Журнальный мир

Вы скажете: станем к варягам спиной,

Лицом повернёмся к обдорам?

А. К. Толстой

Сибирь скоро станет наисвободнейшей

страной мира, куда стекутся избранные

люди всех стран земного шара.

Г. Д. Гребенщиков

Вдохновляющая новость: в Томске подготовлен 14-томник «Литература народов Сибири». Если среди аборигенов обнаружились писатели с мировой известностью, надо осмыслить сюрприз: народы, считавшиеся внеисторическими, пробуждаются на излёте своей истории! Аборигенная мысль ждала-ждала и вот дождалась. Чего, эпохи постмодерна? Ощущения тупиковости машинной цивилизации?

Да, зазвучали риторические обороты насчёт оживления и возрождения. Этнология, однако, примеров возвращения в пройденную историческую фазу не знает. Тут надо найти точные ключевые слова. Коренной сибирский текст явлен в фазе надлома! Однако коренную традицию запоздалыми вздохами интеллектуалов не восстановишь. Она должна жить в быту народа. Так или иначе, оживление архаических мотивов – это вызов современности. И этот спор с эпохой бьёт в глаза.

Итак, литературная классика коренных сибиряков. Новая тема или старая? Самое узкое понимание термина «сибирский текст» – творчество аборигенов. Его-то и хочется назвать собственно сибирской литературой. Если под оригинальностью понимать не тематику или экзотику, а картину мира, то придётся согласиться: сибирской литературы, как её понимали областники, до недавнего времени не было. Как и в областнической критике XIX века, прорывается призыв создать заново сибирского писателя и сибирскую словесность.

Возрождение предсказал полтора века назад Г. Н. Потанин, наш «сибирский дедушка»: «У иных, более крупных, инородческих племён, может быть, явятся свои поэты, у других, мелких, письменность остановится на послугах материальным потребностям; но пусть прошибают эти ростки мороз и иней истории, а не мы со своей политикой». Столичные мальтузианцы твердили: железный закон истории против них, и вам его не изменить. Это «арийское высокомерие» оправдывало безразличие к запаснику аборигенных преданий. Но восстановление исторической правды – задача более простая в сравнении с возрождением национального образа мира. Воскрешение национального духа… Но ведь нет уже той природной среды. И главное – насколько народ вышел из умственной спячки?

Мотив возвращения блудного сына различим в наиболее интересных произведениях аборигенов: «Когда киты уходят» чукчи Юрия Рытхэу, «Ложный гон» нивха Владимира Санги, «Амур широкий» нанайца Григория Ходжера, «Синий ветер каслания» манси Ювана Шесталова, «Ханты, или Звезда Утренней Зари» Еремея Айпина. В образах мифов открылась безусловная правда, мудрость шаманов поставлена выше книжной. Все приметы кочевого или охотничьего быта предстали в ореоле элегии.

Областники разделили понятия: литература в Сибири и собственно сибирская литература – взгляд на историю не с Запада, а из северной Азии. Тут видно глухое неприятие теории линейного прогресса. Лев Гумилёв истолковал это по-своему: «По приказу этноса, явления природы, не создашь»; «Все теории культурного прогресса не могли бы существовать, если бы не игнорировали феноменов вырождения, ослабления и вымирания целых народов и распада их цивилизаций». Но в жизни любого народа, отлучённого от истоков, рано или поздно начинается «почвенническое» движение. Г. Н. Потанин предостерегал: оригинальная сибирская литература не сложится, если не будет востребовано наследие «инородцев». Что и подтвердилось.

Заметим, сибирские аборигены всерьёз не были враждебны большевизму, но расходятся с ним в ощущении жизни. Некоторые, впрочем, недоумевают: почему русские дважды в двадцатом веке проявили безразличие к своей судьбе? Слетели с катушек, стали выкорчёвывать свою культуру, а теперь учат, как строить Сибирь. И что здесь происходит? То же, что везде и всюду. А Сибирь, она же ни с чем не сравнима. У русских два мифа о Сибири: земля с несметными богатствами и – гибельный край. С недавних пор в широкий оборот вошло слово «фронтир», напрокат взятое из-за океана: отодвигаемая дикость. Там пришельцы отодвинули дикость в небытие (уничтожили аборигенов) и самих себя назвали американцами.

