Журнальный мир

«Кормушка» камеры №010 Краснопресненской пересылки с грохотом откинулась, и тюремный контролер хриплым голосом прокричал в неё.

– Георгий Мгеладзе, с вещами на этап!

Столыпинский вагон снаружи почти ничем не отличается от почтового. Внутри он такой же, как общий, только без боковых мест и окошек в отсеках. В стандартное, четырёхместное «купе», отделённое от коридора решёткой, набивают по 12-16 человек. Кормят в основном селёдкой. Благо, что у каждого в бауле припасено сало, лук, чеснок, а у некоторых и колбаса с сыром. В общем если компания подходящая, то идти этапом даже интересно. Много новых людей, а значит и тем для разговоров более чем предостаточно. Ну а если ещё и с конвоем повёзёт, то можно ехать и ехать, не обращая внимания на тесноту и прочие неудобства.

С конвоем повезло. Уже через полчаса после отправления состава пицундскому Вору Тенгизу удалось «уболтать» конвоира на шесть бутылок водки. За бутылку солдаты брали в 5-7 раз дороже вольной цены, но торг, как говорится, был не уместен. И вот долгожданные первые три бутылки были получены. Отвыкшие от алкоголя зеки пьянели быстро. Практически после первого глотка, на душе становилось весело и тепло. Народ шутил, пел песни, рассказывал тюремные байки, вспоминал свободу. Тут было важно, чтобы вся эта идиллия не закончилась пьяными разборками, которые на этапах происходят регулярно. Всё обошлось без лишних базаров, а выпитое пошло во благо.

То, что за стенкой в соседнем купе находился всего один арестант, насторожило меня. Один, это — строгая изоляция, а изолируют от остальных только в трёх случаях. Первый — сука, второй — особо опасный, третий — сумасшедший. Не видя человека за стенкой, завёл с ним обычный разговор — кто, откуда, за что сидит. Изолированный представился Николаем, отсидел мол, без выхода семнадцать лет и впереди имел ещё восемь. Обычная, в общем-то, история. Ну, да ладно. Выпитая водка за несколько часов выветрилась, настала пора получить ещё три оплаченные бутылки, но солдатик, кому были отданы деньги, куда-то запропастился. Притихшее «купе» дремало. Мы с Тенгизом вяло тёрли о чём-то, когда лязгнув замком, открылась соседняя дверь. Одиночку Николая, повели мимо по коридору справить нужду.

– Опаньки, так это же Иван Плеханов, сука известная! — процедил сквозь зубы Тенгиз. — Он, в восемьдесят пятом году в лагере руку поднял на Пашу Цируля, а потом «ломанулся» к ментам на вахту. На нем лет десять, как крест воровской стоит!

Не поверить Вору было нельзя. Тенгиз слов на ветер обычно не бросал. Ситуация складывалась слишком серьёзная — вопрос жизни и смерти. Сложно опознать человека, на секунду мелькнувшего перед тобой. Можно ошибиться. Что делать? Решили для начала получить и распить ещё три бутылки водки, но того солдатика уже больше часа видно не было. Видимо крысёнок по неопытности и жадности своей, решил нас кинуть. Я поднял кипишь, уже через несколько минут весь вагон подхватил его. На шум прибежал начальник конвоя.

– В чём дело, зека? Какие проблемы?

– Да вот дали твоему солдатику денег на шесть бутылок, а получили только три! Совсем совесть потеряли, кинуть надумали? Ты же знаешь, с каким трудом проносим «бабки» на этап. С лихвой переплачиваем за водяру, но вам и этого мало!? Пойдёт слух по лагерям и тюрьмам, что твой конвой зеков на бабки кидает — кончится лафа, на зарплате останешься!

– Не кипятись, решим вопрос, — пообещал начальник.

Через полчаса он и ещё двое солдат подвели к решётке плачущего «крысёнка». Синяк под его глазом свидетельствовал, что с ним не церемонились, объясняя негласные правила, установленные между конвоем и зеками на этапе. Уставившись в пол, салага по-детски жалостливо запричитал.

– Дядя зек, простите, я больше не буду.

Один из солдат открыл дверь и протянул мне авоську с водкой.

– Там пять бутылок. Две сверху лично от меня, — неожиданно перешёл на грузинский язык начальник.

Оказалось, что родом он из Тбилиси, но в поисках лучшей жизни перебрался в Россию. Стоило воспользоваться случаем. На непонятном для окружающих языке, я попросил земляка пробить в личном деле имя и фамилию, едущего за стенкой одиночку. Начальник ушёл и вернулся с листком бумаги, на котором было написано — Иван Плеханов! Тенгиз не ошибся.

