Я прилечу к вам птичкой…

Я прилечу к вам птичкой…

Я родилась и выросла в Томске и записана русской, хотя мои предки были поляками и латышами. Моя девичья фамилия Гинько. Дед по отцу Винцес Гинько, бабушка Михалина Гинько были поляками. Отца моего звали Александром Викентьевичем. А бабушка с дедом по маме были латыши. Дед Ян Янович и бабушка Ева. Маму звали Констанция Яновна Мейкшин (позднее эта фамилия трансформировалась в Мекшину). И те, и другие были ссыльными. Папина семья жила в Покровке, мамина – в Ново-Михайловке Томского района. И как-то мои родители друг друга нашли. […]

[…] Жили мы на посёлке психбольницы. Папа работал заготовителем. Ездил по деревням и закупал овёс, крупы, мясо для больницы. А мама работала в одном из отделений больницы санитарочкой. Работники больницы жили в разных корпусах: был директорский корпус, врачебный и надзирательский. Вот мы жили в надзирательском корпусе. У нас была одна маленькая комнатёнка.

…Из довоенного времени помню, как мама устроила нам под Новый год ёлку. Мама нарядила её и пошла на работу, а нас закрыла на ключ. Я занялась ёлкой и стала зажигать свечи. На мне вспыхнула одежда. Я, вся как факел, металась по комнате. Но со мной всегда был мой ангел-хранитель. На моё счастье у нас в то время была засорена раковина, и вода не проходила по сливу. А накануне мама полоскала бельё, и везде, в ванне и в вёдрах стояла вода. И я чашкой всё заливала.

Спина у меня сильно обгорела и голова. И в таком состоянии я всё прибрала, чтобы следы замести, пол помыла, а потом упала на пороге вниз животом. Брат с испугу забрался в печурку, сидит там тихо, как сверчок. Боль была страшная. А мама как почувствовала что-то. Стала отпрашиваться пораньше с работы уйти, говорит: «Если Нинка спички найдёт, то всё…».

Прибегает, а я лежу на пороге. А Шурка, фашист, вылез из печурки и сразу доложил маме: «Нинка горела!». Мама меня чем-то накрыла, взяла на руки и понесла к врачу Богурскому. Тот осмотрел меня и говорит: «Не знаю, будет ли жить. Целыми только лицо да живот остались».

Но начали лечить меня. Сейчас-то мази всякие есть, а меня так лечили: привязывали руки, ноги на живот, и ватным тампоном, смоченным марганцовкой, обрабатывали больные места. А раны с гноем! Долго лежала я в больнице. А потом бабушка говорит маме: «Катя, забери ты её оттуда, сами лечить будем. Я тебе скажу, как». Рецепт бабушкиного лекарства я и сейчас помню. В его состав входил дёготь, ксероформ, мёд, воск, яйцо. И мама мигом меня вылечила. Спина быстро зажила, местами только долго болело, и целый год волос на голове не было.

А потом война. Отца на фронт взяли сразу в 1941 году. Мне 10 лет, брату Шурке – 8. Мы были босоногими и всегда голодными. Иногда в доме не бывало и крупинки. У мамы ноги больные. Я – хозяйка в доме.

Я должна всё убрать, помыть и выскоблить наши некрашеные полы, воды натаскать на коромысле целую бочку. У нас бочка в коридоре стояла. А я крепкая девчонка была: мало того, что два ведра на коромысле несу, ещё и в руке ведро. В школе в спортзал приду, мальчишки штангу выжимают до груди, а я возьму, раз – и подниму. Все собирались специально посмотреть на меня.

Огород полола, щёлок делала и стирала. Иной раз тазик маме подвигала, и она руками маленько стирала. Мы с братом травы принесём, я крапиву заварю, и эту похлебку едим. А хлеба – 1,2 кг на троих.

