Журнальный мир

«АХ, ЗАЧЕМ ТЫ МЕНЯ, МАМА, РОДИЛА?»

Когда Колумб открыл Америку, в ней уже было семь вятских плотников. И сейчас вятские, именно вятские, а не кировские, плотники не растеряли былой славы, доныне нарасхват у разных подрядчиков.

Николай и Виктор – мастера на все руки. Приезжают в Подмосковье на заработки. Они там появились, когда их нанял земляк строить дачу. Быстрая, красивая работа была замечена в дачном посёлке, пошли заказы, выстроилась очередь. Ещё бы – Николай и Виктор и плотники, и столяры, и печники, и кровельщики, и электрики. Курящие, но непьющие, в еде не привередливые. Николай зарабатывает на машину, а многосемейному Виктору мечтать не о чём, все его деньги уходят на одежду, обувь и еду для детей.

Сейчас мастера делают баню для молодого пенсионера-лётчика. Лётчик заказал чуть ли не дворец. Баня с размахом: сауна, бассейн, предбанник с камином. Откуда материалы, где взял пенсионер денег, чтоб соорудить такое счастье жизни, Николаю и Виктору неизвестно. Да и зачем знать? Их наняли, они делают.

Пенсионер-лётчик, бывший, как он говорит, деревенский житель, крутится около и старается помочь. Конечно, он больше мешает, но плотники деликатно благодарят, когда он хватается за бревно, пусть и не с той стороны. Топором он действует неуклюже и опасно, но машет отчаянно. А может, виной вчерашняя выпивка? То-то он всё подговаривается к опохмелке. Он вроде в шутку выговаривает мастерам, что те непьющие.

Николай, боясь травматизма со стороны лётчика, объявляет перекур. Он считается старшим. Виктор тоже садится курить.

– Чего ж, – говорит Николай, – попили водчонки, было. А если на заработках пить, тут не полбеды, а вся беда.

Виктор понимает, что сейчас Николай будет рассказывать историю, которая называется «Полбеды». И хотя Виктор слышал историю, он даёт необходимую реплику:

– А чего полбеды?

– Я догадываюсь, – говорит лётчик. – Полбеды – это когда башка трещит, – а беда – это когда опохмелки нет, так?

– Так, да не совсем, – говорит Николай. – Это вот я на Житомирщине служил…

– Летал, летал, – перебивает лётчик, – летал. Всё была своя страна, сейчас зарубежье. Получается, на международных линиях работал. Я так жене пошутил, она прицепилась – проси добавки к пенсии.

– Ну и вот, – продолжает Николай, – служил. И нас гоняли на винзавод. Мы это дело любили.

– Ещё бы! Меня сейчас и гнать не надо: винзавод! Какая беда? Мечта с похмелья.

– А насмотрелся я на это производство. Там везут самосвалами фрукту, они так говорят: не фрукты, а фрукту. Везут, всё это уже гнилое, чёрное, запах – с ног сшибает. Но это ещё полбеды. Всё это валят в ямы, а ямы обиты ржавым железом и глубиной метров шесть-семь. Но и это полбеды. Туда спускают женщин фрукту топтать. Потом это сырьё из чанов вычерпывают в другие чаны, бродильные, там отжимают, жмых по ленте идёт опять же в самосвалы и везут его на корм скоту. Коровы бесятся, а свиньи уже ничего другого жрать не хотят. Ho и этo ещё полбеды. Над этими чанами воздух чёрный, это тучи мух, они в этой винной жидкости тонут миллиардами. Фильтров я там не заметил. Но даже и это полбеды.

– Но будет когда-нибудь беда или нет? – спрашивает лётчик.

– Я ему говорю, тебе бы с лекциями против пьянства выступать; это бы лучше действовало, чем когда кодируют, людей убивают, – вставляет Виктор.

– А бегают ещё там… – Николай делает паузу, – крысы и мыши, и все уже там давно они пьяницы, ориентировку теряют, допиваются до того, что в чаны падают и там разлагаются.

– Брошу пить, – говорит лётчик.

– Приходят машины, вроде как ассенизационные, эту жидкость засасывают и везут её, называется виносмесь, на крепление спиртом. А как спирт делают…

– Не надо… – просит лётчик. – Так в чём же, наконец, беда?

– А беда в том, что человек видит всё это, видит и всё равно пьёт – вот беда.

– Пьём, – соглашается лётчик. – Сейчас ты только одного добился, что я окончательно от всех этих ужасов выпить захотел. Я вас, знаете чего, земляки, прошу. Я хозяйке скажу, что вы, когда рядились, про выпивку из приличия отказались, для блезиру выпейте. Хоть граммчик. Меня поймите. У меня, вы ж бывали в таких ситуациях, у меня припрятано. Но для начала нужно при ней выпить. Хоть стопарик. А мы потом сочтёмся, – намекающе говорит он. И, считая дело сделанным, уходит, а плотники заплёвывают окурки и начинают затягивать на сруб очередное бревно.

– Придётся выручать, – говорит Николай.

– Мне совсем нельзя, могу сорваться, – говорит Виктор. – Ну до чего же все московские мужья перед жёнами трусят. Нет, вятские жёны – это знак качества. У нас захотел – выпей. Главное, чтоб именно дома выпил, а не где-то, вот за этим следят. А тут такая конспирация.

Их зовут обедать. Обед хороший. Хозяйка выставляет вино, говоря, что белая будет на вечер, а пока это. Лётчик преувеличенно восторгается и первым и вторым. Он повеселел, расширился в плечах. Ему хочется всем сделать приятное. Он требует от Николая повторить рассказ про полбеды. Николай отнекивается, но рассказать приходится. Сильно сокращая эпизоды, рассказывает. Хозяйка, поджав губы, говорит, что её вино – марочное, не с того завода.

– Это-то да, – многозначительно рассматривая этикетку, говорит лётчик. – Ему хочется повернуть разговор в высокие сферы, дать понять мастерам, что он не так себе, посвящён в кое-чего.

– Сейчас много чего открывается. Слышали – Гитлер до ста трёх лет жил? А труп тогда спецслужбы сожгли, чтоб Сталину угодить. Врача, который написал о пломбе в зубах, быстро уконтропупили. Это ж политика. Вот и Риббентроп, который фон Иоахим, пишет Шеленбергу и материт Англию, это 39-й год, что Англия нас ссорит с Россией. И в том же году что? Шестьдесят лет Сталину, который Иосиф. И Гитлер ему объясняется в любви, и Сталин обратно так же. Но Англия, заметьте, поссорила. Нет, я так думаю, это когда-нибудь поймут. А Никитка, который Хрущ, надиктовал на магнитофон, что Сталин подписал пакт с Германией, бегал и кричал: «Надул Гитлера, надул Гитлера». И далее соответственно. А Гитлер в ночь, на двадцать второе июня, именно в эту ночь, пишет дуче, который Муссолини: «Я решился положить конец лицемерной игре Кремля…». Что? Какой вывод? Англия поссорила.

– Ах ты моя, Жозочка, – нежно говорит хозяйка чёрной кошке, – болеет моя Жозочка, моя Жозефиночка.

– Как болеет? – спрашивает Виктор. – Мурлычет же.

– Очень плохо кушала утром.

– Кошки живучие, – Виктору хочется успокоить хозяйку. – Кошку убей да перетащи на другое место, оживёт.

– А что у вас про Вятку говорят? – лётчик снова переводит разговор. – Чтоб не Киров, а Вятка. Да он и Костриков, и в Кирове не бывал. До дикости доходит. Говорят: я живу в Кирове. Вопрос: где в Кирове? Он же человек. В голове? В животе? Ещё ниже?

– Да вы – вятские – дураки, каких поискать. Везде имена вернули, одни вы упёртые, как не знаю кто, – замечает жена.

– На вокзале, – рассказывает Николай, – спорят о Вятке. Везде же спорят. И вот одна девушка, но в годах, прямо кричит: ни за что нельзя! Я до сих пор не замужем, а вернётся Вятка, окончательно не выйду, скажут: вот вятская дура. Я не выдержал, говорю: можно же и кировской дурой быть.

– Я весь мир облетал, – говорит лётчик, – все страны и континенты, докладываю: кировских нигде не знают. А скажешь, что из вятских, тут сразу братание. Или вот взять мёд… Разве я могу не вятский мёд на столе держать. Извольте убедиться, – показывает на хрустальную вазу с мёдом. – И вот, везде пиарят башкирский да алтайский. А приедешь на ярмарку мёда, где очередь? Конечно, за вятским мёдом. А напиши: кировский мёд, и кто купит? Ну, за вятский мёд и за Вятку – матушку! – Он тянется рукой к тому месту, где стояла бутылка, но её уже нет. – Лилечка, я не себе, а работникам, мужичкам?

– Нет-нет, – отказывается Николай, – нам ещё работать.

Лётчик не обижается, он и так доволен. Уходит из-за стола к себе на дозаправку запасным горючим и для отлёта в заоблачные сны.

Плотники идут работать. Николай лезет на сруб.

– Не верю я, что он в лётчиках такие хоромы заработал. Не верю, – говорит он сверху. – У нас, помнишь Гену-лётчика, пятьдесят не было, закопали, в заполярке летал. Помнишь? Что он скопил? Дом поправил да «жигулёнка» с большим пробегом взял. И всё! А здоровье где? А этот – тумба, жиртрест, легче перепрыгнуть, чем обойти, честный, что ли? Конечно, воровал. Или ворованное возил. Не зря же говорили, сколько при Ельцине золота увезли. Тот же Руцкой.