Учинить над сукой расправу прямо в столыпинском вагоне не представлялось возможным. Оставалось, как ни в чём не бывало продолжать путь.

В Тамбове Тенгиза с небольшой группой заключённых сняли с этапа и отправили в лечебно-исправительный лагерь для наркоманов, а я с остальными продолжил путь до Саратова. По дороге курсанул Серёгу, путёвого парнишку из Балашихи о ссученном, едущем за стенкой.

– При первом удобном случае — гасим гада!

В городе на Волге нас, утрамбовав в автозаки, повезли на местную «пересылку». Я сидел в углу, Плеханов напротив. Тут в тесноте автозака, ни то чтобы размахнуться и ударить человека, с трудом можно было пошевелить рукой. Стараясь не вызывать подозрений, завёл разговор ни о чём. Было заметно, что немного нервничающий собеседник наконец успокоился. Так и доехали до пересылки.

Этап завели на «сборку» для дальнейшей сортировки по камерам. Дверь между «сборкой» и комнатой, где находились надзиратели, была решётчатой. Плеханов стоял прямо перед ней, готовый «ломануться» в любой момент. Папки с делами сук, как правило, метились жирной красной полосой, именно такая лежала поверх остальных.

– Плеханов Иван! — начал перекличку офицер.

У того не оставалось выхода, как откликнуться на имя. Он повернулся ко мне, и с трудом выдавил.

– Сам понимаешь братан, жизнь такая. Он же, он же, он же…

Не было смысла начинать расправу в присутствии надзирателей. Краснопёрые, закончив перекличку, ушли в соседнюю комнату. Понимая, что Плеханова вряд ли поместят в общую камеру, решил действовать немедленно. Хлопнул Ивана по плечу, и когда тот развернулся, с криком.

– Привет от Паши Цируля, — нанёс сильнейший удар в челюсть.

Пошатнувшись, он сполз по стенке на пол. Две пары тяжеленных ботинок стали беспощадно метелить его. Катаясь по полу, Плеханов орал во всё горло, зовя на помощь ментов. Минуты через две они ворвались и вытащили потерпевшего в коридор. Этап в срочном порядке раскидали по камерам, на сборке оставили только Серёгу и меня.

– Я вам покажу, кто тут хозяин, — процедил сквозь зубы офицер в парадной шинели и рванул за подмогой.

– Ну вот, братуха, мы приплыли. Доставай из баула вещи поплотней и напяливай на себя, это поможет смягчить ментовские удары.

Вопреки всем законам логики, бить почему-то не стали, выдали по матрасу и закрыли в карцере. На местной «пересылке» давным-давно с суками так жёстко никто не разбирался. В общем, чтобы за несколько суток установленный здесь режим не перевернулся с ног на голову, нас изолировали подальше от общей массы.

Лучшего ожидать было нельзя. Чистый воздух, отдельная шконка, сигареты, чай, хороший сокамерник — гуляй босота! По «пересылке» быстро пробежал слушок, что заехали, мол, два законных уркагана, ведут себя правильно, как и подобает Ворам. Разубедить централ в этом не позволяла ситуация.

– Как бы с нас не спросили за «самозванство» — занервничал Сергей

– Не дрейф! Сами мы не объявлялись, а за то, что болтают, мы не в ответе.

Тем не менее, этой же ночью у нашей камеры началась особая движуха. Шныри несли грев и малявы со всего централа, а вертухаи, как в зоопарке подходили поглазеть на редких зверей. Дальше держать арестантов в заблуждении было нельзя. Через очередного гонца передали братве, что ни один из нас «корону» не носит.

Ближе к утру меня выдернули в кабинет к «куму». Тот выложил на стол заявление Плеханова, где утверждалось, что грузин пытался его убить.

– Однако, новая статья, гражданин Мгеладзе, сроком пахнет. Сотрясение мозга, два сломанных ребра, — многозначительно проговорил кум.

– Да брось, начальник! Явно пересидел твой Плеханов, крыша поехала. Свалился видимо в «столыпине» с полки, вот и все дела. Свидетели есть? Нет? Тогда закроем тему. Дело как понимаешь, шито белыми нитками, а на дешёвые понты меня не возьмёшь. Поговорим лучше о другом. Слышал я, что у вас по области все лагеря красные. Переслал бы ты нас дальше этапом в Самару, где вроде как, наши рулят. У меня с собой шестьсот баксов, если сумеешь помочь — получишь половину.