Однажды в очереди за хлебом такой эпизод был, что на всю жизнь остался в памяти. Только я получила свои 1,2 кг, как один голодный человек – бродяжка выхватил у женщины маленький довесок хлеба, что ей сверху булки положили. Он схватил его, побежал и по дороге жадно поедает. Люди догнали его, и давай пинать. Там лужа была… Они его пинают, а он продолжает есть. Люди как звери. Голодные. И этот кусочек… Я стою потом около отделения, а он идёт. Я ему говорю: «Тебе надо хлеба? Я отломлю». А он говорит: «Иди отсюда. Тебе самой есть нечего».

А как-то нашла я на улице верхнюю массивную корку от булки хлеба (кто-то потерял). Я её подняла, в рукав телогрейки сунула. Прихожу домой, говорю Шурке: «Иди сюда. Смотри, что я нашла!». Эта находка была для нас, как будто мы золото нашли. У меня уже ноги в то время от голода пухли. Как мы выжили, не знаю. Кроме крапивы, ели пучки. А грибы наберём с Шуркой такие, которые только солёными едят, посолим их. Время небольшое пройдёт, а мы уже друг друга подначиваем: «Шурка, грибы, наверное, уже готовы». Побежим и съедим их. Снова в лес идём.

Огород у нас был, но надо же дождаться, когда урожай поспеет. А картошки только до января хватало. Мама болела, мы с Шуркой вдвоём землю копали. Сколько вскопаем, столько и посадим. Два ребёнка-то… Мама нам ведёрки соорудила, и мы с Шуркой в поле весной ходили мёрзлую крахмальную картошку собирать. Мама её очищала от земли и песка и делала нам лепёшки прямо на плите. Какими же вкусными были эти лепёшки! Часто вместе с нами ел и Вовка Полянкин, Шуркин приятель. У него в доме трое детей, и они бедней нашего жили.

А раз страшное со мной случилось. Получила я хлеб по карточкам, и пока шла домой, непроизвольно съела его. Что я наделала! А мама не ругала меня, отвела в сторону и говорит: «Сегодня ты хлеб съела, а завтра Шурку за хлебом пошлём, он съест». Вот такая у нас была мама. Было и то, что я потеряла карточки. Целый месяц мы без хлеба были.

Мамины ноги я вылечила сама. У неё, наверное, полиартрит был, как у меня сейчас. И она долго была на больничном. Мне подсказала одна женщина, как маму вылечить. «Набери, – говорит, – сосновых шишек, пихты наломай и всё это в бочке заваривай, ноги туда, и держать как можно дольше». Я так и стала делать. Этими ваннами я маму навек вылечила.

А ещё в войну случай был со мной. Мама больная, а дров топить печь нет. Я говорю брату: «Шур, давай пойдём берёзу спилим. Санки возьмём и привезём на дрова». Он согласился. И мы пошли. А там в посёлке было место, которое называлось Голый мыс. И вот мы с братом у всех на виду зимой пилим берёзу на высоте своего роста. Спилили, распилили на чурки и привезли домой. Маме говорим: «Мама, у нас теперь дров много». «Откуда?» – спрашивает она. Мы сказали, что берёзу на мысу спилили. А она: «Что вы наделали! Сейчас придёт объездчик, а у нас денег нет, чтобы штраф заплатить!». Мы эти чурки давай на чердак носить, сеном закрывать. Однако объездчик к нам не пришёл, потому что ни один человек нас не выдал. Все ведь видели, как дети берёзу пилили и домой везли, но никто объездчику не сказал. А мы какое-то время были с дровами. Шурка по чурочке колол.

Мы, дети, в войну и дома помогали, и в общественных делах участвовали. Помощь фронту – это главное. Мы травы собирали для эвакогоспиталя, который разместился на психбольнице. Собирали в поле колоски, копали землю в парниках, ходили хлеб молотить, овощи убирать, картошку и окучивали, и копали. Кисеты шили в подарок бойцам на фронт. У отца были галстуки из блестящей разноцветной ткани, красивые такие. Я их раскроила на кисеты. Мама мне ничего на это не сказала А вот за красивый платок, который я на те же цели стащила, маленько влетело.