– Давай спросим, – говорит Виктор. – Откуда деньги, спросим.

– Да ну его! Да подавись эти все новые!

– Вот и да ну! От того, что не спрашиваем, они и будут жрать да спать, а мы будем горбатиться.

Во время перекура Виктор горько говорит:

– Плохо, что выпил. Сейчас меня может потянуть. Могу загудеть. И кранты. Не скажешь же им, что я леченый. Думал: поеду в Москву, пить по нулям, курить брошу, а! Я вот чувствую, – он закуривает вторую, – что вечером все равно выпью. Сегодня же, тем более, пятница. Как вятские плотники говорят: пятница – тяпница. Хватит топором тяпать, пора тяпнуть. Но ты, Коля, не думай, тормозну.

– Смотри, Витёк, дома дети плачут: тятя, хлеба дай.

– Я бы и не хотел, но попало в рот, значит, попался. Но он просил же. Вот ведь как, отказаться не можем, сами дураки. Вообще, во всём дураки.

– Нет, можем, – вдруг твёрдо говорит Николай. – Мне мать рассказывала из детства. Вот уж кому будет Царство небесное.

– Кому?

– Были муж и жена. Уже в годах. И вот пришла революция. Они поняли: пришёл антихрист. Они приели весь царский хлеб, а большевистский есть не стали, сказали: грех антихристов хлеб есть. Приели царский хлеб, при царе выращенный, приели, легли на разные лавки и умерли.

Они какое-то время молчат, потом принимаются за работу. Виктор вдруг спрашивает:

– А чего ты про них рассказал?

– Не понял, что ли? Нет? А ты переведи на себя. Умри, а не выпей.

Виктор снова отмалчивается, потом потихоньку запевает, под песню легче работать:

Пилим, колем ёлочку, сосну.

Эх, пилим, колем ёлочку, сосну

Пилим, колем и строгаем.

Всех ментов переругаем,

Ах, зачем меня ты, мама, родила?

БАЛАЛАЙКА

Жителей в деревне осталось трое: старик Авдей и две старухи – Афанасья и Явлинья Ваниха. Самая худая избёнка у Авдея. Ограда у него, по его выражению, до Петрограда ветру рада, то есть нет никакой. Явлинья Ваниха всех старше и всё время собирается умирать. Зрение у неё совсем никуда, даже солнышка она почти не видит, а чувствует по теплу. Вот и сейчас она выползла на улицу, сидит на брёвнышке, старается угадать, который час.

Подходит Афанасья, она явно с похмелья, но где и как сумела вчера выпить – это тайна, и эту тайну Афанасья унесёт в могилу. Обе старухи глуховаты.

– Козлуху мою не видела? – кричит Афанасья.

– Погляди-ко, сонче-то высоко ле? – кричит в ответ Явлинья.

– Тварь мою рогатую, говорю, че видала? – кричит Афанасья. У неё нет сил посмотреть на небо.

– Как я увижу? – кричит Явлинья. – Сама с утра свинью ищу.

Они молча сидят, потом заключают о свинье и козе, что много им чести, чтоб их искать, что захотят жрать – придут, а не придут, туда и дорога, пусть дичают, пусть их волки оприходуют, да они такие, что ими и волки побрезгуют, пусть сами подыхают. А и пусть подыхают, пусть. Много ли Явлинье и Афанасье нужно? – ничего не нужно, покой только и нужен.

– Мне дак уж вечный, – уточняет Явлинья.

– Авдея-то не было с утра? – кричит Афанасья.

– И с вечера не было.

– Зови. Пусть «синтетюриху» играет.

«Синтетюриха» это вятская разновидность «Камаринской».

– Сама зови, чать, помоложе.

Афанасья идёт за Авдеем. Стучит в его окно и восклицает:

– «Эх, балалайка, балалайка, балалайка лакова! До чего же ты доводишь – села и заплакала». Авдей, золотко, живой? Выходи, дитятко!

Авдей появляется на крыльце. Без балалайки, с маленьким приёмником.

– Ой! – изумляется Афанасья. – Лопотина-то на те сколь баска!

– Афанасья, – сурово говорит Авдей, – кур укороти, а то я их оконтужу. Боле они у тя воровасты.

Чьи куры в деревне, это настолько давно и прочно перепутано, что Авдей не может этого не знать, но у Афанасьи нет сил напоминать это соседу. На все его выговоры она поддакивает.

– Эдак, эдак. – И, выждав момент, просит: – Авдей, не дай умереть!

– Я, Афанасья, ты знаешь, питьё, которое не горит, не пью. Чтоб синим пламенем пылало, у меня так. А такого пока нет, терпи. А пока терпишь, за это время и выживешь.

– Козлухи моей не видал? Нет? Да хоть бы и подохла, кырлага! Тарлаюсь с ней, давеча утром доила, паздернула, молоко разлила по всему двору, чище печки землю вы­белила. Авдей, кабы ты её счинохвостил, я б тебе всё вечерошно отдала.

Слово «паздернула» у Афанасьи означает многое – выпивку («бутылку паздернула») и движение («паздернула, тварь шерстяная, со двора»), слово «счинохвостил» тут означает поимку козы, а «вечерошно» – вечерный удой. «Тарлаюсь» в данном контексте – мучаюсь.

– Так чего без балалайки?

– А это чем не музыка? – Авдей прибавляет громкости в приёмнике. – Слушай, а то начнётся война – и не узнаем.

– Начнётся, дак не обойдёт, – отвечает Афанасья. – Как в эту-то войну, перед войной без радиа жили, а сто мужиков было, и нет. Эх, сосед, сосед, кто умер, сказано, – тот счастливый, а кто живёт – будет мучиться. Вот смотри: то рак, то дурак.

– Явлинка! – кричит Афанасья. – Давай плясать! Ух! «Синтетюриха телегу продала, на телегу балалайку завела». Авдей!

Авдея долго уговаривать не надо, он меняет приёмник на балалайку, садится на брёвнышко, подтягивает струны.

Пёс Дукат, который дремал до поры, не любит Авдеевой музыки, просыпается и уходит. Дукат – жулик и вор. И ярко выраженный индивидуалист. Были в деревне ещё две собаки – сучки, которых курящий Авдей назвал, как и Дуката, именами табачных предприятий – Ява и Фабрика Урицкого. Но и Фабрику, и Яву Дукат выжил систематической травлей, и их не видать с весны. Одному Дукату вольготно в деревне, от кого её охранять? А общие курицы несутся по всем закоулкам, это нравится Дукату. Поэтому, может быть, он сейчас не от балалайки уходит, а пошёл обедать.

Явлинья шевелится на брёвнышке и, как подсолнух, поворачивается на тепло солнца. Авдей повторяет первые строки без музыки, устраивая балалайку на коленях, потом начинает тренькать:

– «Приведите мене Ванькю-игрока да посадите в куть на лавоцьку, дайте в руки балалаецьку, станет Ванькя наигрывати, «Синтетюриху» наплясывати, старым косточкам потряхивати…».

Афанасья переступает на одном месте, поднимает и опускает под музыку плечи, поводит руками.

– Мне уж только для ушей музыка осталась, – кричит Явлинья, – а тебе Афанасья, ещё и для ног! Ой, Авдей, ты заиграешь, дак я лучше слышу и разглядеть свет могу, ой! «Синтетюриха плясала на высоких каблуках! накопила много сала на боках, да!».

Авдей тут же включается:

– «…Надо сало-то отясывати, на реку идти споласывати…».

– «…На реке-то баня топичча, – частит Афанасья, – в баню милый мой торопичча. Ой, не помычча, не попаричча, золотая рыбка жаричча. В золотой-то рыбке косточки, хоро­ши наши подросточки, двадцати пяти годовеньки, восемнадцати молоденьки…».

Авдей замедляет плясовой размер:

– «Да расщепалася рябина над водой…».

Старухи подхватывают:

– «…Да раскуражился детина надо мной. Это что за кураженьице? Милый любит уваженьице. Уважать не научилася, провожать не подрядилася, провожу я поле всё, поле всё, расскажу я горе всё, горе всё. Одно горюшко не высказала, за всю жизнь его я выстрадала, ой!».

На этом «ой» плясовая заканчивается. Авдей начинает нащипывать мелодию на слова, «тень-тень, по-тетень, выше города плетень», но тут случается событие, и событие нерядовое, – к ним подбегает маленький щенок с костью в зубах и начинает играть у их ног. Старики потрясены:

– Откуда взялся? Откуда?

– Это ведь от Явы, – решает Афанасья. – Срыжа.

– Нет от Фабрики Урицкого, – утверждает Авдей.

Явлинья просит щенка в руки и долго щупает его, а в конце заключает, что это, конечно, Дукатов.

– А откуда такая кость? – спрашивает Авдей. – Вы, соседки, если собак мясом кормите, так мне хоть средка через забор кидайте.

Но появление щенка не последнее событие в этот день. Из-за брёвен, громко кудахтая, выходит пёстрая курица. С ней ровно десять, считает Авдей, цыплят. Это второе потрясение. Как это курица сумела тайком от них и от Дуката выпарить цыплят, непонятно. Да и чья это курица? Решают, что общая, делят на будущее каждому по три цыплёнка. Одного оставляют общим, на случай гибели.

