Мотылек на стене
Мотылек на стене
* * *
за капелью — запахла сирень — о кончине апреля
а стихи — это песни сирен, и зовут одиссея
все предать, опрокинуть семью и питаться словами
что же я? — это все не люблю? или за островами
есть другие совсем острова и японское море
и такие там снятся слова, что в кровавом хорроре
потому что один телемак и одна пенелопа
да итака одна, как тюрьма — одиночка европы
там достойно и радостно жить нестерпимо, да можно
если в сердце кого-то носить осторожно
и пасти золотые века вдоль кремнистой дороги
как пасут над москвой облака олимпийские боги
вот похлебкой кипит котелок, и вскипает таласса
отделяя слова и дела, словно кости от мяса
привяжи себя к мачте скорей, чтобы музыки запах
не приказывал мчать, что хайвей, на сиреневый запад
чтоб не снились тебе острова, сладкозвучное слово
чтобы троя сгорела сама, как содом и гоморра
* * *
Мотель, мотылек на стене, и в воздухе дымном вечернем
лицо твое — там, на стекле, как образ любви и влеченья.
Я нынче гуляю один, а ты — далека, одинока.
Густеет березовый дым, и роща стоит с поволокой.
Светает. Плафоны искрят. Во всем — помутнение зренья.
В стекле отражается взгляд, как знак твоего проявленья.
Но нет — далеко. Далека — от чувства, от жеста, от знака.
С тобой Телемак, и легка сноровка твоя, теле-маха.
Живешь упованьем одним на верность, любовь, на взаимность.
А город стоит — нелюдим. А в луже звезда отразилась.
* * *
лети, лети, бубонная чума, сейчас мой дом — сродни декамерону
и не спасут имбирь и куркума. давай, кума-болезнь, учи дурному!
нам с милыми встречаться не с руки — везде разлита голая зараза
и облака теперь как поплавки — и в небо нас выдергивают сразу
какие рыбы ходят под водой! — норовистые, статные, хмельные
и страшно за походкой молодой заметить смерти происки чумные
когда душа — в чудовищной тюрьме, на дне, на глубине, в позорной яме
и некуда совсем укрыться мне — за стенами, за рвами, за кремлями
когда летит сквозь сонное метро удушливое марево болезни
но как весной на улице светло! — живи, умри, спасись, уйди, воскресни!..
* * *
опять троллейбус, словно жук, по темной улице ползет
и от жужжания внизу фонарь как крохотный ожог
опять ночному мотыльку он светел, что ерусалим
опять, скиталец и летун, я сам себе необходим
но вновь за окнами любовь нетрезвой девушкой поет
и я ей нужен не любой, а только так, чтоб наперед
и барселона, и мадрид, и листопад, и звездопад
она поет, и тьма бежит за частокол резных оград
и солнце вешнее встает который раз над иртышом
и шепчет: утро, и еще — о том, что это — хорошо
что как лампадочка в руке ее — вечерняя луна
уже бледна. на языке — одна любовь и тишина
коснись меня и избалуй, полночным пением пьяна,
как будто это — поцелуй, оставленный на времена
когда расходятся круги на сонных лужах, что друзья
когда старинные враги за мной о страшном говорят
и распадается на прах и пепел будущая жизнь
и в обескровленных руках, как метка черная, лежит…
но я сказал — над камышом светило вешнее встает
троллейбус дребезжит — жуком. весна. и девушка поет
и для кого-то нужен рай, а мне и так — везде эдем
скорее утро начинай, звезда, что светит в вифлеем…
* * *
Живчик, слетает на крохотный фитилек
жизнь, оказавшаяся раздаренной, —
смерть поманила бумажным фонариком
на огонек.
Что же случилось? Лети, мотылек,
перебегая из жизни в засмертие.
Ветрено, холодно, страшно и ветрено.
Легкий ожог
вечности юной, которая нам
тоже обещана,
ты ощути, как наколку небрежную.
Бе(г)лый дымок
чуткою вербой плывет к небесам:
встретимся в свете — в сияющем олове,
милых обнимем, как было условлено…
Дальше — ты сам…