Выступать в концертах ходила в тряпочных тапочках: мама сошьёт, а подошвы половой краской намажет. Как высохнут, так надеваю. Пела песни, плясала. Меня всегда вызывали на бис. Кстати, меня позже чуть в Новосибирскую консерваторию не взяли, но муж не пустил. Помню, случай со мной был во время выступления. Мама сшила мне для танца юбочку марлевую, лифчик белый, плавочки (наверное, из простыни). Юбочка была собрана на бечёвку. И вот я плясала, плясала, у меня бечёвка на юбке лопнула, а я не замечаю и продолжаю плясать. Мне девчонки кричат: «Нинка, у тебя юбка упала!». Ну, я подхватила юбку, и бежать за сцену.

А ещё я в струнном оркестре играла. У нас был замечательный руководитель Владимир Васильевич Звонков. Собрал нас, голодных детей, и организовал при больнице оркестр. Ночами ноты для нас расписывал. Я играла на домре, брат тоже на домре-бас.

До сих пор сохранились у меня добрые чувства к ребятам нашего оркестра. Всех помню. Андрикулец Юра, Камчатка Юра, Шавров Володя, Кириллов Женя, Шувалова Тамара, Димитрюк Надя, Сычёв Коля, Дудин Август, Кокорев Стёпа. Судьбы у всех разные сложились, многие стали видными людьми. Камчатка Юра стал капитаном дальнего плавания, Гришкевич Витя – армейский подполковник, Шавров Володя – научный работник, Кириллов – инженер.

Нина Офицерова (Нина Яковлевна Цымбал) заведовала всеми томскими аптечными складами. Умница. Это моя подруга на всю жизнь. С самого детского сада. Помню её девчонкой с белыми косичками и с барабаном в руках. Нас свела судьба снова уже после войны, когда она проходила практику в аптеке, где я работала. А потом опять судьба свела в ветеранской организации медиков. Это такой порядочный человек, что слов нет. Я её называла беспартийным коммунистом и говорила, бывало: «Если бы у нас коммунисты такие были, как ты, Нина, нам бы так легко было жить!». Таких, как Нина, в общем, много было. Они ничего для себя – всё для людей делали. С такими бы людьми мы давно как короли жили, а нами паразиты заправляли.

Мы в нашем оркестре ещё такие маленькие были, что ногами пола не доставали, но играли хорошо и занимали в разных конкурсах первые места. Ездили везде с выступлениями. Бывало, отправимся в город, инструменты лошадь на телеге везёт, а мы пешком семь километров идём.

С оркестром часто выступали в госпитале. Нас очень хорошо принимали. Помню этих раненых в госпитале. Перебинтованные, на костылях, у кого ноги нет, у кого руки (аплодировали, хлопая друг о друга). И все старались нас угостить, достают сахар, в бумажках припасённый, и суют нам. Я говорю своим: «Ребята, нельзя брать у них. Они больные, им силы нужны».

От отца приходили письма-треугольнички. Письмо всегда начиналось так: «Здравствуй, моя дорогая супруга Екатерина Ивановна», а потом уже нас с братом называл.

Учились мы в школе № 21 в нашем посёлке. Школа деревянная, двухэтажная. Очень крепкое было здание. А сейчас его так запустили, что сносить надо. Брат учился хорошо. Он у нас способный был, а у меня к учёбе особой охоты не было, не давалась математика, да и маме помогать надо было. И я не доучилась, бросила школу после пятого класса. Мама была рада этому.

…Когда объявили о Победе, дядя Ваня, сосед, на всю улицу кричал: «Ребята, война кончилась!». Он выкрасил простыню в красный цвет и на доме повесил. Флаг висит, и мы все счастливые. День такой был: и дождик моросит, лужи кругом, и солнце выглядывает. Все на улицу высыпали, смеются, плачут, обнимаются. Мы побежали к маме.

А мама тогда охраняла склады. Одна женщина в подвале, и как-то не боялась. Однажды в неё кидали камнями с намерением проникнуть на склад. Мама схоронилась за выступом. А ещё помню, как пришёл кладовщик, открывает склад, а мама просит: «Гриша, дай две картофелины, хоть сварю суп детям». А он злой такой был, говорит: «Это всё казённое, а ты поставлена охранять». Выпросить нельзя было. Мама иной раз 2–3 картофелины тихонько возьмёт, прижмёт их холодные к груди и принесёт нам, голодным.