– Тащи тогда патефон! – приказывает Афанасья. Авдей идёт за патефоном. Этот патефон – загадка для старух, особенно для Явлиньи. Она вообще против любых нововведений. Не дала проводить в свою избу электричество, говоря: «Это бесы, бесы», – не ходит из-за электричества к соседям. «Задуете, дак приду», – говорит она об электролампочке. Слушая патефон, она дивится и верит Авдею, что внутри патефона сидят маленькие мужики и бабы и поют. «А ребятёнки-то хоть есть ли у них?» – спрашивает она. «Как нету, есть», – отвечает Авдей. «А чего едят?» – «Кило пряников в день искрашиваю. И вина подаю, а то не поют».

Авдей выносит патефон, ставит на широкую сосновую тюльку. Крутит заводную патефонную ручку.

– А вот, товарищи соседи, чего будет, если завтра солнце не взойдёт?

– Залезем на печь и не заметим, – решает Явлинья.

– Ну-ка, чего не надо не лёпай, – сердится Афанасья, – у меня и так башка трещит, а ты умные вопросы задаёшь.

Играет патефон. Но больше слушают не его, а смотрят на щенка и на курицу с цыплятами. Скоро Авдей в который раз рассказывает, как он обхитрил участкового.

До сих пор Авдей не знает, кто же сообщил участковому о его бочке. А жить в одной деревне и думать, что кто-то из соседей тебя предал, тяжело. Поэтому Авдей решил думать, что участковый сам приехал. В огромной бочке был запарен и бродил первичный суррогат будущего зелья. Скрыть его было невозможно. Но ведь додумался Авдей! Увидев участкового в окно, он мгновенно разделся и запрыгнул в бочку, объяснив это тем, что лечит ревматизм. Талант к розыгрышам у Авдея появился поневоле. Например, после войны, когда он жил ещё с семьёй, выездная сессия насчитала на него за недоимки по налогам шесть пудов ячменя. «Ой, спасибо, товарищи, – закричал Авдей, – ой, побегу, запрягу, ой, на всю зиму хватит!». Ему втолковывали, что это не ему присудили, а с него, но Авдей, благодаря и кланяясь, повторял, что шести пудов ему хватит ещё и на посев.

Когда к нему явилась комиссия во главе с уполминзагом (было такое министерство заготовок, были такие его уполномоченные), – Авдей объявил, что знахарка насильно передала ему чёрное колдовство, стал кататься по полу, кричать, что его корчит. «Ой, на кого бы пересадить?» – кричал он. Комиссия отступилась.

Солнышко передвигается по небу. Явлинья вновь поворачивается за ним. Откуда-то возвращается сама и щиплет на дороге улицы траву коза Афанасьи. Находится и Явлиньин поросёнок. Он неутомимо роет непонятно зачем глубокую канаву. Дукат, облизываясь, как-то боком идёт от забора и ложится вновь спать. Неугомонный сын его всё грызёт и грызёт белую косточку. Курица разгребает тёплый песок и всё никак не может умоститься полежать. Цыплята лепятся к ней.

Старики говорят о зиме, о дровах.

ТРИ ПИРАМИДЫ

Сосед Костя сидит на старой скамье, смотрит, как зять Сашка строит теплицу. Он размахнулся на большую.

– У тебя прямо Дворец съездов получится. Сюда бы ещё правительство посадить. Да ещё бы на нашу еду. Кто умер бы, у кого бы несварение желудка. Хоть бы болтать перестали.

Зять Сашка присаживается:

– Строил фараон египетский пирамиду. Это не наше ля-ля, бум-бум. Не для помидор-огурцов, для себя. Как закончит – надо умирать. То есть в неё ложиться. Строит. А строитель был в сговоре с его сыном. Сын торопит. Но строитель был не дурак, он в сговоре был и с отцом. Отцу обещает медленно строить, а сыну обещает ускорить. Ну, как ни тяни, пирамида готова. Пора папаше отчаливать в неё. А он, он что? Он укладывает в неё строителя. А сыну говорит: «Мы, сынок, новую начнём. Усиленными темпами. Лет за двадцать построим».

– А мне, значит, в теплицу ложиться? – спрашивает Костя.

– Да как хочешь.

– Я и без неё вызрею. – Костя закуривает. – Да, бежал я из бани в одних трусах и топор за голенищем. – Сплёвывает: – «Рысаков орловских пару и проституток полный двор». Песня такая была. – Опять сплёвывает: – Вызвали в военкомат: что тебе важнее – награды или группа инвалидности? Почёт или льготы? Говорю: льготы это и есть главный почёт. Почёт – дают бумагу, читаю заключение: регулярно показываться врачу.

– Глобальная льгота, – комментирует Сашка.

– Пирамида египетская – это что. На фронте у нас пирамиды бывали ещё и над могилами. После боя куда хоронят, куда сваливают? Конечно, стаскивают в окопы. Когда все не входят, много убитых когда, тогда кладут сверху. Потом присыпают. А я чего вспомнил пирамиду. У нас к одному генералу приехала, – вызвал к себе, – женщина. Молодая, красивая. И она увидела солдата. И полюбила. И он её. Генералу донесли. Он её сам пристрелил, а солдата генеральский адъютант прикончил.

– Врёшь! – не верит Сашка.

– Иди проверь, мне умирать скоро, чего мне врать. И их обоих в эту пирамиду положили.

СОБАКА И ХОЗЯИН

Собачьи враги – это кошки и дворники. С ними лучше не связываться. Когда кошку загонишь в угол, и ей некуда деваться, зашипит и может глаза выцарапать. А когда залаешь на дворника, это он тебе запомнит.

Уж лучше молча идти мимо. Мимо кошек, дворника, машин, мимо огромных мусорных баков, вдоль бетонного забора, по краю просторных луж, в которых шевелятся воробьи, всё мимо и мимо. Но куда? Некуда идти. Вот и идёшь обратно мимо луж, забора, машин, мусора, кошек, дворника. И хозяина ведёшь за собой. Раньше собака думала, что хозяин всемогущ, что он с высоты своего роста далеко видит и знает, куда идти. Но он видит то же, что и собака: воробьёв, мусор, забор, лужу, кошек, дворника, с которым здоровается. И так же идёт вдоль всего этого.

Может, и ему хочется на всё это залаять, думает собака. Она поворачивает и ведёт хозяина домой. Дома хозяин садится на диван, собака кладёт ему на колени свою голову. «Ну что, собака?» – спрашивает хозяин.

И они долго молчат.

ЗМЕЯ И ЧАША

Рассказ-притча

Она жила так давно, что не помнила, когда родилась. Она была всегда.

Умудрённая тысячелетиями настолько, что ей не нужны были доносчики, чтобы сообщать, кто и что о ней говорит и думает, она сама обо всём и обо всех знала. И она знала в последнее время, что молодые змеи смеются над ней. И знала почему. Она несколько раз в последние годы уклонилась от встречи с людьми – их врагами. Она, помнившая времена, когда вся жаркая середина Земли трепетала от засилья змей, когда к гробницам и пирамидам фараонов, считавших себя равными богам, их трусливые рабы боялись подойти, ибо все сокровища гробниц принадлежали змеям. Она, помнившая времена Великого рассеяния змей по лицу необъятной Земли; она, ставшая символом исцеления от всех болезней, опоясавшая чашу с живительным ядом, обкрутившая державные скипетры всех царей; она, изображённая художниками в такую длину, что её хватило бы стиснуть весь земной шар и головой достигнуть своего хвоста; она, вошедшая не только в пословицы, но и в сознание своими качествами – змеиной мудростью, змеиной хитростью, змеиной выносливостью, змеиной изворотливостью, змеиным терпением… Чего ей было бояться? Ей, родной сестре той змейки, что грелась на груди Клеопатры, сестре всех змей, отдавших свой яд в десятки тысяч кубков, бокалов, стаканов, незаметно растворявшийся и делавший необратимым переход от земной жизни в неведомую ни людям, ни змеям другую жизнь.

Чего было ей бояться? Всегда боялись её.

Молодые издевательски шипели меж собой, что она жалеет своего яда. Что возражать! Не она ли за тысячелетия добилась того, что яд тем более прибывает, чем более расходуется.

Ей, бессмертной, кого бояться?

Ей, выступившей во времена рассеяния за Великое единение змей, а за это провозглашённой бессмертной самим Змием, тем, который был на древе познания, когда свершался первый грех, сделавший на все времена людей виновными уже за одно зачатие, а не только за появление на свет, – ей чего-то бояться?

Вот прошёл сезон змеиных выводков, прошёл настолько успешно, что, будь Змея помоложе, она бы возгордилась результатами своего многовекового труда: все прежние территории были полны подкреплений, были захвачены новые пространства, но Змея считала, что иначе быть не может.

Весь секрет Змеи был в том, что она хотела умереть. Она не умела радоваться, торжествовать, она умела терпеть и бороться, умела веками работать над улучшением и сплочением змеиной породы, она была всюду карающей десницей великого Змия. Она всегда поражалась его расчётливой, насмешливой прозорливости. Только Змий, в отличие от неё, умел насладиться результатами труда.