Национальный образ мира – серьёзнейшая проблема. Он, образ, складывается в молодости народа, а на мемориальной стадии возможна лишь игра с ним, более или менее осознанная. Это бесконечная дискуссия: потомки и узнают, и не признают своё своим. Киргизские критики называли прозу Ч. Айтматова калькой с русской, героев его – не киргизами, а метисами. Зато их приняли на Западе. То же было и с творчеством Ю. Рытхэу, Ю. Шесталова, Д. Каинчина: не принимают дома, хвалят «за бугром». Русскоязычная проза советской Сибири – вполне очевидный псевдоморфоз. А что сказать о новой, постсоветской?

Восстановление коренных культур – дело чистое и благородное с любой точки зрения. Но это же последний вздох романтизма. Хотя романтизм – «любовь к дальнему», а тут… речь идёт ведь не об идеале – о норме жизни. Это проблема масштабная, речь о мировом контексте. Была внезапная вспышка латиноамериканских литератур. И так же внезапно угасла. Эта лебединая песня не может быть долгой. Наверно, на одно-два поколения. Такой ответ даёт и Анна Неркаги. Паровой каток глобализма не оставляет места для упований. «Пора домой» – это куда, на таёжные тропы, к перекочёвкам? Да, мистерия северной Азии противостоит европейскому миру. Но…

Есть опасение, что эта элегия даст лишь псевдоморфозы (вспомним О. Шпенглера: «Историческими псевдоморфозами я называю случаи, когда чуждая культура довлеет над краем с такой силой, что культура юная, для которой край этот – её родной, не в состоянии задышать полной грудью и не только что не доходит до складывания чистых, собственных форм, но не достигает даже полного развития своего самосознания»). Сибирские народы не назовёшь юношами, это старики, прошедшие все возрастные стадии, но сути это не меняет. Старея, хотят возвратиться к былым ритмам жизни. Испытали когда-то «подъём пассионарности», и вот превратились в реликты.

Если областники писали о бедственном положении аборигенов, их вымирании и вырождении их культуры, то советские публицисты всё это отнесли в «проклятое прошлое». В. Распутин осмыслил XX век как цепь убийственных экспериментов над природой и народом: «Кверху корнями только сажа в трубе растёт». В конце века из романтической любви к дальнему сибирская мысль превратилась в «трезвый охранительный» антимодернизм. Сознание это надо назвать посттравматичным.

В советскую эпоху была явлена убийственная доктрина: ускоренное развитие бесписьменных литератур. Аккультурацию выдавали за прогрессивный скачок. И для-ради ускорения столичные литераторы заговорили голосами инородцев. Можно ли нынче восторгаться тем, что о жизни чукчей написали В. Богораз-Тан («Воскресшее племя») и Тихон Сёмушкин («Алитет уходит в горы»), о нивхах Геннадий Гор («Ланжеро»), Рувим Фраерман («Васька-гиляк»), Трофим Борисов («Сын орла»), об эвенках Михаил Ошаров («Большой аргиш»), об алтайцах Афанасий Коптелов («Великое кочевье»)? «Алитет уходит в горы» – это радость маргиналов по поводу изгнания старейшин, а с ними и родовых обычаев.

Вот пример: «Как пришли мы с отрядом, сейчас же сход ихний созвали. – Ну что, товарищи тунгусы, – сказал Холкин, – перво-наперво про революцию слыхали, про красных знаете? Стали потом о разном разговаривать. Муки́-то, оказывается, тунгусы в глаза не видывали» (Р. Фраерман). Коммунизм раньше хлеба и «ура» гражданской войне в родовом обществе охотников – это скверный анекдот. Реальность же того времени – облавы на шаманов; газеты с пафосом рапортовали о разрушении культовых мест в тайге, об арестах местной элиты. Как русские советские писатели героизировали «окаянные дни», так и русскоязычные «мастера» прославляли исчезновение очередного этноса. «Нам его из каменного века надо перетащить в наш, комсомольский», – говорят о нивхе (палеоазиате) герои повести Г. Гора. Марксистско-ленинская химера прокатилась по всем национальным культурам, выявив в них разную меру сопротивляемости. А древние-то народы как раз наименее жизнестойки при столкновении с машиной. Если нет уж той земли, то и возврат домой – лирическая утопия.

Взгляд с Запада: «Каждая культура проходит возрастные ступени отдельного человека. У каждой есть своё детство, своя юность, своя возмужалость и старость» (О. Шпенглер). Вот и о возвращении домой… как там в нашем «Коньке-горбунке», сибирском по корням-то: «Мы и слыхом не слыхали, чтобы льзя помолодеть». Чтобы из старости – да обратно в юность! «Победивший» себя этнос превращается в охлос, а масса потребителей к сотворчеству с природой не способна.