Прибегаем мы к маме: «Мама, война кончилась!». А у мамы ноги онемели, как ватные стали, и она с места сдвинуться не может. Мы: «Мама, пойдём домой. Папка вернётся скоро!». Ну дошли до дома всё-таки.

А я всю войну думала: «Вот кончится война, я куплю пряников и с холодной водой наемся их». И вот теперь я сказала маме об этом. Она: «А давайте наедимся пряников!».

 

Отец до Берлина дошёл. Вернулся живой и невредимый, с орденами и медалями на груди. Помню день его возвращения. Я, Шурка, и с нами Вовка спали почему-то на полу у печки. Мама на работе.

Стук в дверь: «Ребята откройте, я отец ваш». А я: «Шурка, держи дверь крепче! Никакой это не отец». «Нина, откройте, это ваш папка». Шурка первым опомнился, что он нас по именам называет… Ой, радости было! Счастливые все!

А Вовка сидит в уголке плачет: «А мой папка погиб. Похоронку получили». «Ничего, Вовка, не плачь». Отец достаёт из вещмешка тушёнку, ещё что-то, и мы кушаем. Рассказывал о войне, о том, как Берлин брали. Я когда вижу документальные кадры кино об этом, всё выглядываю, не мелькнёт ли там отец. Отца не ранило, даже не царапнуло ни разу. Повезло.

А вот мамины братья не вернулись. Ян, Александр и Леонид. Когда война началась, они ещё малолетки были. Мама младшую сестру Женю к себе взяла. А братья жили в детдоме. Им там сказали: «Кто хочет на фронт?». И они сразу вызвались добровольцами. Дядя Шура, помню, высокий такой, красивый был (сейчас мой внук на него как две капли похож). В белом вязаном хлопчатобумажном свитере. Подошёл к нашему дому, оперся о косяк, а мама через окошко цветы полет. Дядя Шура говорит: «Ну что, сестра, иди провожай меня на фронт». «Зачем же ты идёшь добровольно-то?» «Не могу иначе. Мы все идём». Пошли мы с тётей Надей провожать его. А он идёт и говорит: «Смотрите, на фронт босиком иду». Дело в том, что сапоги ему маленькие выдали.

Отец привёз с фронта кое-что из трофейных вещей. Продали их, купили корову. Поросёнка стали держать. Я вставала в шесть часов утра и пасла корову. Траву домой приносила, опять же грибы собирала. Одним словом, хозяйка была. А отец хоть и выпивал, но мы не голодали, жить стало легче.

 

А тут я влюбилась. Ой как влюбилась в одного парня. Забеременела. Отец мне всю спину ремнём исполосовал. А я говорила: «Убей, я всё равно с ним буду». Но парень тот меня не взял. Сестра его всё сделала, чтобы нас разлучить, да и в армию он ушёл. Ох и натерпелась я. Это надо знать, что значит в то время с животом без мужа ходить. Родила я Юрочку (1950 год). А отец мой, он же поляк – такой своенравный – кричит: «Опозорила!». И ребёнка за ручонку поднимает. Я говорю: «Отпусти ребёнка, он не виноват! Я уйду».

Я работала в аптеке и училась в вечерней школе. Приду с вечерней школы, а Юра у порога на полу сидит. Ножки холодные. А бабка же больная, уснёт и не уследит за ребёнком. Я ножки его за пазуху суну, отогреваю, а сама плачу. Но сын рос здоровеньким, никогда не простужался. Сосед дядя Ваня его молоком парным поил три раза в день. Корову подоят, он зовёт: «Юрка, беги сюда». А Юра уже знает, хватает кружку и бежит. Я благодарна тем людям, которые меня поддерживали, и улице, которая тоже растила моего сына. Все помогали. Смотрю, у всех ребятишек велосипедики. Говорю: «Мальчишки, дайте и ему покататься». А сама, конечно, не могла ему это купить. Деньги все отцу отдавала. Брат с нами жил. Тоже работал. Другой раз Юру не с кем оставить, а брат усталый со смены придёт, и он остаётся с ним. Ребёнок плачет, а он с ним водится.