– Что сейчас не жить! – восклицал он. – Сейчас все змеи знают о конечной нашей цели – власти над всеми пространствами и племенами! А помнишь тяжёлые времена? – спрашивал он Змею. – С нами боролись так сильно, что мы были символом греха, нас попирали, карали, изгоняли как заразу, – о, сколько клятв о мщении вознеслось тогда к моему престолу! Нет худа без добра: считая, что с нами покончено, они стали убивать друг друга, и мы успели собрать гаснущие силы. Помнишь, как славно было греться на камнях, бывших когда-то в стенах храмов и жилищ, как славно оплетали развалины хмель и дурман, как славно пахли повилика и полынь? О, этот запах запустения, в котором нет запаха человека!

Да, Змея помнила эти времена. Помнила их клятвы превратить все города планеты в развалины. Вот тогда и был создан тайный из тайных жертвенный тайник змеиного яда. Огромная подземная чаша, освещённая отблесками золотоносной жилы, приняла тогда первые капли ритуального яда. Теперь все змеи перед уходом в свои регионы, а также при возвращении из них перед смертью отдавали часть своего яда в огромную чашу. Яд кристаллизовался, превращался в твёрдые янтарные россыпи, они ослепляли.

Чаша наполнялась.

Змея хотела умереть не так просто, она хотела изрыгнуть весь свой накопленный яд – а его скопилось очень много – в чашу, и самой, обвернувшись вокруг неё, замереть навсегда. Она думала, что заслужила эту великую честь. Но умереть без позволения Змия она не могла. И вот она в бессчётный раз появилась у его престола.

В глазах рябило от бесчисленных узоров на спинах и головах самых разных рептилий. Это не было роскошью, нет, здесь было единение, демонстрация змеиной силы, и где, как не здесь, над тайником их всесветного сокровища, собрать всех представителей грядущего властительства Земли!

Пола не было видно – сплошное шевеление скользкого узорного ковра: протягивались длиннейшие анаконды, удавы гирляндами висели на потолке и стенах, серые и чёрные гадюки простирались у подножия престола, по краям его, как маятники времени, качались кобры, гюрза крутилась волчком, бронзовые медянки искорками порхали всюду, – всё шевелилось, и всё расступилось, выстелилось перед ней, замерев, только кобры продолжали отталкивать время вправо и влево.

Почётное сопровождение осуществляли самые разные змеи: слепуны, аспиды, бородавчатые, ошейниковые, игольчатые, ближе к ней двигались желтобрюхие полозы, а поодаль, непрерывно и торжественно оглашая воздух шуршащими звуками, виднелись гремучие змеи.

Змея втянула себя в коридор перед престолом, отметив, что мышцы её упруги, как у молодой, что она ещё вполне в состоянии свернуться в пружину и выстрелить себя как свистящий, неотразимый снаряд. Склонив голову, она ждала разрешения говорить.

Змей кивнул.

– Великий, могу я просить, чтобы разговор был у жертвенной чаши?

– О да!

Когда она увидела чашу, её решение умереть стало окончательным – чаша должна была вот-вот наполниться. Дело её огромной жизни завершалось. В ней поднялось внутреннее содрогание, так знакомое по встречам с врагами, такой прилив силы, что показалось даже – её холодная кровь немного согрелась. Нет-нет, она отдаст свой яд потом, перед уходом.

Она примерилась, она окружила чашу своим крепким, красивым телом. Охрана чаши почтительно расступалась. Да, как раз хватает. Хватает её длины на окружность чаши. Она давно ничего не ест, её тело придёт сюда высохшим, в последний раз в обновлённой шкуре, скоро она выползет из этой, она уже чувствует зудение новой кожи, рожденной на смену.

– Повелитель, – сказала Змея, – я знаю цену твоему времени и буду говорить кратко.

– Нет, – возразил Змий. – Трижды нет. Ты не из тех, кому я могу запретить, мы с тобой помним стены Вавилона, мы с тобой готовили разврат жителей Содома и Гоморры, мы грелись с тобой на грудах золота, когда оно было ещё простым камнем, – и после этого ты будешь торопиться?

– Великий, я помню первые две капли, которые мы с тобой отдали на дно этой чаши. Но время настало, я сделала всё, чтобы ты более не нуждался во мне, я создала несколько родов, которые будут всегда рождать себе подобных, улучшая их, закаляя во злобе, делая мысль о мировом господстве не мечтой, даже не целью, а само собою разумеющимся делом. Осталось последнее: чтобы люди поняли нашу власть над ними, и тогда мы разрешим им жить…

– Помнишь день символа, – символа исцеления от всех болезней: змея и чаша? Как они поддаются внушению, как легко оказалось ими управлять, но как долго мы к этому шли, надо только вбить в их костяные черепа, которые после смерти так прекрасно служат жилищами для змеиных семей, что зло можно обратить во благо, что добро побеждает зло. Но уже доходит, уже дошло до них, что злые живут лучше, что все блага принадлежат им, что лишение совести ведёт к победе над собой, что… Я перебил, прости.

– Ты знаешь мои мысли, но не до конца, Великий. Я решилась просить смерти не от скромности, как ты понимаешь, напротив. Сделав всё для нашей победы, я хочу навсегда остаться её знаком, я и после смерти хочу поклонения; до твоего прихода я опоясала наш жертвенник, его окружность равна длине моего тела.

– Ты заслужила это, Змея. Но всё-таки я не понимаю: почему то же нельзя совершить и после нашей победы?

– Я скажу. Сейчас я бы умерла, уверенная в ней, но из всех чувств, заменённых злобой, мы оставили в змеях обострённое чутьё опасности. Ты помнишь, когда Он приходил. Он приходил, когда уже всё было готово для захвата власти.

– Да. Но Он больше не придёт. Не сможет. Они сами виноваты, вынудив нас на борьбу, это и Он, должно быть, понял. Что бы делали они без понятия зла, которое несём мы, олицетворяем в злых поступках, что? Наше оружие – их страх перед нами и наша способность к провокациям. Первородный грех был не сам по себе, я спровоцировал его. Мы населили мир соблазнами: деньгами, похотью, успехом, властью, избавлением от усталости, – нет человека, который бы устоял. Когда зло было явным, явились аскеты, которые могли устоять против соблазнов. Они назвали злом свои пороки, ну и пусть борются, пусть тратят свою жизнь, нам-то что! Нет, Он не вернётся. Они думали, что прогресс им поможет, а тем самым копают себе могилу. Они задыхаются от выхлопных газов, на которые мы не реагируем, змеи могут выжить даже в камере смертников. Ради шутки можем и мы повеселиться, некоторые змеи легко могут жить в сиденьях автомобилей, прекрасно путешествовать до тех пор, пока не надоест хозяин машины, – чем плохо?

– Великий, я продолжу. Змеи могут перестать быть злыми только мёртвыми. Я и сама могла греться последнее столетие на бетонных сооружениях, асфальте, металлических трубах, сама внушала змеям нечувствительность к запахам и вещам цивилизации… Они осушали болота, тем самым множили нас, делали наш яд более страшным, от страданий укреплялись наши зубы, делались мельче, но смертоноснее. Твои слова о том, что мы не должны оставлять следов, осуществлены: мы их не оставляем – ни на песке, ни на траве, ни в лесу, ни на воде.

– Сейчас даже и это не важно. Нет-нет, Он не явится. В те века, разогнав нас, Он давал людям свободу выбора – и что? Они начинали кричать о порядочности, а пока они кричали, ими начинали командовать непорядочные. Они начинали выть о смысле жизни, задавать один и тот же бессмысленный ­вопрос: зачем, для чего живёт человек? А мы знаем. Мы живём для власти над ними. Тогда и они узнают, зачем живут.

– Великий, у них есть ещё способность помнить.

– О, у очень немногих. И пусть помнят. Пусть помнят свои слабые предания, легенды, хилые россказни про былое могущество, которое вдохновляет их на веру в будущее, пусть! Их же единицы. И тех, кто помнит, мы тоже помним. Чаша перед нами – разве мы жалеем черпать из неё на нужное дело? Нет, Змея, трижды нет твоему решению покинуть нас.

– Я не посмею ослушаться, Великий, но я должна сказать, что в полнолуние я почувствовала тревогу.

– Должно быть, сильный ветер или разряд молнии. Ветер и солнце – наши враги. Если бы люди использовали для энергии ветер и солнце, тогда бы я испугался первый. Успокойся. Живи. Люди специально для нас перегораживают реки, они решили затопить свои пространства, убить всё живое. Они поняли, что мы всесильны, что мы разбросаны всюду, но едины. Мы всегда опередим инстинктом и скоростью действия, о, мы ещё увидим холодные шевелящиеся змеиные сплетения на развалинах столиц. Ты хочешь уйти, когда их безумие, их жадность дошли до предела, они перестали ценить чужую жизнь, у них нет понятия о чужой боли, мы отдали им эти свои качества, – нет-нет, живи, Змея! Ты же видишь, их не надо убивать, они сами убивают друг друга! Живи!

И вот Змея возвращалась. Она решила проверить побольше мест гнездований, даже не столько этих мест, сколько пространств меж ними. Всё было лучше, чем она предполагала. Глядя узкими сухими глазами, она видела всюду знаки разрухи и катастрофы: брошенную технику, опустевшие, одичалые поля, вырубленные леса, пустые деревни и посёлки, ржавые рельсы железных дорог, трещины асфальта и всюду свалки мусора. И везде навстречу Змее выходили из нор и укромных мест её соплеменницы, лёгкий свист постоянно звучал всюду, и где бы ни находились люди, за ними спокойно и выжидательно следили змеиные взгляды.

