипов и эйдосов, раздражающий последователей Аристотеля. И символично, что ключевой текст Алёны как раз о нежелании покидать такое пространство.

Как они так живут, никто не знает.
Пожимают плечами люди: вот, мол, два дурака.
А у них река через дом протекает.
Понимаете ли – Река!
(…)
Колыханья всё да кохання.
Рыбный омут – тоска взахлёб,
Занавесочка в детской спальне,
Столик беленький пеленальный…
Соглядатай сам и холоп…
(…)
– Не позвать ли, мой свет, шамана?
Пусть он за стену перенесёт
Эту реку.
С Хамар-Дабана
Ветры дуют, шуга плывет
И раскачиваются снасти
На малюсеньком островке.
– Что ты, душенька, наше счастье
На Реке.

Воют бабы над покойницей, но помимо человеческой жалости, это – давний расписанный ритуал собирания и сопровождения умершей в мире духов. И мальчик, придерживающий в детстве велосипед, стоит сейчас за алёниным плечом призраком. Срубленные берёзы – внезапно оборванные жизни близких людей. Однако не «Бардо Тхёдол» является «Птица сороказим», а иркутским «Псалтырём», эта книги не о том, как жить Там, а о том, как жить здесь, на фоне гигантской витрины Того мира.

 

Примечание:
Сергей Ивкин – поэт, художник, редактор. Автор 11 книг стихотворений. Лауреат конкурса переводчиков «Военный дневник» (2020) и турнира поэтов на кубок Ирины Евсы (2021). Живёт в Екатеринбурге.