Кум остался думать, а меня отвели обратно в карцер. Через несколько часов встреча в кабинете повторилась.

– К сожалению, ничего не получится. На вас двоих спецразнарядка из Москвы именно, в тринадцатую зону. Видимо достали вы начальство в столице, и сейчас изменить ситуацию, невозможно. Так, что не обессудь. Тяжело вам придётся, граждане хорошие. Ломают там, вашего брата — беспощадно. Горя хапните немеренно, а деньги везти, туда не советую. Воспользоваться ими будет нельзя, да и отметут, на первом же серьезном шмоне, постарайся потратить их здесь. Дам я вам перед зоной дня три, пожить в комфорте и на широкую ногу, а там, сам решай что, и как.

Я хорошо разбирался в людях, интуиция не подводила практически никогда. Так или иначе, поверив куму, отдал все деньги.

– Сделай красиво, начальник!

Ближе к полуночи кормушка карцера распахнулась, и какой-то человек стал впихивать в неё пакет за пакетом. Чего только там не было! Несколько сортов колбасы, сыры, соки, сладости, фрукты и самое главное десять бутылок водки! Грев, тянул долларов на триста. Кум, оставив себе ровно половину, поступил по-честному.

На три дня карцер Саратовской пересылки превратился в шикарный ресторан! Угощали всех, начиная от шнырей, снующих по коридору, до пришедших на дежурство офицеров. Так и не протрезвевших, на четвёртый день, нас усадили в один из переполненных автозаков и отправили в лагерь. Машина мягко покатила по заснеженной дороге. Уже затемно колона въехала на территорию лагеря. Я спрыгнул с подножки на тщательно вычищенный от снега бетон. Эта показушная чистота, говорила о том, что простаивать без работы тут не положено. Прибывшие, сбившись в кучку, озирались по сторонам. Офицеров и солдат видно не было. Этап встречали быковатого вида суки. По новым, на меху телогрейкам, вычищенным до блеска ботинкам, козырным ушанкам было понятно, что вот эти козлы и рулят в лагере. Один из них заорал:

— Что встали, бараны? Быстро построились по пятёркам. Шевелись, твари!

Это прозвучало, как выстрел. Я понял — жить спокойно здесь не дадут.

– Блатные есть? Мать вашу, шаг вперёд!

Этап застыл на месте, из строя вышли только я и Сергей. Делая всего один шаг, мы обрекали себя на мучения, о которых пока не имели представления, но оставшись в строю, автоматически попадали в число послушной, довольной местными порядками массы. Выбор был сделан сразу, без раздумий.

Колона направилась к бане. Мы, игнорируя строй, неторопливо шагали позади всех. В бане этап остригли наголо, каждому взамен вольной одежды выдали «казёнку». Мне швырнули под ноги, ношенные не один год вещи. Телогрейка была застирана до дыр, штаны короткие, по щиколотку, ботинки на два размера больше, а ушанка, размером с тюбетейку, едва держалась на голове. Одним словом, на фоне разодетых «козлов», выглядел я клоуном из балагана. Попытка получить, хоть что-то новое и по размеру закончилась дракой с каптёрщиком.

По пути из бани в карантин, заметил, что все жилые бараки были отделены друг от друга так называемой «локалкой». Локальная система не позволяла баракам контачить между собой. Карантин сверкал армейской чистотой. Уставший от болтанки в автозаке, я сразу рухнул на одну из аккуратно заправленных коек. Тут же подскочил какой-то худощавого телосложения тип и лающим голосом завопил.

– А ну встать! Ложиться на кровать до команды «отбой» запрещено!

Я не отреагировал. Худощавый продолжал, вопить, что-то о существующем порядке, грозя доложить начальству о нарушении. Поняв, что передо мной, ничего не решающая «шестёрка», послал его куда подальше и, зевнув, добавил.

– Сбегал бы ты, дружок за «бугром» карантина, потолковать мне с ним надо.

Через час в барак ввалились четверо из тех, кто встречал этап на плацу. Я встал с кровати, подошёл, поздоровался и предложил продолжить разговор без лишних ушей в каптёрке. Присев на табурет выложил на стол чай, плитку шоколада и пачку «Мальборо». Закурил сам и предложил остальным, те наотрез отказались, сославшись на — «не положено».

– И вам нельзя? Так ради чего ссучились-то? Ну да ладно, замутите чифирь, посидим, поговорим.

Председатель секции дисциплины и порядка лагеря, а по-простому «главный рог зоны» с нескрываемым удивлением спросил:

– Разве такое возможно, чтобы Вор пил чифирь с «козлами»?