По пути было Большое Поле. Змея не любила его: оно было пропитано кровью давней битвы. О, змеи чуют кровь на земле, как акулы в океане, за многие, многие расстояния, но это была особая кровь, от неё исходила явная угроза, и змеи предпочитали обползать Поле стороной. Однажды она увидела, а потом всегда знала, что люди приходят сюда, приносят цветы, некоторые даже, уединившись, стоят на коленях. И получают силы, но не телесные, которые получают змеи, питаясь кровью, а особые силы – силы мужества. Всё-таки Змея, зная, что за ней наблюдают тысячи и тысячи змей, решилась ползти напрямик.

Уже в самом начале она ощутила в себе глухое сопротивление, как сигнал опасности завибрировал в ней спинной мускул. Но она заставила себя продвигаться дальше.

И здесь Змея увидела Его! Он шёл лёгкой, летящей походкой, седые волосы непокрытой головы и борода серебрились в закатных лучах. Что ж! Мгновенно к Змее пришло решение – эта смерть будет почётнее любой, она с такой скоростью согнула тело в спираль, что над нею взлетели опавшие листья.

Он приближался. Ещё, ещё… Вот! Она с силой, содрогаясь всем телом, оттолкнулась и… была отброшена непонятной упругой волной. Она ещё напряглась – и снова отшатнулась. Он удалялся. Всё такой же летящей была походка, всё так же бодро и размеренно касался земли Его посох.

Змея, делая огромные прыжки по обочине, догнала Его и хотела кинуться сзади, со спины. И вновь – прозрачная отбрасывающая стена. Тогда пусть Он убьёт её, решила Змея. Она по обочине обогнала Его и вытянулась поперёк дороги. Он приблизился и засмеялся:

– Иди и скажи Змию, что я вернулся, чтобы он явился ко мне с повинной позади всех змей, скажи, что времена смены шкур, времена вашей угрозы прошли. Вам не дано больше затмевать маяки и сбивать с дороги корабли. Скоро я коснусь посохом вашей жертвенной чаши и превращу ваш яд в песок. Вы были посланы в наказание и испытание, вы решили, что предела злу нет. Предел есть. Он в нашей силе наступать на вас. Иди!

Он пошёл дальше. Он даже не наступил на неё, а переступил, как переступают через брошенную за ненадобностью палку.

Змея, извернувшись, рванулась к Нему, но получила такой удар, что очнулась не скоро. В бессильной злобе, корчась от позора, она, открыв страшную пасть, вцепилась зубами в огромный камень на перекрестье дорог и услышала, как ломаются зубы, как хлещет из пасти сверкающий жёлтый яд.

Поздним вечером того же дня Змея была у Змия. Он знал о встрече. Он только хотел многое уточнить.

– Великий, это была неведомая сила.

– Проклятье! Куда Он шёл?

– Не знаю. Там было три дороги. Когда я очнулась, Его не было.

– Я думаю, Он не с этой Земли. Здесь все боятся нас.

– Это был Он.

– Для нас лучше, что Он не с этой Земли. Пусть так считают во всех змеиных пределах. Мы укрепим охрану чаши настолько, что даже случайный человек, оказавшийся вблизи, исчезнет бесследно. О-о, сегодня, в разгар полнолуния, тревожный вечер. Я спросил тебя, куда Он ушёл, неспроста. Люди не могут поглощать расстояния, как мы. Ты встретила Его в Поле, а с севера пришло страшное сообщение. Там тоже ссылаются на Него, говоря, что Он учинил явление Света. Свет сам по себе не страшен нашим узким глазам, но это был особый Свет. Мало того! Этот Свет делил всех не на старых и молодых, не на самцов и самок, не на чёрных и белых, не на умных и глупых, нет! Все делились на злых и добрых. Добрые радовались, злые падали на землю и ползли прочь от страха. Самые злые змеи превратились в бессильные плети. На кишку они были похожи! – закричал Змий. – На кишку, полную смертельного страха!

Всё так же вправо и влево раскачивались у его трона кобры. Вот подошёл полуночный час. Подползла сзади и встала на смену новая пара кобр. Только вдруг заметила Змея, что эти кобры качаются чаще и не в такт. Змий поднял голову. Кобры попали в ритм и выровнялись.

– Птицы распелись среди ночи! Небо стало бездонным, каждый листочек трепетал от счастья – вот какой был Свет! Крысы дохли от разрыва сердца, никакой твари не осталось даже малой тёмной щели, чтоб скрыться, – вот какой был Свет! Если такой Свет будет здесь, яд и впрямь станет песком.

– Великий! – наконец решилась Змея. – Ты мог бы говорить с Ним для начала о дележе Земли. Ты мудр, обмани Его. Признай Его силу, проси для нас условий существования.

– Боюсь, что Он не согласится.

– Ты сказал слово «боюсь», Великий.

– Да, – чётко произнёс Змий, – боюсь, что Он не согласится… Так. Тебе следует продолжать своё дело пополнения и воспитания выводков.

– Слушаюсь, Великий, но те, что испугались Света, принесут плохое потомство.

– Их убьют, я уже распорядился.

– Мои зубы, они не скоро отрастут.

– У нас достаточно запасов свежей крови, чтобы помочь тебе.

От входа, стремительно извиваясь лёгким бронзовым телом, приблизилась отмеченная особой метой медянка. Склонила голову.

– Говори, – велел Змий.

– Великий и высокомудрый, на наши сигналы вновь нет ответа.

– Продолжайте. Не давайте вырваться в космос никаким сигналам, кроме наших.

Медянка исчезла.

– Я поняла, – сказала Змея, – ты пытаешься связаться с другими змеями других миров. А вдруг их там нет?

– Молчи! Трижды молчи! Молчи всегда об этом! Иначе тебе не дожить до новых зубов. Прости, но даже с тобой я прибегаю к угрозе. Змеи есть везде, запомни это и втолковывай каждым новым поколениям. Везде, всюду и всегда. До этих тревожных дней не было в этом мире сплочённее нас, увереннее нас, и это надо продолжить и усилить. Не жалеть яда на новые, подчиняющие тело и мысли ритмы, на бесовские страсти к вину и плотской любви, к деньгам, к власти, к успеху, ничего не жалеть! Охранять плантации наркотических растений! Убивать внезапно и без всякой системы! Тех, кто помнит прошлое, кусать не до смерти, но до потери памяти. Заставить их голодать, бросать недостроенное, ссориться и грызть друг друга, заставить их уничтожать все запасы пищи и топлива, заставить их и дальше безумствовать в разложении вещества, в сжигании для энергии отходов природы… Пусть они задохнутся в дыму и копоти своего прогресса, пусть отравятся радиацией, пусть живут и думают, что они живут! Пусть они без конца болтают и думают, что этим что-то изменят. Нет, Он не сможет ничего сделать, мы так много успели – Он пришёл слишком поздно.

Змий опустил голову, показав этим Змее, что она должна идти. Навстречу ей ползла новая стража тронного времени.

Ничего, думала Змея, вползая в воду спокойной реки и отдаваясь течению, ничего. У змей есть силы, змеям есть из чего собирать новые силы, ничего, они крепнут от неудач…

– Ванька! – звенел над рекою мальчишеский голос. – Ты чего не забрасываешь, я уж вторую поймал!

– Сейчас заброшу! – кричал в ответ другой мальчишка. – Вот только эта коряга проплывет.

ЧЁРНАЯ РУКА

Помню, как один из ужасных дней своей жизни, кончину Василия Шукшина, его похороны, гроб в Доме кино. Я почти не был знаком с ним, не считать же две крохотные встречи. Одна на Писемского, где была редакция журнала «Наш современник», и в котором вышла подборка моих маленьких рассказов «Зёрна» в одиннадцатом номере 72-го года. И в этом же номере были рассказы Шукшина. Я по телефону узнал, что номер вышел из печати и примчался в редакцию. А в коридоре увидел Шукшина и Леонида Фролова, ответственного секретаря журнала.

– Вася, – сказал Фролов, – вот, познакомься: Володя; с тобой в одном номере вышел.

– А, – весело сказал Шукшин, подавая руку, – вот из-за кого у меня рассказ зарезали.

Совершенно внезапно даже для себя я обиженно воскликнул:

– Да у меня их десять зарезали!

Шукшин засмеялся и предложил:

– Пойдём Нагибина бить: их тут не смеют резать.

Третьим в журнале по разделу прозы был Юрий Нагибин.

Вот и вся встреча. Вторая была на пятом этаже «Литературной России», где была касса, и был день выплаты гонорара. За гонораром ли приходил Шукшин или по другим делам, не знаю. Но снова был на скорости, спешил к лифту, но, к радости моей, узнал меня, тормознул, пожал руку, гораздо крепче, чем в первый раз, и обрадовал тем, что мои «Зёрна» ему понравились.

– Только зачем вы торопитесь заканчивать?

– Для умных же пишем, – выпалил я, – додумают, сообразят.

– Так вот умные-то и скажут, что писатель чего-то побаивается.

Я уже хотел напомнить, конечно, известную ему теорию малого раздражителя и то, что всегда лучше недоговорить, чем переговорить, но он уже убежал.

Вот и все встречи.

Осень 74-го. Прощальная очередь от Белорусского вокзала, в которой стояли, так мне показалось, не люди, а огромные букеты цветов.

Конечно, хотелось, чтобы Шукшин упокоился на родине, но и его окружение, и начальство Госкино сделало всё, чтобы могила была в престижном месте, то есть на Новодевичьем кладбище, где она и поныне. Может, оно и неплохо, но я очень помню, что лучший друг Шукшина Василий Белов не раз говорил, что писателю после земной смерти надо быть на родине.