Когда Юре было четыре года, я съехала от родителей. Мне жильё выделили. Комнатка на втором этаже деревянного дома. Там печка, кровать, тумбочка и стол. И всё. Больше ничего не входило.

Юра рос у меня, как сыр в масле. Беленький, кудряшки рыжие, личико красивое, в веснушках. А когда в детсад ходил, так у него волосы до плеч были. Приду, бывало, за ним, а они его там нарядят девочкой и любуются. Мне это не нравилось, говорила: «Ну зачем вы так?». Рыжим его, конечно, дразнили. Это он в мамину мать таким уродился.

Пять лет своего ненаглядного ждала, а он и не писал мне. А тут иду как-то по улице, а мне навстречу морячок, красивый такой. «Нина, здравствуй! Нина, ты одна?» «Да нет, не одна». «Замуж вышла?». «Нет, но у меня сын Юра есть». «Нина, я тебя люблю так же, как раньше любил. Выйдешь за меня?» Я говорю: «А как же Зина-красавица с косами? Она тебя пять лет ждала, пока ты служил. А я тебя не люблю». А он говорит: «Привыкнешь. Я тебя очень люблю». И он стал ко мне ходить. Очень его родители против меня были. А он говорил: «Мне против Нинки и трёх Зинок не надо». Жалко мне его стало. И вышла я за Толю замуж. Он ко мне перешёл жить, ничего из дома не взял. Свёкор иногда заходил, то сальца занесёт, то ещё что. А свекровка ко мне в первый раз пришла только когда я Татьяну родила. Свёкор за мной на такси в роддом приехал. Захожу я в свой дом, а там стол накрыт, свекровка сидит, ванна куплена, ещё что-то для ребёнка. Я как увидела это, слёзы потекли: «Боже мой! Признали меня!». А свекровь: «Прости, Нина». А через два года я Оксанку родила, и они ко мне потом всё время хорошо относились. Но свекровка, когда умирала, опять сказала: «Прости меня за всё, Нина. Я тебя очень прошу».

Сын учился в той же 21-й школе. Учился отлично. Плохо было только то, что не имела возможности одевать его хорошо. До 10 класса у него костюма не было. Штаны латаные, а курточку, рубашки ему сама сшила. А он ничего не требовал. Но когда ему за аттестатом идти, тут я подсуетилась. Мне на работе подарили очень красивую кофту, я её продала, денег добавила и купила ему германский чёрный костюм, белую рубашку нейлоновую. Юра был такой счастливый!

Пошла с ним вместе на выпускной вечер, думаю, помогу хоть на стол накрывать. Директор школы Тамара Андреевна говорит: «Юра, как жалко тебя отпускать из школы!». А я смотрю на своего красавца и вспоминаю, как он мне достался, слёзы текут. Юра удивляется: «Мам, ты чего плачешь?». «Да от счастья, сынок». «Мама, ты у меня самая молодая и самая красивая», – и мы пошли с ним танцевать. Я в ситцевом платье. А тут мой муж подвыпивший заявился с претензией, что я танцую. Настроение испортил. Он к Юре плохо относился. Не родной же. Толя честный был, он сразу сказал: «Тебя люблю, а сына твоего нет. Потому что он мне напоминает то время, когда ты с его отцом с танцев возвращалась. Вы на крыльце целовались, а я под сосной стоял и смотрел, как вы прощаетесь». Я говорю: «А ребёнок-то при чём?». Но Толя жёстко обращался с Юрой. Тот придёт с улицы весь замёрзший, а он ему: «Ты молока купил?». Я вмешиваюсь: «Он тогда молоко купит, когда поест, обогреется». Всё время кидалась на защиту сына.

Юра подробностей не знал, я говорила просто, что у его отца другая семья. Я не хотела, чтобы он чувствовал себя «безотцовщиной». Он прекрасно знает, что воспитывала его я практически одна, что тяжело мне это досталось.