– Почему бы нет? Вы, что из «петухов»? Тогда в чём проблема? По нашей жизни, только с опущенными хлеб не делят. Видно плохо знакомы вы с законом, да и не Вор я вовсе. Стараюсь жить правильно, по жизни иду «бродягой». А то, что трезвонят обо мне, так это просто сплетни. Вижу, не вписываюсь в вашу систему, а сосуществовать каким-то образом надо. Знаю, что из карантина в лагерь выходят только через повязку дежурного, уборку контрольно-следовой полосы и подписку о сотрудничестве с администрацией. Всё это, не для меня. Вы указываете свои адреса, через неделю семья каждого, получает по пятьсот долларов, а за это, минуя вышеперечисленное, определяете меня в отряд и даёте спокойно добить оставшийся срок.

Непонятно по какой причине «козлы» не согласились, напротив, попытались уговорить смириться с установленными правилами. В противном случае грозили карцером, откуда, после невыносимых пыток, пока никто не выходил не сломленным.

– Ну, что же, значит судьба у меня такая. Ведите в изолятор, а там видно будет.

Уже через полчаса в камере карцера с меня сняли бушлат, усадили на корточки и пристегнули наручниками к забетонированной в пол ножке стола, потом открыли настежь форточку, огрели несколько раз дубинкой и вышли.

Холод с улицы постепенно заполнил пространство. Тонкая «казёнка» не грела, я стал замерзать. Тело лихорадочно колотило, а возможность хоть как-то согреть себя ходьбой и упражнениями отсутствовала. Оставалось время от времени переваливаться с боку на бок на холодном полу. Делать это приходилось медленно, так как при резком движении, наручники всё больнее впивались в запястья. Время от времени матерился, срываясь на крик, который эхом разносился по пустому коридору. В ответ, врывались и били дубинками. Казалось, прошла целая вечность пока рассвело.

Утром принесли баланду, отстегнули и ушли. Решившись на голодовку — к пайке не притронулся. Пытка холодом продолжалась двое суток. Утром третьего дня неожиданно вывели на прогулку, но это оказалось не привилегией, а ужесточением пытки. В одной «казёнке», чтобы не окоченеть в двадцатиградусный мороз, приходилось безостановочно нарезать круги по прогулочному дворику. Через час, меня вконец измотанного, избивая по пути дубинками, вернули обратно в камеру. Теперь пристегнули почему-то к дверной решётке в положении стоя, практически на вытянутых руках. Долго так не протянешь. Я сумел дотянуться ногой до «параши», стоящей в углу, пододвинув её под себя, присел на металлическую крышку — так-то лучше. Рядом с дверью висело большое полотенце. После невероятных манипуляций, умудрился накинуть его себе на голову. Таким образом удалось создать закрытое пространство, которое удерживая тепло дыхания, согревало лицо и плечи.

Баланду, которую отказался есть, продолжали приносить. Каждое появление

баландёра у дверей карцера воспринималось как праздник! Для приёма пищи, меня на несколько минут отстёгивали от решётки, и я тут же падал на пол рядом с еле тёплой батареей. Блаженство нарушал особо свирепствующий офицер, он неожиданно распахивал двери и орал.

– Встать! Сделать доклад, когда входит начальство!

Не дождавшись ответа «отоваривал» дубинкой и опять пристёгивал к «тормозам».

По подсчётам, наступил седьмой день пребывания в карцере. За всё это время ни разу не довелось пересечься с кем-нибудь из заключённых.

Из прогулочного дворика можно было видеть двухэтажное здание, в котором меня держали. На первом находился изолятор, на втором БУР — Барак усиленного режима. Из окон второго этажа струился сигаретный дымок и, прислушавшись можно было услышать голоса. Несколько раз тщетно пытался докричаться до людей находящихся там. Казалось, что во всём этом мрачном здании кроме меня никого нет. От этого возникло чувство подавленности и безнадёжности. Успокаивало, лишь то, что до конца срока меньше четырёх месяцев.

– Терпеть, терпеть, терпеть! — уговаривал себя.