Лето 79-го, Сростки, море людей, пятидесятилетие Шукшина. Всего пятьдесят, а уже пять лет как похоронили.

Огромная (два самолёта) московская делегация, в которой сплошь киношные знаменитости. Есть на кого посмотреть. Нас, писателей, мало, нас никто в лицо не знает. И не надо. Просто хожу по улицам, выхожу к реке, представляю здесь Шукшина по его рассказам. Подошёл молодой мужчина:

– Чего, к Ваське приехал?

– Какой же это Васька, это великий русский писатель Василий Макарович Шукшин.

– Ну, кому Василий Макарович, а для меня Васька.

– Почему именно так? – спросил я.

Мужчина пристально посмотрел на меня, выдержал паузу и, качнув головой, значительно произнёс:

– Брат.

– Но у него не было братьев. Насколько я знаю. Сестра Наташа, она здесь, Наталья Макаровна.

– А вот ты сам посуди, – сказал – мужчина, – сам разберёшься, чего мне врать? Брат. Мать меня всю жизнь скрывала. Я не осуждаю, ведь как это для неё, а?

– Что?

– Ну что? Один сын Москву покорил, до космоса взлетел, а другой с утра у магазина, а? А как не пить, если мною мать пожертвовала. Коля, говорит, мне двоих учить – не вытянуть, ты уж Коля, терпи. Терплю. Вот деньги собираю, на могилу съездить. А как ты думаешь, надо поклониться, а?

– Надо, – вздохнул я, понимая, что придётся помогать. Полез в карман. – А вот если бы его здесь похоронили, тебе бы и деньги не надо было собирать. Пришёл, поклонился, детство вспомнил. Проси перезахоронить. Он, конечно, рад бы был.

И ещё была встреча. Очень памятная. Но уже в Бийске, у церкви. Было утро дня, в который мы улетали. Поставил свечи о здравии и о упокоении, написал записочки. Спросил женщину в годах:

– А бывал здесь Василий Макарович?

– Этого я не знаю, а вот Мария Сергеевна, когда к Наташе из Сросток переехала, то ходила. И я её хорошо знала. Раз, никогда не забыть, вот также утро было раннее, иду, она бежит. Бежит, рукой машет. «Что такое?» – «Ой, некогда, некогда, бегу в церковь, в церковь». – «А что?» – «Вася приснился, руку показывает, правую руку, а рука вся чёрная. «Мама, – говорит, – иди, – говорит, – в храм, молись за меня, видишь, рука чёрная, молись! Этой рукой, говорит, я рассказ «Верую!» написал, грех, говорит, свершил великий. Вот рука и почернела».

Рассказ «Верую» в самом деле очень безбожный. Огромный поп пьёт спирт, закусывает барсучьим салом, пляшет, кричит: «Верую в химизацию, электрификацию!». Поневоле вспомнишь статьи святого Иоанна Кронштадтского о писателях, в частности, о Толстом. Там речь о преисподней, где быть осуждены и писатель и разбойник. Горят и не сгорают в вечном огне. Но под разбойником пламя уменьшается, а под писателем увеличивается. «Как так? – взывает писатель, – разбойник грабил, убивал, а я мухи не обидел». – «Но за разбойника молятся, – отвечают ему, – и сам он кается, а твои книги продолжают читать и они своим растленным учением калечат умы и сердца».

Но, думаю, за великую любовь Шукшина к России, за наши молитвы о его душе, которые постоянны, душа его упокоилась у престола Царя Небесного. Может, так дерзновенно думать, но был же и при жизни он защищён Божиим Промыслом. Ведь как хорошо, что он не снял фильм о Степане Разине, этом нехристе, разбойнике. Эти виселицы в Астрахани, княжна в Волге, Казань в углях, нет, не надо! Даже и в сценарии как жестоко выписано убийство воевод. Тела их, пронзённые копьями, плывут и утопают. Очень киношно – копья всё меньше и меньше видны, идут ко дну.

Но время-то какое было, не будем осуждать. Зато дивные, спасающие душу рассказы о простых людях, зато какая сильная в них защита России от профурсеток, какая любовь к Отечеству.

И его сказка-притча «До третьих петухов», что говорить! А петухи в Сростках дивные. Так поют, в Америке слышно.

С МИРУ ПО СТРОЧКЕ

ПОШЛИ В МИР через Интернет мои записочки на бегу, выхваченные из бегущего времени, эти малые формы, взирающие на большую жизнь. И я был рад, что они замечены. Хотя и малы по размеру. Ну нет у меня сил на большой текст, может, и не будет: не мальчик уже. Но чем плохо для писателя в нашем торопливом времени не отнимать у читателя много времени для чтения?

Да, поместили и на Русской народной линии и Российском писателе, но лучше бы и не читать комментариев. Ведь никогда не читал. Тут говорят: «Какой у тебя успех, много отзывов». Стал смотреть. Полная тоска! У меня в первых заметках упоминание о ливерпульской четвёрке. И как взвились, и как их защищают. И бесполезно чего-то объяснять и доказывать.

Все забыли подвиг русских моряков в начале 60-х, когда они (Зиганщин, Поплавский, Крючковский, Федотов) потрясли мир, выжив в нечеловеческих условиях и сохранив дружбу меж собой. Вот она духоносная четвёрка, а не поющие, прыгающие бесы, много сделавшие в продвижении наркотиков и лёгкости отношения к внебрачным связям. Вот что мною двигало, протест к деланию из Джона, Пола, Джорджа, Ринго идолов. Причём многие комментаторы дальше прочтения этой записи не двинулись.

И какая во всех комментариях самоуверенность, как лихо учат писателя писать. Вот спасибо! Тут мне даже очень грустно. Я в себе очень сомневаюсь, то, что пишу, выстрадал, но я же нигде, никому не навязываю свои мысли как образец для подражания.

И ни за что не приму я понятие «битломания навсегда». Посмотрите записи их концертов, что это? Это, по-моему, беснование. Да и не по-моему, а просто сдвиг по фазе. Особенно психованные девицы. Движения судорожные, дерготня головой, руками, глаза безумные.

Рассказы о них соответственные: как поклонники дежурили у окон отеля, где жили поп-рок-музыканты и когда из окна вылетала недокуренная кем-то сигарета, то из-за окурка дрались. За чинарик, говоря по тюремному. Или: Леннон рассказал, как он украл губную гармошку и, конечно, фанаты кинулись их воровать на горе продавцам. Такой вот образец для подражания.

А этот лозунг: любовь вместо войны? Продолжать?

Да, ещё немного. Бари Алибасов тоже свою четвёрку На-на создал, они тоже были, как говорят, раскручены и успешны. Так вот, сам слышал, он в интервью говорил о них, что пусть они будут педерасты, но чтоб не женились. Женатые неинтересны для фанаток. По его словам, певцы На-на были не бесполым «ласковым маем», а «жеребцами-осеменителями». Не будем судить этого циничного человека, его ответы на Страшном суде впереди.

В завершение темы надо сказать, что битлы (в переводе – жуки) в прямом смысле вылезли из-под земли: первые концерты были в бывшем бомбоубежище, так что явились битлы будто из преисподней. Сооружение для защиты от бомбёжек послужило нападению на умы, оглупляя их, и на сердца, их ожесточая, предлагая взамен утешение в виде «лёгких» наркотиков.

Так сошлось, что именно сейчас вылезла во весь экран реклама спектакля, названного именно «Битломания», и мой праведный гнев усилился. Рекламные фото соответственные. Снова бесовщина. Постановка Стаса Намина.

Боже мой, кто же у нас в учителях молодёжи? Кто в кумирах? «До чего мы дожили? И до чего ещё доживём?» – Так сказал в начале 80-х мой отец, увидев одну девушку в брюках, а другую в коротенькой юбчонке. Дожили, отец. И продолжаем доживать.

– ОДНОЙ НОГОЙ, дорогие товарищи, – говорит партийный лектор на стыке времён Хрущёва и Брежнева, – мы уже стоим в коммунизме, а другой ещё в социализме. Сейчас, товарищи, переходная фаза развития общества.

– Можно вопрос, – встаёт колхозник. – Скажите, долго нам ещё на раскорячку, на расшарагу стоять?

ВСЮ ЖИЗНЬ спасает меня детство. Оно у меня было в раю. Вятские места очень подходят для рая. И, если заслужу пойти в рай после кончины, то, конечно, буду искать там дороги и тропинки детства. О, если бы не они!

Как милостив ко мне Господь: сохранил в памяти всё-всё хорошее, а всё-всё плохое из памяти убрал. И, как ни силюсь вспомнить обиды и огорчения, не могу вспомнить, их не было. Да, мои проступки, грехи помнятся, а чтобы сердиться на кого-то за что-то, этого нет и близко. Меня окружали только хорошие люди. В семье, школе, армии, институте, в трудах физических и умственных, да. Как многих помню и как жалею, что многих забыл. Но они же есть, они ещё встретятся.

ОСОБОЙ ЛЮБВИ к женскому полу Юрий Кузнецов не испытывал. В стихах, по крайней мере. Примеры в любой его книге. Не любовь, противостояние описывает.