Получил Юра аттестат и пошёл сдавать документы в ТИАСУР. Я ему говорю: «Сынок, у нас ни блата, ни денег нет, сдавай экзамены и рассчитывай только на себя». Пришёл с какого-то экзамена, плачет, говорит, что 11 вопросов задавали и четвёрку поставили, а ему пятёрку надо. Я успокаиваю его, говорю, что это же не двойка и не тройка, стипендия будет. Приняли его.

Когда я начинала работать в аптеке, получала 31 рубль. Что на эти деньги можно было купить? Окончив вечернюю школу, пошла на курсы медсестёр при нашей больнице. Два года проучилась. Когда окончила курсы, такая счастливая была, будто я теперь научный работник или вообще профессор. Мне так хотелось работать медсестрой. Медсестра сутки работает, трое отдыхает. Меня спрашивают: «Нина, ты умеешь делать внутривенные уколы?». Отвечаю, что умею, хотя нам только показывали, как это делается. «Ну, всё. Иди в приёмное отделение работать». И однажды в моё дежурство привозят умирающего отравленного солдата. Один по дороге умер, а этого вот довезли. Положили на кушетку, до прихода врача и в рот больному дышала, и искусственное дыхание делала, пришёл врач, говорит: «Набирай глюкозу, в вену будешь вводить». Жгут мне санитарка держит, а я колю. Раз – и попала, и так хорошо медленно ввела. Санитарку за молоком послали. В нос ему молоко вводили. Когда это всё сделали, смотрю, у солдата слеза выступила. Жив! Спасли! Очнулся, сказал, что у него сын есть.

Много было случаев в моей долгой медицинской практике. Однажды главврач Анатолий Иванович Потапов сказал: «Нина, ты поедешь в Наумовку старшей сестрой». У нас в Наумовке было 18-е отделение. Я поехала туда и работала там долго одна, без врача. Потом прислали молоденькую, только что со студенческой скамьи. А тут женщине одной рожать срочно надо. Врачиха испугалась, говорит, что её в город отправлять надо. А я говорю: «Ведь распутица, грязь! На чём отправлять? Давайте тазы обжигать да роды принимать». А сама-то всего один раз роды принимала. И мы приняли. Мальчик 4,2 кг. Шёл правильно, всё нормально обошлось. Врачиха мне потом говорит: «Нина, смелая ты какая. Командовала, как хотела». Я говорю: «Зато человека не потеряли. Думала, вы – врач, я – медсестра, да разве роды не примем?». Это в 1965 году было. Я всегда так поступала: надо – значит, надо.

Потом я работала помощником санитарного врача. Тут я уже переквалифицировалась. Муж умер. Осталась одна с тремя детьми. 20 лет в больнице работала и на пенсию оттуда ушла. Потом уже и в тюрьме медсестрой была, чтобы пенсию в 120 рублей заработать. Потом в ресторане в аэропорту 10 лет ещё отработала.

В то время в Томске уже жила. В Томск в 1970 году переехали. Мужу Толе квартиру дали. А как дали? Толя 15 лет в город на работу ездил. А он офицером связи работал. Жили мы в очень стеснённых условиях: печное отопление, детей трое. Когда я за Толю замуж вышла, он ко мне перешёл.

Потом мы ещё сменялись с соседями. У меня отец парализован был, и мама больная, и я родителей взяла к себе. Папину с мамой комнату отдали снохе, а её мать, наша соседка, пошла к ней. И вот мы занимали уже три комнаты. Уже у Юры отдельная комната была. Огород большущий, стайка была. Мы и свиней, и кур держали. И так мы там жили много лет.

