Журнальный мир

Нет для поэта большего несчастья, чем забвение. Пусть ложно толкуют, ругают, неправедно судят – всё что угодно, лишь бы читали. Лишь бы знали и помнили хоть что-то, хоть пару строк, когда строки и вправду того стоят. Поэзия, ставшая недоступной, исчезает, растворяется в вечности.

Увы, такова судьба творчества замечательного поэта Игоря Славнина, жившего одно время в Томске. Стихи его в двадцатые годы печатали лучшие столичные журналы «Октябрь», «Молодая гвардия», «Красная новь». Его поэтическое мастерство признавали такие мастера, как Леонид Мартынов, Николай Асеев, Всеволод Иванов. А получившие известность поэты Иосиф Уткин и Михаил Скуратов почитали его как учителя.

Но… рукопись первого и единственного стихотворного сборника после гибели поэта затерялась в недрах московского издательства. Кое-какие стихи оставались у друзей и в личных бумагах поэта, но они тоже утеряны. Остальные сохранились в газетных подшивках, на полосах старых сибирских и дальневосточных газет – в Томске, Омске, Иркутске, Чите.

Да кто ж станет листать подшивки…

Долгое время поэзия Славнина оставалась неизвестной даже специалистам. Его стихи не включали в сборники, они не входили в указатели и библиографические справочники. Иногда упоминание о поэте, правда, всплывало в какой-нибудь книге, но лучше бы этого не происходило, столько там было ошибок и неточностей. Словно предвидя это, поэт писал незадолго до смерти:

О нас напишут тяжёлые книги

Седые потомки в круглых очках…

Первым правдиво и обстоятельно заговорил о нём иркутский историк литературы Василий Трушкин: он вернул, по сути, из небытия это славное поэтическое имя. Показал масштаб и самобытность дарования известного некогда сибиряка. Только отзвуки дальних литературных событий услышаны были немногими.

Справедливая, точная оценка, сделанная десятилетия спустя, не принесла настоящего признания. Поэзия Игоря Славнина, незаслуженно забытая, продолжала оставаться как бы вне литературы и истории Сибири двадцатых годов.

ЕКАТЕРИНБУРГ

Первые стихи Игорь стал писать, видимо, в детстве, что было не удивительно: тогда, на заре ХХ века, за перо брался едва ли не каждый. К тому же в семье учителей поэзия почиталась особо. Игорь, как многие, бредил Блоком, читал наизусть Пушкина и Лермонтова, которые остались кумирами на всю жизнь.

Его родители, Ольга Ефимовна и Кронид Порфирьевич, преподавали в земской школе на Урале. Это были люди, словно сошедшие со страниц чеховских рассказов: умные, тонкие, интеллигентные. Потом мать умерла, и семья перебралась в Екатеринбург. Отец был вынужден искать более хлебное место – устроился бухгалтером в Волжско-Камский коммерческий банк. Но благополучия это не принесло, семья по-прежнему испытывала нужду.

Зато дома была прекрасная библиотека, Игорь много читал. Судить об этом можно из того, что, не проучившись ни дня в начальной школе, он легко выдержал гимназические испытания. Поступил в Омскую классическую гимназию (семья переехала в Омск, когда ему исполнилось десять лет). В эту пору сформировались поэтические пристрастия, Игорь читал Брюсова, Белого, Северянина, увлёкся футуристами.

Любовь к поэзии определила и жизненный путь: Игорь поступает на филологическое отделение только что открывшегося Пермского университета. Снимает угол, зарабатывает на жизнь репетиторством – и учится. Но долго проучиться в Перми не удалось: всё зашаталось, пришло в движение. Самодержавие пало, разгорелась братоубийственная война. Факультет переводят в Томск.

И вместе с филфаком переезжает студент Игорь Славнин.

ТОМСК

Некоторое время он учится в Томском университете, слушает лекции Азадовского, Даля, Верховского. Пытается что-то писать – и довольно толково, его творчество снискало благосклонность профессоров-филологов. Тогда же в печати появилась его первая публицистика: захваченный вихрем политических страстей, он размышляет о судьбах народа и интеллигенции. Причём решает задачу по-блоковски, в том же ключе.

Мир треснул, разлетелся, как зеркало, на тысячу осколков. Но поэту мир видится расколотым надвое: думая, что постигает «диалектику революции», он с юношеским максимализмом, крайне пристрастно, делит всех на «плохих» и «хороших». В ряду первых оказываются представители старого, прогнившего строя, а все надежды на лучшую, справедливую жизнь для него теперь связаны с классом трудящихся.