И терпел бы, но тут эти твари пригрозили, «опустить» по беспределу и выкинуть в барак к «петухам». Понимая серьёзность положения, стал задумываться о самоубийстве. О, с какой лёгкостью я вскрыл бы сейчас вены! Но где взять лезвие бритвы? Можно было повеситься на полотенце, но для этого его надо было разорвать на ленты, связать между собой, передвинуть парашу к стене с форточкой, взобраться на неё, закрепить ленту на решётке и спрыгнуть вниз. Порвать полотенце, находясь в пристёгнутом положении голыми руками, было невозможно, а тех несколько минут, которые находился без наручников было не достаточно для того чтобы проделать всё это. От мысли, что не имею возможности распорядиться даже собственной жизнью, навалилось отчаянье — я тихо заплакал…

Надо было каким-то образом добиться встречи с «хозяином» лагеря. Только по его распоряжению пытки могли прекратиться, и я нашёл радикальный способ, изменить ситуацию.

Во время обеда в камеру, ввалился свирепствующий офицер. На его обычное — «Встать! Сделать доклад, когда входит начальство!», я действительно приподнялся и, разбежавшись, врезался головой в железную полку, прикреплённую к стене. Кровь брызнула фонтаном в холеное лицо дежурного.

Сорвавшись на истерику, заорал звериным голосом:

– Пей сука, мою кровь, пей! Хозяина мне, хозяина!

Измотанный, ослабший от мучений и голодовки через мгновение потеряв сознание, рухнул на пол. Очнувшись, увидел перед собой местного фельдшера и двух офицеров. Голова была забинтована, но продолжала кровоточить.

– Идти можешь? Хозяин ждёт тебя, — произнёс один из них.

Коридорами провели в комнату дежурного, где за столом сидел слегка располневший подполковник, лет сорока пяти. Понимая, что вижу его первый и последний раз, а время для длительной беседы, вряд ли предоставят, я с окровавленным, нервно дёргающимся лицом, выпалил.

– Чем лично тебя я так достал, начальник, за что на смерть толкаешь? Изнасиловал твою жену, дочь, ограбил дом, убил родителей? За что!? Тебе показалось недостаточным, что всё это время меня не снимают с наручников, бьют как собаку каждый божий день, так ты решил, еще и «опустить» по беспределу? Только учти, я не закончу жизнь самоубийством в твоём сучьем лагере! Сидеть мне осталось всего ничего, добью срок с «петухами», выйду на волю, на твоих глазах вырежу всю семью и только после этого с удовольствием «грохну» тебя. Теперь решай — даёшь команду, оставить меня в покое или убиваешь здесь и сейчас. Третьего не дано!

Подполковник подскочил и, врезав дубинкой по забинтованной голове, заорал.

– Увидите эту сволочь! С наручников не снимать — склонен к самоубийству!

Меня поволокли обратно в камеру. Неожиданно в другом конце коридора впервые увидел другого арестанта. Обычно надзиратели изолятора стараются не допускать случайных встреч заключённых, а тут видимо промашка вышла.

– Георгий, брат, крепись! Ты не один здесь нас много! — прокричал он по-грузински.

Даже имя знает — удивился я. Значит, информация о моих мучениях всё же просачивается в другие камеры.

Эта короткая встреча укрепила дух и прибавила сил. Не всё потеряно, авось пронесёт.

День прошёл спокойно. Ночью, дверь открылась, зашёл заступивший на смену незнакомый офицер, поздоровался и повёл по коридору.

– Почему ночью, куда ведут? — терялся я в догадках.

Зашли в дежурку. Офицер предложив сесть, угостил сигаретой! Ничего не понимая, с удовольствием затянулся. За последние десять суток, это была первая сигарета. Дежурный протянул кружку чая.

– Не удивляйся, что не дал сигарету в камере, там лет пять никто не курил, утром новая смена запах дыма может почувствовать, а неприятности с начальством мне не нужны. Посиди, передохни, попей чайку, выкури пару сигарет. Ты молодец — не всякий способен вынести такое.

Никогда прежде не приходилось с таким наслаждением курить и пить чай. Через полчаса офицер отвёл в камеру. Кинув на пол матрас, предупредил.

– Поспи пару часов, ты уж извини, но перед подъёмом зайду забрать матрас и пристегнуть наручники.

Тысячи мыслей крутились в голове. Мир не без добрых людей, даже в таком гадющнике они встречаются. Меня зауважали, я победил.

Видимо, угроза прозвучала убедительно, подполковник решил не рисковать, или, что трудно себе представить, у него проснулась совесть. Так или иначе, с этого дня всё изменилось в лучшую сторону.

Продержав ещё несколько дней в изоляторе, меня вернули в карантин, где без особых приключений я добил свой срок. Весной 1996 года у ворот лагеря меня встречал племянник Руслан.

– Водка, есть?

Племянник протянул пол-литровую бутылку. Взглянув на тяжёлые ворота лагеря, прямо из горла опустошил её и выдохнул.

– Ну, здравствуй воля…