А тут надоумилась я и написала заявление на имя начальника мужа о необходимости улучшить наши квартирные условия. Вызывает начальник мужа: «Слушай, Лысов (моя фамилия тогда по мужу Лысова была), твоя жена тут пишет, в каких условиях вы живёте». «Чего это она вздумала? Будет ей за это, чтобы не лезла, куда не просят». Да, он такой был. Правильный. Беспартийный большевик. А начальник ему говорит, чтобы жену не трогал, а на квартиру в первую очередь нас поставит. И вот потом предлагали одну квартиру с подселением – мы отказались. А потом ещё одну. Тоже с подселением. В квартире жила слепая бабушка и женщина с двумя сыновьями. Нам выделили две комнаты. Это на улице Карташова. Квартира мне понравилась. Бабушку мы сразу взяли под свою опеку. Соседка обижала её. Бабушка жаловалась, что та в кухню, в ванну её не пускает. Конечно, она на плиточке готовит что-нибудь, не видит же: то крупу просыплет, то подгорит что. Спрашиваю: «Тася, ты почему бабушку на кухню не пускаешь?». «Следи за ней, тогда будем пускать». «Ладно», – говорю. Я бабушку в ванне вымыла, в комнате у неё выбелила, прибралась, и дочкам своим Оксанке и Танечке наказала, чтобы приносили бабушке молоко. А бабушка была одной из первых томских пионерок (фамилию её забыла). Однажды бабушка меня позвала и сказала, что она писала заявление, и её как персональную пенсионерку переводят в дом инвалидов, где у неё будет отдельная комната с телевизором. Попросила, чтобы я такси заказала отвезти её туда. А комнату свою она отписала на Юру.

Юра очень дружен с ней был. Всё время разговаривал с ней. Она курила, и Юра ей папиросы приносил, да и сам к тому времени покуривать стал. Юра тогда в институте учился. Бывало, до ночи его нет, а она: «Нина ты ложись, а я его дождусь и встречу». У неё свой сын был, но она о нём даже говорить не хотела. Никогда он её не проведывал. И вот она комнату свою, телевизор, холодильник, все книги моему Юре оставила. Говорила: «Вы столько для меня сделали!».

А Тася-соседка однажды в такую неприятность нас втянула. У неё деньги потерялись как раз после того, как мой Толя обедать домой приходил. И она заявила, что Толя эти деньги взял. Давай его допрашивать, давай в милицию его таскать. Юру на допрос из института вызывали (какой позор!), нас всех допрашивали. Я им говорю: «Толя – человек порядочный. Он не мог такого сделать. Я уверена». И что вы думаете? Однажды её сын напился пьяный и из окна выпал, прямо под ноги проходившему мимо Толиному начальнику. А из кармана его вывалились большие деньги. Начальник собрал их, взял его паспорт, его потом вызвали и он сознался, что деньги у матери взял. А я, уверенная в том, что никто из моих её денег не брал, сказала Тасе в сердцах: «Чтоб твои деньги через пузо твоё вылезли!». Случайно такую фразу сказала. Прошло какое-то время, мы уже на другую квартиру, на Нахимова переехали. Но я забыла в старой квартире пластмассовое ведро и пошла за ним. Прихожу, а сын Таси говорит: «Зайдите к маме». И она говорит мне: «Помнишь, ты сказала, чтобы у меня деньги через живот вылезли? Так вот у меня живот теперь весь синий. Врачи ничего не признают. Ты прости меня за тот случай, если можешь. Вы столько тогда настрадались». А я что могу. Я ведь случайно те слова сказала, вгорячах. Не знаю, что с ней потом сталось, вылечилась ли. Правильно говорят, что слова выбирать надо. Бывает, слово так в цель попадёт – не рад будешь.

 

У Юры моего хоть отношения с отчимом и не были тёплыми, но всё же он благодарен был ему. Всё-таки он его вырастил, выучил. Родного отца Юра видел в первый раз, когда учился на пятом курсе. Пришёл к нам на Карташова: «Мне можно на сына посмотреть?». «Я говорю: «У тебя сына нет. Он мой». Юра вышел, говорю: «Вот твой родной отец». «Мама, выйди». И этот почти следом за мной. Я его спрашиваю: «Что тебе сын сказал?». «Сказал – приходи ещё». А Юра мне сказал, что он ему тысячу рублей совал, но он не взял: «Я без пяти минут инженер. До свидания». Я одобрила сына. Деньги – дело наживное…

Много думается сейчас о смысле жизни. Хочется верить, что душа у нас есть, и что она после смерти человека в кого-то другого воплощается. Говорю детям своим: «Вот умру я, и котёнком к вам приду или птичкой прилечу». Когда Таня моя умерла, ранними утрами под окнами нашими пела какая-то птичка. Когда я с нынешним мужем (я его «дедом» называю) переехала на другую квартиру, голос этой же птички в 6 часов утра раздавался и там. Это как понимать? Я кормушку птичкам сделала и всегда их подкармливаю.