Опьянение революцией кружит голову:

Мы радости новой вино изведаем,

Сломаем сомнений лёд…

Университет бурлит: великие события не оставили равнодушным никого. На улицах города выступают ораторы, каждый призывает к свободе и счастью. Только понимают счастье по-разному.

Ясно одно: прервалась связь времён. Остро, болезненно ощущает это Славнин:

Прошлого дни ужалены,

Взорван столетий мост…

Томский период творчества позволяет говорить о нём как о сформировавшемся поэте. У него своя эстетика, система образов, символика. Свои поэтические переживания. И неповторимый почерк. Романтическое настроение в ту пору отчётливо видно в каждой строке: гроза революции для него прекрасна сама по себе, её сила и мощь увлекают поэта.

«Перед нами, – писал Трушкин, – живой человек, горячий и увлекающийся, всеми клеточками сердца и мозга своего принявший пролетарскую революцию… Стихотворения Славнина покоряют читателя страстностью, бьющим через край «половодьем чувств» раскованной личности, для которой мир стал ареной чуть ли не вселенской радости и борьбы. Стихи его полны движения, бурного эмоционального напора».

Отсюда громкие, «звенящие» эпитеты:

Мы звонкого мира вестники,

Отыщем тропу заветную,

Осилим ещё ступень…

Но и в то «охмелевшее» его творчество нужно всмотреться с особым вниманием: первое представление о нём обманчиво. Поэзия Славнина глубже, она не укладывается в прокрустово ложе пролетарской литературы. Поэта волнуют, оказывается, простые человеческие отношения, ему близки вечные темы. В его стихах возникает мотив одиночества, сквозит грусть от несовершенства мира.

Таков начатый в Томске стихотворный цикл «Бред города», где «в странно бледнеющем воздухе скрыт опьяняющий яд…».

ОМСК

Ветры перемен, однако, дуют так сильно, что усидеть, остаться на месте невозможно. Славнин поселяется в Омске, где литературная жизнь бьёт ключом, где сосредоточены едва ли не лучшие творческие силы Сибири. Становится завсегдатаем литературных вечеров Антона Сорокина: колоритная фигура «национального сибирского писателя», как тот рекомендовал себя, привлекала тогда многих.

Всеволод Иванов позже напишет, как «маленький остроглазый» Игорь Славнин, «шепелявя и краснея, читал свои странные стихи». В ту же пору состоялось знакомство с Леонидом Мартыновым, который высоко оценил поэтический дар «сибирского эгофутуриста». А хозяин омского литературного «салона» вообще назовёт Славнина «гениальным поэтом».

Оценка такая прозвучала в необычной «Газете для курящих», которую издавал Сорокин. Когда власть перешла к верховному правителю Колчаку и установился «новый порядок», сорокинские высказывания вызывали восторг: «он прославился эксцентричными выходками и смелыми выпадами» против диктатора. И, между прочим, спас от контрразведки некоторых представителей омской богемы.

Ему же, считает Трушкин, в какой-то мере обязан был жизнью Славнин. Воспевший революцию выходец из дворянской семьи тоже оказался в колчаковских застенках.

Министров гнилого Запада,

Картонные головы королей, –

Всех мироедов сцапаем, –

Э-эх, не жалей!

Время было известно какое. Жестокость стала нормой, жизнь обесценилась: поставить к стенке за одно подозрение в нелояльности тогда ничего не стоило. Так поступали белые и красные, те и другие. Но в тюрьме вспыхнул тиф, поэт заболел, и это, как видно, отсрочило его гибель.

Он «метался в жару на голых нарах и в бреду бормотал стихи о какой-то Марианне». Потом был отпущен: дружба с Сорокиным, который представил его собратом, далёким от политики «литературным шалопаем», очевидно, решила участь поэта. Побывав на краю смертной пропасти, Славнин полюбил жизнь с ещё большей силой. И любовь в его стихах стала спутницей свободы.

А утром – снова синева,

А ночью – снова поцелуи, –

И так же любят и ревнуют,

И те же кружатся слова…

Вновь подхваченный бурей, он пускается в странствия, идёт на восток в составе красных частей – всё дальше и дальше. Романтика революции овладевает им, казалось бы, окончательно: поэт пишет агитки, зовёт к беспощадной борьбе. Сотрудничает в красноармейской газете «Красный стрелок».