Но одно его сравнение супружеской жизни с птицами, орлом и совой, нигде, ни у кого другого, мне не встречалось. Сова – ночная птица (вспомним: ночная кукушка дневную перекукует), а орёл – высота. И вот – сову пробудила и зацепила, и увлекла за собой тень орла. Она влетела в эту тень и уже не могла из неё вылететь, она же слепнет на свету. И в этой тени была обречена летать.

«И, ненавидя, повторяла его высокие круги».

В ранних стихах у него лошадь выщипывала свою тень. Но с орлом и совой гораздо сильнее. Именно так – ненавидя. Но уже полностью зависима.

«В ГОСТИ К БОГУ не бывает опозданий», – возгласил Высоцкий в стихотворении «Кони привередливые». Его доселе считают культовым.

Но как же не бывает? А кем же тогда наполнен ад? Именно опоздавшими. Это фраза ради фразы, это, допустим, поэзия, литература, словесность, филология, но это ложь и обман. Красивость утешающая. Это из повсеместной отговорки: «Я ещё молод, силён, ещё успею в церковь придти.

Не успеешь, брат. Не такие не успевали. Фраза – полное враньё. Бесовский обман. Так что не стегай нагайкой ни коней, ни судьбу.

«Я от себя побегал вволю, пришла пора идти к себе», – сказал другой поэт, вовремя очнувшийся от наваждения жизненных неисчислимых проблем.

Так что опоздать очень просто.

– РАЗРЕШИТЕ, Я ОТКРОЮ форточку в зелёный сад. Разреши, хозяйка дома, сербиянку станцевать.

Мы с товарищем дружки, матаням сделали брюшки. Загадали в одну ночь, он на сына я на дочь.

МИЛЛИОНЫ, МИЛЛИАРДЫ и всё на ветер. Не о деньгах речь, речь опять об очередной болтовне о сотворении мира и жизни. Что нужно для сотворения жизни? Триада: вода, молекулы, энергия. И вот из этого явилась жизнь. Оказывается, вода может храниться 15 миллионов лет. То есть я и в это верю. Лежит вода под землёй, куда ей торопиться. Но сама-то, она-то откуда, спросим? А микробы, читаю сенсацию, появились аж почти четыре миллиарда лет назад. А как появились? Из какого яйца? Кто высидел? А энергия откуда? Ну, ясно, от радиации.

Такие новые сказки учёных.

Так кто же для этих учёных эти ингредиенты: воду, молекул, энергию для создания жизни сотворил?

А кто самих этих учёных сотворил?

Тут я высказываю свою гипотезу: их сотворили те, которые произошли от обезьяны. И этим учёным тоже очень сильно хочется – произойти от обезъян, поэтому я предлагаю пойти им навстречу и просить депутатов Госдумы принять решение: завести в паспортах графу Происхождение. Три варианта ответа. Первый: от Адама, второй: от обезьяны, третий по усмотрению владельца паспорта.

Адам, сказано нам в Писании, сотворён Господом. А обезьяны – это бывшие люди.

Но ведь могут и не принять такое моё предложение. Страшно подумать, а вдруг те, кто должен его рассмотреть и принять, произошли не от Адама.

– КОММУНИЗМ НЕ ЗА горами, – вещает лектор ЦК КПСС.

– Так мы и живём не за горами,– говорит один из слушателей. – Значит, получается, у нас уже коммунизм?

ОТВЕТЬТЕ МНЕ нынешние умники: что это? Совковость, патриотизм? Товарищ сказал мне, что в его отрочестве, в школе, было такое убеждение, что если у тебя есть тройки, ты не имеешь права идти смотреть кинофильм «Молодая гвардия». Это не было в приказном порядке, а полагалось на совесть каждого. И все старались исправить оценки.

Этого товарища зовут Валентин Распутин.

СУХАЯ МОЛНИЯ. Из села Троицкое перевезли в село Селино закрытую уже церковь. Крепкое здание, собирались в нём открыть клуб.

Перевезли.

В день открытия в здание ударила, как говорили, сухая молния. То есть не было никаких признаков грозы, не было туч, дождя. «Стукнуло, – рассказывала старуха, – и сразу полыхнула. И тушить не пытались».

ЧИТАЮ СЛЯПАННОЕ дело о распространении религиозной литературы. 60-е годы. Это донос сексота (секретного сотрудника, стукача): «В неустановленное время, но не раньше девяти утра и шестнадцати вечера, неустановленными лицами числом до трёх, было внесено в наблюдаемый дом неустановленное число экземпляров в сумках холщовых весом на взгляд примерно 5-8 килограммов».

НЕ ГНЕД, А САВРАС. Сколько раз в детстве употребляли мы это выражение, которое автоматически выскакивало на слово «нет». Идёт спор. Один говорит на что-то: нет, другой тут же: не гнед, а саврас. А это о мастях лошадей. Гнедой и саврасый кони. О безполезности спора, может быть.

ВСЕГДА В ДЕТСТВЕ смотрели на солнце. Даже не знаю, кто научил. Конечно, взрослые, вспоминая своё детство. А наши бабушки и дедушки пришли ещё из 19-го века, значит, также на Пасху смотрели на рассветное солнце. А это пришло к ним из Новозаветной рани: солнце ликовало, приветствуя Воскресение Христово. И эти слова: солнце на Пасху играет, пришли и к нам. Уже и я говорю их деточкам. Многие и так знают. Не один я такой дедушка.

Смотреть на солнце невозможно – ослепнешь. Надо сильно-сильно щуриться, пропуская крохотную частичку лучей сквозь ресницы. И этой частички хватает, чтобы увидеть, как солнце играет, прямо сияет от радости. Прямо живое! Сжимается, разжимается. Разного цвета: солнечного, жёлтого, и серебряного с прозеленью, и ослепительно белого, Фаворского. От него отскакивают лоскутики пламени, как от сильного костра.

А ещё можно и так, даже лучше. Сжать пальцы в кулачок, но не до конца, оставить ма-хонькую щёлочку, и навести этот такой телескоп на солнце. Вот оно, прямо брызгает стрелами тонких лучей, фонтанчиками света и цвета. Христос Воскресе!

– ПЕРВОЕ МАЯ – курица хромая! – кричали мы. И то ли нас никто не слышал, то ли мы выбирали места для игр уединённые, но никто никогда не пресёк этот возглас. А ведь в нём не было никакого почтения к празднику международной солидарности.

Была потом школа, майские праздники, демонстрации. Шла обязательно вся школа.

И вот, спустя семьдесят лет своей жизни, попробую понять: почему же не была понятна ни нам, ни нашим взрослым суть слова ДЕМОНстрация? Праздник демонов, чернокнижников, демонстрация их нечистой силы, ведьм, вурдалаков, привидений, упырей, оборотней, вампиров. Видимо, такое было ослепление.

Но что такое Россия? Россия и Первое мая перемолола и сделала праздником. И не вкладывала в него никакого поклонения оборотням. Хотя политическая подкладка несомненно была.

Годы и годы прошли. Опять демонстрация. Но никаких политических лозунгов, видно, что люди вышли по своей воле, рады общению.

Смотрю интернет: Европа, ряженые идут. Ряженые под уродов, размалёванные под дикарей, да как их много. И гора Броккен знаменитая, и селения вокруг неё, носящие названия Харцгероде, Гернроде, Хассероде. Для сведения: слово «роде» означает кровь и руду. А «руда» это тоже кровь в русском языке. Отворить руду – пустить кровь. И ещё: руда в северных говорах – это грязь, пятно, нечистота.

Всю ночь длится шабаш сатанистов. Откуда слово шабаш? Очень похоже на иудейское слово шаббат – канун субботы. Если полчища этой бесовщины не стесняются себя выставить в неприглядном виде на общее обозрение, даже бравируют своим непотребством, то что же у них творится потом, когда они сами с собой.

Но что нам до них?

Нас, в наших северных краях, спасала удалённость от такой Европы. А ещё было у нас вот что: именно первого мая мы свершали первое весеннее купание. Прямо ритуальное. Можно бы и уклониться от него, но кому хочется прослыть трусом. Не в реке купались, это север, очень холодная вода, да ещё и, бывало, лёд не до конца сошёл, а купались в озере, которое (символично!) называлось Поповское. В нём вода прогревалась раньше. Почему его так называли, не знаю, но что-то ограждающее в этом названии есть. Погружаясь в него, мы омывали тела и души.

Взрослые устраивали маёвки. Которые начались до революции и ускоряли революцию. Там у них и выпивка была и всякие игры. Особенно популярны были игры с завязанными глазами.

Дохромала курица хромая до наших дней. С улыбкой вспоминаю её.

– АБРАМ, А НЕ выпить ли нам по рюмочке коньячку? – А почему бы и нет. – Ну нет, так нет.

ТЯЖЁЛЫМ КАМНЕМ ложится на русских напраслина обвинений во всех смертных грехах. Мы и такие, мы и сякие, во всём виноваты. И это надо вытерпеть и пережить.

И неужели не слышны вопли русских могил, засеявших земли всех материков? За кого погибали? И как тяжко русским костям дожидаться всеобщего Воскресения, когда кости эти помчатся по воле Господа в родные места

А ДЕВЯТЬ ГДЕ? Проказа, иначе лепра – страшнейшая болезнь. Упоминается во многих памятниках письменности, Священного Писания. Яркий пример из Нового Завета: Спаситель слышит крики десяти прокажённых и подзывает их. Они не смеют подойти, им запрещено приближаться к людям. Он Своим Словом исцеляет их, посылает к священникам. Они пошли и по дороге очистились. Один (один!) исцелевший возвращается ко Христу и падает к ногам Его, благодарит за спасение. «Не десять ли исцелилось? А девять где?» – спрашивает Иисус.

