Война за душу

Война за душу

(Три взгляда на поэтическое слово)

Поэты Первой мировой. Германия, Австро-Венгрия / сост., пер. с нем. А. Чёрного. – М.: Воймега ; Ростов-на-Дону: Prosōdia, 2016. – 264 с.: ил.

Поэты Первой мировой. Британия, США, Канада / пер. с англ.; сост. А. Серебрянников, А. Чёрный. – М.: Воймега ; Ростов-на-Дону: Prosōdia, 2019. – 284 с.: ил. – (Поэты первой мировой).

Данный двухтомник предполагает продолжение, но станем говорить о нём как о состоявшемся проекте. Второй том открывается цитатой из Уилфреда Оуэна: « …меня совершенно не заботит Поэзия. Мой предмет – Война и сострадание Войны». Однако открывают книгу стихотворений именно в поисках Поэзии. Даже если это – агитка, проплаченное или самообманывающееся враньё. Поэзию у всех народов пытаются сопрячь с пользой. Редкий случай её признания на государственном уровне – выражение публичной скорби по жертвам войны. Муза получает карт-бланш: пацифистские строки идут в дело, подвиг пишущего и подвиг умирающего становится единым. Даже в постсоветской культуре тема Первой Мировой не любима: со стороны Российская империя выглядит дезертировавшей из окопов, совершившей самострел, обернувшейся другой страной, возглавленной выходцем из лона врага. Тем интереснее сейчас читать эти книги, проливающие свет среди прочего на русскую историю и литературу.

Первая антология, полностью переведённая и составленная Антоном Чёрным, удивляет и восхищает неожиданной цельностью представленного материала, общий свод стихотворений видится высококачественным гипер-текстом (со множеством перекличек между лично не знакомыми авторами), а разрушенная (традиционная для немецкой культуры) музыкальность – именно ранами на теле культуры. Да, подавляющее большинство написанного составил агитационный мусор, но на пляж вечности волны национального подъёма выбросили и настоящие сокровища. Хотел бы, отстраняясь от таких имён как Райнер Мария Рильке, Герман Гессе или Стефан Цвейг, рассказать о собственных открытиях.

Для русского читателя образ Поэта на войне (на уже другой войне) сформирован Александром Твардовским. Поэт-певец Василий Тёркин – персона эпическая, даже архетипическая: автоматически в любой иной культуре мы ищем ему родственника. Лирический персонаж книги Теодора Крамера «Трясинами встречала нас Волынь» (1931) предвосхищает и строгую форму русского эпоса, и эмоциональную нарративность, и панорамную документальность любимой поэмы:

И поддались вперёд под ураганом / безропотные волны серых спин, / как на манёврах. Жутким барабаном / бил в уши вой взрывающихся мин. / Пока одни сжимали карабины, / готовились к рывку, примкнув штыки, / другие среди мусора и глины / уже лежали, закатив зрачки.

Классик немецкого символизма Стефан Георге на русский (как и большинство авторов обоих томов) переведён впервые. Державшийся стороны в Швейцарии, в 1917 году он выпустил отдельной книгой поэму «Война». При её чтении мои глаза невольно поднимаются на книжную полку, выискивая том стихотворений Максимилиана Волошина, его поэму «Путями Каина». Часть поэмы Волошина писалась в те же дни, и раньше. Время одним голосом говорило и с художником в Крыму, и с затворником в Швейцарии:

Не столь дивит, что многое погибло/ Сколь дивно, что живое всё же есть. / Кто с веком в ногу · зрит одно смятенье. /Кто глуп · твердит: «Ты этого хотел» / Все и никто – таков ответ короткий. / Кто лжёт · утешит: «Подлинно грядёт / Эпоха мира». Лишь зачёркнут срок: / Ещё брести и вязнуть по колено / В кровавом сусле мировой давильни…

На общем фоне судьба издателя и военврача Вильгельма Клемма выглядит счастливой: прожил долгую жизнь обеспеченным человеком, даже при нацистах его не тронули, только запретили печататься. Но биография поэта снаружи не видна, ад у пишущего внутри:

Тесно и криво словно в кишке! Ракета пошла / Величественна и светла. Поле мукой побелело / На миг. И вновь ночь. Пока призрачный палец прожектора / Не ощупает в тысячный раз зону смерти.

Генрих Лерш для Западного Берлина был слишком «рабочим», а для Восточного – «деклассированным буржуа», к тому же поддержавшим Гитлера. Строки его стихотворения «Прощание солдата» стали эпитафиями на многих могилах, но поздние исследователи отнесли его творчество в третий ряд, посчитал «эхом Уитмена» и «истощённым Шиллером». Но читая его «Богородицу в окопах», я вспоминал «Богородицу военнопленных» Константы Ильдефонса Гальчинского (которая придёт в следующую Мировую войну):

О Богородица, обойди стороною хоромы богатых / и посети нас в убогих землянках и хатах. / Бедных и праведных ты усади от себя одесную, / тех, что тебя призывают на передовую.