А потом, когда буря немного утихла, весной двадцатого года, оказывается в Иркутске.

ИРКУТСК

Наступает время признания. Во многом оттого, что само время предстаёт в его творчестве более выпукло, чем у других. Славнин понимает, чувствует своеобразие и величие времени. Умеет отразить это в стихах.

А время ртутью протекло,

По площадям промчалось пеной…

«Учащённый пульс времени» бьётся в его поэзии так сильно, что не заметить это невозможно. Он входит в объединение «Барка поэтов» как признанный вершитель дум. Стихи его звучат то и дело на иркутских поэтических вечерах. И когда у рампы возникает «маленькая фигурка в чёрной студенческой шинели», зал замирает, «слушая отчётливые, как дождевые капли, строфы стихов».

Поэты Валерий Друзин и Михаил Скуратов оставили о той поре живые воспоминания. Славнин в их глазах, мы убеждаемся, представал фигурой противоречивой и сложной, во многом непонятой. Он заметно выделялся в разношёрстной среде литературной «Барки». И внешне, в своей неизменной «изрядно потрёпанной студенческой шинели», без шапки в любую погоду. И по духу, в поэтическом творчестве.

«Хрупкий, с тонкими чертами лица, большими синими глазами, большим чубом над высоким лбом», похожий на подростка, он обладал, однако же, удивительной силой духа. И сильным поэтическим голосом, созвучным голосу Маяковского. В Иркутске, отмечал современник, его житьё-бытьё было «убого и нище». Он жил, как настоящий поэт, на мансарде, «в комнатушке при редакции «Красный стрелок».

«Когда я приходил к нему по утрам со стихами и за консультацией, он вылезал из-под одеяла, сшитого из газетных листов, которые страшно шуршали», – писал Скуратов, который относился к известному уже литератору как к другу и учителю.

Славнин действительно много работал с начинающими поэтами: помогал обрести стиль, овладеть техникой. Поверить в себя. Но сам обрести внутреннюю гармонию, увы, не мог. В произведениях той поры «нет-нет, да и прорывались мотивы неприкаянности и щемящего одиночества».

Мало радости, солнца мало,

Мало в тучах осенних огня, –

Жизнь моя – толчея вокзала,

Неуёмная беготня…

Он устал скитаться по свету, «мерить русских дорог полотно». Но дорога не кончилась: летом двадцать первого года, когда барон Унгерн перешёл в наступление, поэт снова уходит на фронт. Участвует в боях. И вновь оказывается перед лицом смерти, в Иркутске прошёл даже слух о его гибели, а газета «Власть труда» дала о нём две траурные статьи.

Версию подхватили позже историки литературы. «В бою около столицы Монголии Урги, – писал Элиасов, – Игорь Славнин был смертельно ранен. За несколько минут до смерти передал он друзьям черновые наброски нескольких стихотворений, они были опубликованы посмертно». Ничего удивительного: яркое дарование воспринимается своеобразно, обрастает легендами.

В жизни Славнина таких мифов было немало. На самом же деле после войны он попадает в Читу, сближается с футуристами группы «Творчество», входит в редколлегию «Дальневосточного телеграфа». Знакомится с Асеевым, Третьяковым, Чужаком и создаёт с ними футуристическую секцию «искусствостроения». К той поре относится его бурное любовное увлечение и женитьба.

Отношения с женой, однако, не сложились, наступил разрыв. Поэт возвратился в Иркутск, окунулся в литературную жизнь города. Подружился с талантливым Иосифом Уткиным, стал ему помогать. Он по-прежнему много пишет, публикуется в разных изданиях, но в стихах его звучит теперь иная тональность.

Бешеный конь революции

Оборвал минут повода.

Неужели надо проснуться

И, может быть, голодать.

Разве мой неразменянный рубль

Такой же, как все рубли,

У меня ещё учатся губы

Поцелуев кору дробить…

Очарование бурей кончилось, наступил нэп. Пора было просыпаться, всматриваться в происходящее холодным и трезвым взглядом. Видеть Россию, «плетьми исхлёстанную», и себя в ней, уставшего «бродягу-поэта».

Думать и мучительно искать своё место в изменившемся мире.