Да, где девять выздоровевших и тут же заболевших тяжким грехом неблагодарности? Как они потом жили? Ведь несомненно узнали о казни на Голгофе. Может, кто из них и был в это время в Иерусалиме?

Где девять? А мы и есть в числе девяти. Неисчислимые благодеяния получившие и неблагодарные. Вчера шёл по улице и остановился возле храма. Службы не было, но мы, православные, всегда осеняем себя крестным знамением при виде храма. И что-то мелькнуло: дай постою, подожду, пока трое прохожих не перекрестятся, проходя.

А людей идёт много. Стал ждать. И сколько же я стоял? Молодые, старые, с колясками, на велосипедах, самокатах, торопливо и медленно идут и идут. Я стоял и вспоминал, как лет тридцать пять назад был в Кракове и стоял около огромного уличного распятия и смотрел на прохожих. Так вот, там всё-таки, пробегая, проходя, они крестились на распятие. Далеко не все, торопливо, но крестились. Помню, я ещё очень негодовал, видя и тех, кто пробегал, совсем не замечая распятого Христа. Думал: да нам бы в России так открыто вынести на улицу распятие, вот бы какая была радость, какое свершение ожидания прихода Спасителя. А у нас тогда ещё только приближалось Тысячелетие крещения Руси.

И приблизилось, и пришло, и прошло.

Неужели только один из десяти сохранил в сердце благодарность за открытые храмы, семинарии, духовную литературу? За возможность исповеди и Причастия.

И еле-еле дождался троих прохожих, осенивших себя знаком Креста: две женщины, молодая и в годах, и один старик.

Горько было. Но утром пошёл на службу в родной храм. Много всех, и взрослых и детей. Есть, есть оно, малое стадо Христово!

Есть-то есть, но вот поцелуем мы вынесенный из алтаря Крест, выслушаем благодарственные молитвы и выйдем из храма. Растворимся в неисчислимой толпе, составленной из девяти, девяти, девяти…

И звучит в нас обращённый к нам скорбный вопрос распятого за нас Христа: «А девять где?»

СЕГОДНЯ В ХРАМЕ прямо детский сад. Пришли три многодетных семьи. Папы и мамы совсем молодые, а у них уже по четыре-пять деточек, малыши, лет трёх-четырёх-пяти-семи лет, не больше. Но как стоят, как крестятся, как идут ко причастию! Девочка, ожидая его, сидит на руках у отца, и таскает за волосы впереди стоящего братика. Он терпит, будто его не теребят, а гладят по головке. На Крестном ходу, при окроплении, дети радуются, когда до них долетают капли Святой воды.

Ими любуются и, думаю, не один вздохнёт, глядя на счастливых родителей и вспоминая своих деток и внуков. Что их-то нет в храме.

Такой вздох и мне достался.

ПАМЯТЬ СМЕРТНАЯ

«Память смертную, слёзы и умиление» просим мы в ежедневной вечерней молитве. «Господи, даждь ми слёзы, и память смертную, и умиление». Прошу долгие годы и чувствую, что память смертную и немножко слёз («капли слёз часть некую») я вымолил, а умиление, надеюсь, ещё впереди.

Память смертная во мне постоянна. Всегда прошу у Господа «безболезненную и непостыдную кончину и доброго ответа на Страшном судищи».

Да, пишу сейчас на заграничном ноутбуке и вижу, что он умирать не собирается: не хочет ничего писать о смерти. И слово даждь пишет как дождь. И всё красным подчёркивает, не нравится ему писать о кончине. Интересно, кто кого переживёт?

Хорошо это или плохо – постоянно помнить о своей смерти?

Думаю, что очень хорошо. Именно о своей кончине, а не о глобальной.«Неужели мне одр сей гроб будет (опять ноутбук суётся, подчеркивает «одр сей гроб будет», ничего потерпит) или ещё окаянную мою душу просветиши днём. Се ми гроб предлежит, се, ми смерть предстоит». И крещу постель как будущий гроб, в котором лежу, и себя в нём вижу. Так же всё равно будет.

Ещё всегда повторяю, кроме молитвы о добром ответе на Страшном суде, слова из Благодарственной молитвы по Причащении: «…и даруй ми чистою совестию, даже до последнего моего издыхания, достойно причащатися святынь Твоих, во оставление грехов и в жизнь вечную».

И это «до последнего издыхания» помогает бороться со страхом смерти, который, конечно, есть. Есть. Как бы я ни храбрился и не повторял усвоенное от святых отцов поверье: чем человек сильнее верит в Бога, тем скорее он хочет соединиться с Ним. Святой апостол Павел стремился уйти ко Христу, и, верим, мог уйти. Но просили апостола его ученики побыть с ними, и он остался ещё на пятнадцать лет. Апостольского владения сроками своей жизни я не заслужил, но хотя бы не сопротивляюсь приближению кончины и не вижу пользы в её отодвигании.

Вот всё хуже слышу, вот всё хуже вижу. Глохну и слепну. Походка становится старческой, подшаркивающей. Радости в этом никакой, но и особых страданий нет, это же нормально – угасание сил организма. Конечно, можно начать ползать по врачам, а зачем? Всё равно же не вылечат. Да и всегда в утешение скажут: «Что ж вы хотите, годы берут своё». Конечно, не своё они берут, а моё. Но врач этой фразой оправдывает своё бессилие перед неизбежным финалом.

Всё равно лечат. Но как в эти годы – вылечат одно, заболевает другое. Лекарствами посадят печень, больная печень ослабит кровь, слабая кровь не напитает мозг, мозг одрябнет, будет хуже соображать и далее по тексту. И так уже начинаю всё забывать. Как шутил один знакомый старик: «Где завтракал, помню, а куда на обед идти, забыл». Ослабевание памяти – это возрастное, это, опять же, нормально. И неизбежно. И сопротивляться бесполезно. Да и, в конце концов, надо же от чего-то умирать.

Что я ещё могу увидеть и слышать в этом мире? И навидался, и наслушался. Вот опять назревает недовольство, вот опять разгорается никогда не утихающая война богатства и бедности. И опять жертвы. Но что в этом нового? Ведь всё такое уже было. И в мировой истории и в Российской. И не раз и не два. Жить, чтобы смотреть на сражение жадности и зависти? Нет-нет, только для родных и живу. Жену жалко. Как она без меня? У Шекспира: «Я умер бы, одна печаль: тебя оставить в этом мире жаль». Куда денешься, мужчины быстрее отбывают свои сроки.

Люди наивны – хотят иметь жизнь полную спокойствия, достатка и наслаждений, и думают, что это возможно. Но так ни у кого не получалось, и у них не получится. Ну, богат ты, и что? И стал жадным и подозрительным. Завёл хоромы, и что? Картины, мебель, барахло, роскошь, обжираловка… это предел мечтаний? Мало? Ну давай, химичь дальше, крутись с ценными бумагами, с процентами. Получай и награду: одиночество, страх, бессонницу, дорогих врачей, которые тебе не дадут умереть, пока у тебя есть деньги. Закончились? До свидания, до будущих встреч.

А есть исключения? Да, и много тех, которые вкладывают накопленное в добрые дела. Тут уж не спрашиваешь, «откуда дровишки», может, и наворованные, пусть так, но всё-таки успел вложить капитал в спасение души.

Да, но я отвлёкся. Что каждому до всех, если любой умирает в одиночку и в одиночку предстаёт пред Всевышним на проверку. Вот и прошу, читая по Молитвослову: «Господи Иисусе Христе, напиши мя, раба Твоего, в книзе животней, и даруй ми конец благий». Это моё главное прошение – попасть в Книгу жизни и благополучно уйти с земли. Да ещё – очень важное – упокоиться на родине.

Разве важно, от чего человек умер, чем болел, если он уже всё равно умер, важно, как умер. То есть причастился ли, а перед этим исповедовался ли? Отношение к смерти показывает сущность всего человека. У Лермонтова рыцарь (написано от первого лица) гениально ставит Смерть в свои соратницы. Рыцарь скачет: «Конь мой бежит, и никто им не правит. (Как же конём не править? Но дальше понятно, что это за конь): Быстрое время – мой конь неизменный… Смерть, как приеду, подержит мне стремя, слезу и сдёрну с лица я забрало». То есть вызов принят. И рыцарь знает, кто победит.

К случаю вспомнились стихи из 19-го века: «Всем «вечну память» пропоют, но многих ли потом вспомянут?» И тут же народное о «вечном покое»: Будет вечный покой, когда «Со святыми упокой». То есть после отпевания. Там же ни зимы, ни лета, не холодно и не жарко. Прохлада, как на берегу реки, когда тихо, когда течение влечёт вместе с собою отраженные в воде облака.

Такие дела.

И скажем вслед за святителем Филаретом, что «не напрасно, не случайно» нам жизнь дана, её время дано на труды, благодарящие Бога за неё. Труды эти Господь оплачивает, и эта плата помогает купить жизнь вечную.

А посему краткий вывод из рассуждений: чем чаще думаешь о смерти, тем дольше живёшь. Более того, мысли о конечности земной жизни очищают её от грехов. А безгрешному чего не жить. С нами Заступнице усердная рода христианского, Невеста Неневестная, Благая Вратарнице, двери райские верным отверзающая.

г. Москва