Скорее всего, это второе дыхание «деревенской прозы». И что же, русские самобытники уступают место почвенникам из «инородцев»? Только вот написана «исповедальная проза» аборигенов уже не на родном языке. А новому поколению читателей традиционализм не интересен. Молодёжь скорее потянется к японцам и никарагуанцам. Усвоил ли широкий читатель трилогию В. Белова «Час шестый»? Знают ли сибиряки наследие нашего классика Г. Гребенщикова? Тут сам собой встаёт нехороший вопрос: неужели коренная наша традиция исчерпала себя?

Восточные мудрецы полагали: будущее открывается тому, кто смотрит из глубины. Но что-то не много глубоких и жизнестойких начинаний. Последние русские почвенники оставили вопросы: «Что с нами происходит?» (Шукшин), «Мы почему, Иван, такие-то?» (Распутин). Самый страшный вопрос задал, уходя, В. Астафьев: «Куда же мы делись?». Поколением раньше ответил Н. Клюев: «Но исполнились, знать, сроки, все пророчества сбылися, и у русского народа меж бровей не прыщут рыси». Будем считать это предостережением. У клюевско-есенинской школы всё-таки было продолжение, теперь почти угасшее. В широком, мировом контексте это забота о судьбе традиционной культуры.

Юрий Рытхэу подверг сомнению советское отношение к шаманизму. В нём писатель видел опыт общения с космическими силами, творческую энергию. Шаманы – хранители духовной культуры, воспитатели веры, без них распалась связь поколений, и северяне потеряли своё лицо. Тысячелетней культуре жителей Чукотки (где православное миссионерство не имело успехов) нанесён был сокрушительный удар. Рытхэу, прозванный «русским Маркесом», заметил, что «ради шаманов на Чукотку приезжают множество иностранных журналистов. Они обращаются к актёрам местных театров, и те устраивают такой шаманизм, лучше настоящего». В этой обстановке жулики и самозванцы профанируют опыт предков. Чукотскому писателю пришлось преодолевать и установки русских прозаиков, излагавших умилительную историю приобщения чукчей к русской культуре: «Все они очень идеализировали чукчей, ставили наш народ как бы в стороне от цивилизованного человечества…». А его убеждение: «Хороший человек узнаётся по его отношению к природе, к животным».

В романе «Ханидо и Халерха» Семён Курилов воссоздал быт юкагиров, малочисленного северного народа, о котором толком никто ничего не знал. Обычаи, одежду, жилища и нартовый транспорт писатель воспроизвёл с сыновней любовью. Главное же – характеры близких ему людей, родившихся в тундре между реками Индигиркой и Колымой, рядом с полюсом холода – Оймяконом. Ещё более интересны современному читателю религиозные традиции народа, шаманизм, без которого нельзя понять культуру северных племён.

Сюжетный стержень романа – эпическое сказание. Ханидо – образ богатыря-правдоискателя. Он борец за счастье народа, в этом его судьба, предназначение. Любовь Ханидо и красавицы-сироты Халерхи – сквозной драматический сюжет романа. Это древний устойчивый мотив. Вспоминаются «Тристан и Изольда», «Ромео и Джульетта», «Лейли и Меджнун», «Василий и Софья»… Такие произведения есть у каждого народа, и драма любящих лучше всего освещает национальный уклад. Важная тема романа – приобщение малого северного народа к христианству. Священник Синявин (лицо историческое) разочаровался в своей миссии: юкагиры – дети природы, их обычаи неотделимы от «язычества».

Важное место в романе отведено юкагирским легендам и преданиям, в которых оживает культ зверей. Но толкование романа как этнографического будет ошибкой. Этнография – это наблюдение со стороны, здесь же – самосознание народа и формирующейся в нём личности. Фольклорное происхождение имеют имена героев: Ханидо – «орлёнок», Халерха – «розовая чайка», Сайрэ – «орёл». Своеобычны сравнения, взятые из народного присловья, в речи персонажей изобилуют пословицы и поговорки: «Все беды одним ремнём связаны», «Неправда плавает поверху, как жир на воде».