Английского аналога Тёркина во втором томе антологии я не нашёл, но встретил возможность такового у «канадского Киплинга» Роберта Сервиса в «Человеке с Атабаски» (шестидесятилетний индеец, служащий в Иностранном легионе):

Вечерами вкруг садились, и я плёл свои побаски / про холодные просторы, где живут овцебыки, / Про оленей большерогих на равнинах Атабаски – / И раскрывши рты, как дети, мне внимали мужики; Всех цветов глаза и кожа, и в упор глядят зрачки!

В английском каноне, составленном Робертом Грейвзом, тремя величайшими английскими поэтами Первой мировой названы Уилфред Оуэн, Айзек Розенберг и Чарльз Сорли. В целом английское наследие, ориентированное на классическую литературу, мне показалось более бледным, а из военной троицы заинтересовал исключительно Розенберг, своею близостью эстетике немецких экспрессионистов:

Шальная Земля! Кишки твои мечутся с воем, / В огне раскалённой железной любви, / В шторме свирепой любви. / Земля и Небо! в газовом дыму, /Когда целуете безмолвный дух / Гром сердца, начинённого взрывчаткой, / Рождает труп, что сам себя хоронит.

Крупнейший английский критик Эдвард Томас, друг Роберта Фроста, уязвлённый его стихотворением «Неизбранная дорога», несмотря на непризывной возраст, пошёл на войну добровольцем. Погиб сразу же по прибытию на фронт. И эта смерть создала ему такую репутацию, что крупнейший британский поэт ХХ века Тэд Хьюз назвал Эдварда Томаса «Отцом всех нас». Гордый стоицизм как знамя:

Блажен мертвец, омытый этим ливнем; / Но я молю, чтоб этой ночью те, / Кого люблю я, не умирали или / Не бодрствовали, слушая тот дождь, / Не мучились, не вызывали жалость, / Бессильны средь живых и мертвецов, / Как стылая вода средь камышей, / Разорванных на тысячи обломков, / Как я, с которого смыл дикий дождь / Любовь любую , кроме страсти к смерти…

Томаса Эрнеста Хьюма называют в числе зачинателей англо-американского модернизма. Наследие его ничтожно по объёму, но благодаря дружбе с Эзра Паундом сохранился «миф поэта», создавший параллельную «сынам Эдварда Томаса» дорогу:

Туда-сюда по линии фронта / Люди снуют, как по Пикадилли, / Пролагают тропки во тьме, / Через лопнувшие конские трупы, / По брюху мёртвого бельгийца. / У немцев есть ракеты. У англичан нет ракет. / За линией фронта пушка, спряталась за много миль отсюда. / За линией фронта хаос; / Мой мозг – коридор. Мозги вокруг меня – коридоры.

Говард Филипс Лавкрафт тяжело переживал неучастие США в Первой мировой, собирался пойти добровольцем, но под натиском матери признал свою негодность по здоровью. На вступление своей страны в военные действия разразился громкой пафосной одой:

Мы, потомки Колумбии, чей праведный гнев / Бросил вызов монарху, страну основали, / Против братьев-британцев клинок свой воздев, / И с тех пор поражений позорных не знали; / И должны теперь мы, / Столь храбры и прямы, / Разогнать облака наседающей тьмы: / Ведь уже не враги нам Британии дети, / И восславят они нас за подвиги эти!

Но для детей Британии американские союзники остались (по меткому замечанию Редьярда Киплинга в стихотворении «Виноград») персонажем евангельской притчи, «работником одиннадцатого часа», пришедшим в самом конце работ и получившим равную награду со всеми остальными (МФ. 20: 12-16). И даже литература этого отношения не изменила. Важнейшим поступком Антона Чёрного и Артёма Серебренникова стал созыв под общую обложку не только британцев и американцев, но и канадцев, шотландцев и ирландцев, что на их родинах до сих пор немыслимо.
Поэзия сквозь «Войну и сострадание Войны» проросла. С нетерпением жду вероятные следующие тома этой серии, в том числе заново собранную историю Русской Поэзии 1914-1917-х годов.

Мария Малиновская. Каймания: стихи. / Предисловие Виталия Лехциера – Самара: Цирк Олимп+TV, 2020 – 96 c.

В процессе обучения литературному мастерству на семинаре Андрея Санникова я вместе с другими учениками внимательно изучал творчество душевнобольных как неконтролируемую творческую энергию: поэт либо берёт свой Дар под строгий контроль, либо гибнет. Потому что Бездна всегда близко. И заглядывать в неё – искушение. С большим испугом я открывал книгу Марии Малиновской, в которой собраны свидетельства таких Бездн. Что в этой книге является Поэзией? Именно контроль: мера усекновения речи, гармония коллажа.

