Журнальный мир

Север

1.

За Вологдой, в глуши лесов,

молочным озером под елью —

оазис северной деревни

с гостеприимством сонных псов.

И сонность, и остроконечность,

колонность сосен, лень берез,

безвременный сухой мороз,

бесповортный и беспечный…

Холодный белозерский блеск

в окаменевшем отраженье.

И мир, и монастырь, и лес

в никонианском искаженье.

Над озером — сгущенный дух

на хвойных потемневших смолах,

как еле уловимый слух

о дымной горечи раскола…

И сети в рыбьей суете,

и солнце в пестрой чешуе,

в холодной глубине пространства,

в лазоревом непостоянстве,

в дионисийской высоте.

Где шепот из последних сил

в глухой мохнатости приречной,

мерцающая бесконечность

необозначенных могил.

1977 г.

2.

Кемь, Кандалакша, Умбо-озеро, Охта.

Серы каркасы баркасов рыбацких.

Крест староверов, крест Кивиристи.

Черные версты лесов беломорских.

Дальние звезды — соль староверов.

Здесь мы когда-то оставили душу.

В зоне охранной серебряно-серой

окрик студеный конвойный не слышен.

Узкоколейка ведет к камнелому,

нечеловеческой страшной плотине,

я это видел, далеко от дома.

Память затянута паутиной.

Веткой подать до Полярного круга.

Берег в следах кострищ и баркасов.

В небе — полярные дальние дуги

белого дна пустого пространства.

Я никогда не расстался со снами,

с этими мечеными местами.

Лишь одинокая дальняя птица

в ночь долетает до финской границы.

2017 г.

* * *

Пусть теплится там где-то, в глубине.

Она бормочет только для меня,

все на ходу, но в основном во сне,

когда толпятся тени без огня.

Кто это знает, скоро ли она

покинет дома этого предел?

Надежно покрывает пелена

строки последней ненадежный след.

Я все надеюсь, я ее должник,

пока еще идет игра впотьмах,

но там, вдали, уже яснеет лик,

и мне слонов не досчитать до ста.

История семьи

Когда-нибудь вернешься и увидишь старый дом,

висячие цветы и полки с книжной пылью,

полуоткрытое окно, осенний дым, застывший в воздухе:

взгляд на иную жизнь.

Лежат на дне его листки, забытые давно.

Портреты на стене, их странный дальний взгляд,

когда печаль неявна.

Вселенная семейной их судьбы.

Сто звездочек мерцающей надежды.

Так мягкой поступью кошачьей жизнь

обходит тихий дом, по-прежнему хранящий их следы,

попытку выжить, орех и дуб каркаса того быта,

который погасал годами.

Так и вышло, как с тысячью других.

Но, раз вернувшись, ты увидишь вновь:

он у камина с мертвой сигаретой,

смирившись с невозможностью иного,

она — ступает вниз легко, тень в ореоле тающего света,

прозрачная рука простерта, как Млечный Путь

над сумрачной планетой.

В ней неоткрытое письмо.

* * *

Стараешься забыть тебя, себя,

ту голубую нить, ведущую на взлет.

Тут не вопрос — быть иль не быть,

идет своим путем судьба.

Присядет отдохнуть, потом опять в забой,

а то зайдет сдать сумку стеклотары

на плавленый сырок, навзрыд, на «Зверобой»,

хоть сдан последний грош — на кружку «Солнцедара».

Но ты не торопись, душа моя,

не задевай пропавших по дороге.

Загадочна дорога бытия,

и гул затих, и волка кормят ноги.

* * *

Н. Г.

И Горький плакал посреди ковров.

Дул ветер. Краснофлотцы прошагали.

Стыл телеграф. Зиял холодный ров.

Оркестр гремел в прокуренном вокзале.

Отливший пулю пролетариат

крепил победу мутным самогоном.

Пустырь прибрали наскоро. С утра

на юг ушли военные вагоны.

И кто-то, песню оборвав навзрыд,

ушел в себя, горюя без причины.

Кружил стервятник, чуя мертвечину,

потом взлетел куда-то за Кронштадт.

Погиб поэт. Остановилось время.

Но в кабинетах тикали часы.

Теперь, когда они клянутся им,

мы помолчим, светильник пригасив.