В повести Ювана Шесталова «Синий ветер каслания» (1964) шаман пытается расстаться с прошлым, но не может отбросить свой дар и начинает зарабатывать на нём. К шаманской теме писатель возвращается в повести «Когда качало меня солнце» (1972), изображает камлание деда, его разговор с домашними духами: «То слова божественные. И говорит он волшебным языком, который не многим дано понять». Автор размышляет над заповедями своего народа, а кажется – воспроизводит наработки теософии, «планетарно-космического сознания». Сам писатель даёт на сей счёт пояснения: «Любая философия обретает власть над временем лишь тогда, когда соответствует уму и интеллекту Людей Земли, соответствует Интегралу общего развития Человечества». Здесь нет упоения от прорыва в космос, есть предостережение: «Сила духа ничтожно мала по сравнению с энергией растления». Предостережение с опорой на забываемый опыт народов-стариков – вот что надо здесь слышать: «В миг наступающего апокалипсиса необходимо собраться с Духом. Все силы Духа, выстраданные Землёй, должны собраться у одного очага». Опыт народов Севера – это как раз наука выживания в экстремально трудных условиях.

Еремей Айпин пытается именно возродить культурное наследие хантов, своего немногочисленного народа: «…когда придёт время, он взойдёт на востоке Звездой Утренней Зари и принесёт людям новый день». «Ханты, или Звезда Утренней Зари» – теперь об этом романе слышали миллионы читателей разных стран. А издательская судьба у него была нелёгкая. Десять лет творческого труда – и разочарование: произведение не принимают в авторском варианте, ещё годы ушли на попытки опубликовать его. Писатель составил богатую коллекцию преданий народа ханты, собирал музыкальные инструменты, старинные предметы быта. Автор называет роман своей главной книгой, которую «начал писать со дня своего рождения. Так вначале мне казалось. Но сейчас я думаю, что, возможно, она зародилась задолго до моего появления на свет. Я искал Истину о своём народе». Национальная память «остяков» уходит в тысячелетние глубины охотничьей культуры.

Критики заспорили о принятии Демьяном двоеверия. Главное для него – верить, «чтобы пустоты не было». Но ни в коем случае не разрывать связь с верой предков, без которой нет «Истины Жизни». Роман «Божья матерь в кровавых снегах» – запоминающееся произведение постсоветской литературы. В доме домашний очаг охраняет образ Божьей Матери, а боги-идолы защищают человека в лесу и на болоте. Мать узнаёт в принцессах-мученицах лица своих детей. «И Белый царь, побродив по небесным слоям необходимое число лет и зим, вернётся на землю. Душа-то его нетленна. Душа-то его бессмертна. И все его дочери вернутся на землю. И его сын вернётся на землю. И его супруга вернётся на землю».

Не каждая область оставляет истории особую утопию. До конца XX века сибирская реальность давала писателям взаимоисключающие импульсы: чувство голого пространства, где можно воплощать титанические проекты, и последнего прибежища простой жизни в согласии с природой. Сибирские аборигены имеют право сказать языком Тютчева: «Не то, что мните вы, природа». У них не было идеи линейного прогресса, историческое мышление их циклично. Прогрессизм заметен лишь у запоздалых апологетов большевизма – С. Данилова, Г. Ходжера, Н. Доможакова.

Исход XX века даёт основания говорить о судьбе «сибирской идеи»: из романтической любви к дальнему она превратилась в «трезвый охранительный» антимодернизм, став идеологией противостояния веку. Но где же тут реализм? Неопочвенники уже не чистые реалисты: их картина мира – консервативно-романтическая утопия. Утопия возврата к оборванной органической традиции.  Оборвана идиллия, надежды на восстановление жизненной нормы нет. Возвращение Блудного сына – драма или трагедия, и это лейтмотив новой областной эпопеи.

О. Шпенглер писал о последнем культурно-историческом типе – русско-сибирском. Тут его предсказания совпали с потанинскими надеждами. Примем это как прогноз, подстёгивающий волю к творчеству. Но предсказания «сумрачного германского гения» безрадостны: культура, зависящая от чувства природы, уходит из мирового города, и «кто носится с идеализмом провинциала и стремится воскресить жизненный стиль прошедших времён, тот должен отказаться понять историю, пережить историю, творить историю». В этом духе размышляют очень разные писатели – Ким Балков, Роман Солнцев, Анна Неркаги.

В чём же теперь состоит «миссия Сибири»? Кроме отдачи своих природных богатств? Прогресс достиг внутреннего предела, поставленного природой. Пожалуй, с этим не поспоришь. При потрясающем техническом взлёте – духовная деградация. Сибирь может сказать своё слово и сейчас, когда процесс вестернизации Азии достиг предельной отметки. Зададимся вопросом: что ожидает Сибирь – углубление провинциальности или самобытность?

Томская областная писательская организация

сердечно поздравляет Александра Казаркина с 80-летием

и желает ему крепкого здоровья и творческих успехов.