Книга состоит из трёх частей. В первой рассказываются истории реальных людей, находящихся на учёте в психиатрических клиниках, нарезанные из личной переписки (иногда с сохранением времени писем):

Однажды «посватался» Король белой жемчужины. / Не знаю, что это, но звучит красиво. / После него стало ясно, что со мной «работают» / уже только высшие силы, / чтобы попасть в какое-то место – континиум. / Континиумы пронумерованы, / но некоторые имеют названия: / Земля, Солнце, Америка, Исландия / (в ней голоса всегда мёрзнут, / находится на грудине). / Самое красивое название – Средизорье, / сразу после страны великанов.

Во второй собраны свидетельства реальных людей, переживших феномен «подселения» (человек осознаёт, что его физическая оболочка является пристанищем более, чем одного разума):

недавно повстречала женщину / при просмотре вижу как богомола огромного / это вполне разумный богомол / он в ней живёт и полностью захватил управление / эта женщина вполне успешно занимается бизнесом…

Третья часть основана на документальных записях людей, зафиксировавших «речь» слышимых ими голосов. «Стихотворения» этой части перемежаются рассказами других людей о жизни с этой проблемой:

будешь писать – я обижусь, я тебе сказал прекрати / чтоб найти меня используй ник мой «Господ Шива» / а если не боишься оставайся я доведу тебя до беспамятства / у тебя будут проблемы с лёгкими сегодня / слышь ты… прекращай взаимодействовать со мной / слышь ты… прекрати связываться со мной / я тебе жизнь сломал и знаю об этом

Из рассказа Ирины: голоса могут преображать концовки звуков в слова, и тогда мы слышим слова, которые ходят по нашей личности. хорошо подражают любому человеку, любому стилю, имеют свою базу знаний. поначалу говорят загадками. это будоражит психику, не даёт жить. но нужно терпеть. чем дальше, тем тяжелее. главная их цель ваш позор. опоют – и вы пустое место. убить вас, отобрать у вас годы жизни…

Очень тяжело воспринимать данную книгу чисто эстетически. Но автор не идёт против этики, он, следуя ответу Пушкина Вяземскому, ищет исключительно Поэзию, и ищет там, где линия фронта пролегает через человеческую психику (или душу?).

Константин Кравцов. Заостриться острей смерти. Мастер-класс быстрой езды, или школа Дениса Новикова. – М.: СТиХИ, 2019, – 150 стр. с ил. – Серия «Praenomen». Книга первая.

Однажды на моих глазах за праздничным столом схлестнулись профессиональный психотерапевт и кавалер наградного знака святого преподобного Симеона Верхотурского «За Богоугодные труды» на тему существования «православной психиатрии». Для доктора подобная дисциплина была немыслима, она шла в разрез со всем тем, чему его учили и чему он служил. Для общественного деятеля, журналиста и поэта напротив было понятно, что воцерковлённый человек находится в иной ценностной парадигме, задаёт иные вопросы и ищет иные ответы. Спор разрешился прекращением праздника, а я много лет не понимал сути конфликта, пока не раскрыл книгу, выпущенную в новой серии товарищества поэтов «Сибирский тракт», предназначенную исключительно для критики и публицистики: отец Константин Кравцов представил труд по «православной филологии».

Чем православная филология отличается от привычной? Нет, не цитированием библейских текстов, а рассмотрением того, как последовательно автор уподобляется Христу, какие именно христианские добродетели и подвиги реализует в своём творческом пути. Светскому читателю многие выводы покажутся абсурдными, а то и бессмысленными, но для читателя, живущего христианскими истинами, такой разбор полон радостных узнаваний:

– Жизнь и поэзия соединены по принципу Халкидонского догмата неслитно и нераздельно. Поэт, таким образом, живёт двумя жизнями, в двух существующих самостоятельно, но не порознь, планах бытия, и они для него равнозначны.

– Да, моральные предписания были бы действенны, будь человек целиком и полностью сознательным существом. Но кроме разума, у него есть то, что называется бессознательным, а вот этих гнездящихся в подкорке зверей укоротить может только лира Орфея (Орфей совсем не случайно был катакомбным и, возможно, первым изображением Христа).

– А потому и вся полная «падений» жизнь поэта – крестный путь. <…> Христос помогает нести поэту его «скорби», как когда-то Симон из Киринеи помогал нести крест «Царю иудейскому».

Касаемо Дениса Новикова, что такой ракурс позволяет увидеть нового? Раскрыть тёмные места во многих его стихотворениях (хотя бы дать трактовку), объяснить его отстранённость от литературной жизни, обосновать смерть в Святой земле. Не так уж и мало. «На фронтах Мировой Поэзии люди честные все святы», – пел Александр Башлачёв. Вот отец Константин Кравцов и вносит имя Дениса Новикова в списки Ангельского воинства, в свои личные поэтические святцы.

 

Примечание:
Сергей Ивкин – поэт, художник, редактор. Автор 10 книг стихотворений. Член Союза писателей России. Лауреат премии “MyPrize” (2018). Член жюри Литературной премии им. П. П. Бажова. Живёт в Екатеринбурге.