МОСКВА

Один из его «подмастерьев», Джек Алтаузен, уезжает в Москву и добивается успеха. Вслед за ним устремился Игорь Кронидович. Но птица счастья летит в руки не каждому: мир как казино, никогда не знаешь, кому и какая выпадет фишка. Поэтический дар сибиряка находит понимание, и всё же устроиться, пустить в белокаменной корни не удаётся.

Ленинград в этом отношении ничуть не лучше, там тоже осесть не выходит.

Стоит Сенат, обрюзгший барин,

И Пётр – бессменный архиварий –

Пришпорил грузного коня…

Пришлось, помыкавшись, вернуться в Москву.

И снова бедность, неустроенность, поиски заработка и угла. Подённая литературная работа приносила скудный нестабильный доход. «Нужда, обычная и неизбежная для всех молодых поэтов и писателей, загнала его в провинцию за 19 вёрст от Москвы, – вспоминал Чихачёв, – и там… оторванный от городской жизни, которую так любил, Славнин начинает работать над рецензиями для журналов».

Вместе с поэтом Петром Чихачёвым он снимает комнатку в доме одного заводчанина. Комната была так мала, что когда приходили гости, кровать выносили на кухню – негде было разместиться. Но и такому жилью в Люберцах были рады: всё-таки какой ни есть, а обжитой угол. Четыре стены и крыша над головой, что ещё нужно неприхотливым, испытавшим нужду поэтам? Были, конечно, родственники, но обратиться за помощью не приходило и в голову: те сами отчаянно бедствовали.

Да и тяжкая пора, думалось, миновала: устроившись, можно было отдаться работе с головой. Славнин пишет статьи, литературно-критические заметки, рецензии. Показывает новинки литературы: Вячеслав Шишков и Всеволод Иванов, О’Генри и Ромен Роллан. Когда критика обрушивается на Бабеля за его «чуждую» канонам советской литературы «Конармию», поэт бросается его поддержать. «Бабель краток, – указывает он, – серьёзен, но во всех жилах его сказа льётся струя революционной романтики».

Того же рода романтика самого Славнина, впрочем, блёкнет, словно цветок. Будто не он говорил недавно:

К чёрту розы, ручьёв излучины,

Не надо шёпота, когда есть крик…

Теперь его муза тиха, задушевна – поэт переходит на шёпот. Ведь только так, шёпотом, можно признаться в любви светлому гению Пушкину, чей «арапский профиль» плыл перед глазами всю жизнь. Только так можно излить душу, поведать о сокровенном, поделиться тревогой.

Так – живу бездомным, как ветер,

Так – пустые слова коплю, –

Сколько глаз на пути моём встретил,

Не нашёл никого в целом свете,

Чтоб простое шепнуть: «люблю»…

Группу «Перевал», куда входит Славнин, возглавляет Воронский. И он, и Артём Весёлый – оба поддерживают молодого сибиряка, берут его стихи в альманахи и сборники. Славнина охотно печатают столичные журналы, имя его в литературной Москве становится узнаваемым. Стихи Славнина «в середине двадцатых получили широкое распространение. Они печатались даже в настенных отрывных календарях», отмечал Трушкин.

Подтверждение находим в письмах. «Нигде не служу – живу литературой, больше стихами. Печатаюсь хорошо. Зарабатываю в среднем 150 рублей в месяц. Только здоровье не больно крепко. Нервы. Утомился… Думаю съездить на Кавказ», – сообщал поэт своему дяде Порфирию Порфирьевичу.

Но сбыться планам было не суждено.

Полгода спустя, отдыхая в приволжской деревне, где жил начинавший литератор Акульшин, поэт утонул. В гибели его было много неясного, несообразного, странного, но выяснить обстоятельства трагедии тогда как-то не удалось, а позже стало невозможно. Возник ещё один миф, сюжет на извечную тему «Сальери и Моцарт». Только поручиться, насколько он верен, теперь не может никто.

Поэт ушёл из жизни в возрасте Лермонтова. Полный сил и надежд, хорошо ощущавший растущий талант. Но ушёл не в бессмертие, которое дарует собранное в книгу творчество, запечатлевшее литературный след, а в небытие. Книга стихов, над которой Игорь Славнин работал в последние месяцы, так и не увидела свет. А для поэта, известно, нет большей беды, чем забвение.

О, если б знать, что день иным зазеленеет

На выгнутом хребте заброшенных могил…

Пусть ложно толкуют, ругают, неправедно судят – всё что угодно, лишь бы читали. Лишь бы знали и помнили хоть что-то, хоть пару строк. Когда строки и вправду того стоят.