Татьяна у меня среднюю школу кончила. Поскольку всё время болела, мучалась головными болями, то дальше учиться не стала, работала кассиром в столовой. А потом её муж, крутой азербайджанец, снял с работы, и она с двумя детьми дома сидела. А Оксана была поваром и работала зав. производством.

А Юра после окончания института отработал около 20 лет в Норильске. Его жена Людочка оттуда родом. Юра – большой трудяга. В Норильске жили вначале у родителей Люды, потом получили кооперативную квартиру. Юра на трёх работах «вкалывал». Копили деньги, выплачивали за кооператив. Мне с девочками Юра много помогал. Толя умер, так нам тяжело пришлось. И вот он нам всё бандероли слал. Купил дочери Маше однокомнатную квартиру в Красноярске (она там институт заканчивала).

А потом Юра воспользовался положением о том, что тем, кто много лет на Севере отработал, ссуду безвозвратную дают, чтобы обустроиться на житьё в другом месте. Они продали свою квартиру, машину, мебель, какая была, и перебрались в Ленинград. Там построили себе трёхэтажный коттедж. Такая красота! Сад, гараж, кресла, камин, потолок необыкновенный, картины на коже (из Норильска привезли). Разве опишешь всё. Я была у них там, меня как министершу принимали. Меня всё там поразило и восхитило. Я так рада за них! Юра мне деньги на лечение предлагал, советовал огород бросить. Но я не могу в клетке сидеть. А у нас участок возле озера. Одно удовольствие там.

У Юры и сын взрослый, академию кончил. Саша. Тоже рыжий. И похож на дядю Леонида. От меня много «отростков» пошло: Юра, Танечка, Оксанка, Маша, Ольга, Денис, Андрей, Сашка… И все хорошие.

 

А в третий раз замуж я вышла так. Моя сватья (Оксанкина свекровь) очень хороший человек. И вот говорит однажды: «Нина, у нас человек есть для тебя. У него жена умерла». Я говорю, что не хочу замуж. «Нина, у него разбился насмерть сын единственный! Ты человек или нет?» «Не надо мне никого». А потом она мне звонит и говорит, что он руки обварил: «У тебя совесть есть. Ты же медсестра, надо помощь оказать».

Ну вот. Она ему сказала, что придёт женщина одинокая, чтоб присмотрелся. Я стучу, говорю: «Врача вызывали?». «Вызывали». Смотрю, две руки завязаны. Я размотала их, кожу обстригла, раны обработала. А он так стоит и говорит: «Ну что, будешь у меня хозяйкой? На ключи. Ты мне понравилась». Говорю: «Что ты так сразу! Так дело не делается. Надо домой сходить, с дочкой посоветоваться». «Ладно, – говорит, – сходи, но завтра в три часа приходи».

Отвечаю, что если приду, то приду, если нет, то чтобы не ждал больше. Я с детьми поговорила – с Таней и зятем. Таня мне говорит: «Мама, у тебя своя жизнь. Ты для нас пожила. Делай так, как тебе сердце подскажет». Подумала­подумала я: дед обеспеченный. И вот мы уже девятый год вместе живём.

Сейчас я нашла отраду в творчестве. Всё как-то случайно получилось.

Вот из овощей розы вырезаю. Из всяких других подручных средств картины создаю. Заметила рыбьи косточки необычные, сложила из них картину с птицами. Обо мне уже и в газетах писали, и на телевидении обо мне рассказывали. Не это главное, главное, что я в чём-то радость нашла и готова дарить её людям.

 

 

Источник: Центр документации новейшей истории (ЦДНИ) Томской области, Ф.5666. Оп.1. Д.138. Подлинник. Машинопись. Нина Александровна Темникова, медсестра, пенсионер, г. Томск. Март–апрель 2003 года.