Стихи
Стихи
7.40
Семь сорок. Смеркается. Стрёкот сверчка
чеканит пунктирную линию точек,
вкрапляя отрезки летящих тире
в затасканный временем краткий подстрочник
историй, костёр из которых гореть
вовек не устанет. Бумага тонка,
хрупки и затейливы символы веры,
но вера, что храмовый камень, – крепка.
Безлунная полночь. Небесный чертог
отчаянно чёрен, как замыслы чёрта.
Шалом тебе, дремлющий Ершалаим!
Шуршит шелуха теоложных обёрток,
венец из терновника не опалим
ни спичкой, ни словом. И каждый пророк,
под носом своим не унюхавший серы,
к подножью конфессий слагает оброк.
Семь сорок. Утреет, и вся цитадель
Дрожит, как желе, перегретое летом;
а Котель окутан туманом из слёз,
берущих начало от высохшей Леты,
и вновь неотвеченный вечный вопрос
качает божественную колыбель;
листает страницы усталая эра –
волхвует декабрь, воскресает апрель…
АНТРОПОМОРФНОЕ
Лето в зените. Июль тягуч и ленив.
Ночью выйдешь из дачного домика, чиркнешь спичкой.
Пузырятся лужи, исходят паром, а в них
звёзды купают свои межпланетные личики.
Глянешь в колодец – нет колодца. Одна чернота.
Кинешь ведро наугад – вода. Можно потрогать.
Черпаешь пригоршню, чтобы напиться, а там
отражается капля за каплей личина Бога.
Привкус металла во рту, и ломит виски –
не отвернуть головы от ладоней. Муторно.
Утекает вода, остаётся ржавчина – не отскрести
и не откреститься. Гаснет спичка. Разгорается утро.
* * *
уйти в полёт уйти в полёте – не одно
но завтра приоткроется окно
чуть выше и прозрачней на полтона
балконной двери стёртый шпингалет
повиснет обессиленный но нет
не сдаст ни сантиметра
безнадзорный
вдохнёт в себя полнеба коридор
набрякшим потолкам наперекор
начнут вращение ожившие радары
мы побежим по взлётной полосе
подвешены на божьем волоске
упавшем с головы или украденном
держись меня не прекращай разбег
невыносимо лёгкий человек
пройди меня не вскользь – насквозь навылет
пусть волосы скользят через кулак
не отпускай меня на день на шаг
на всполох самолётных жёстких крыльев
ВЕРБЛЮДЫ И ЛЮДИ
Верблюды вербуют людей, чтобы те,
зажав между ног шерстяные бока,
несли их наощупь, в густой темноте –
туда, где гора прорвала облака.
Верблюд к сибаритству не склонен – вода,
кустарник солянки – пожалуй, и всё,
что нужно ему, но зовут иногда
ступени наверх – их три тысячи сто.
– Послушай, верблюд! – говорит Моисей,
– Ступени для тех, кто уверовал во …!
Для вас, кораблей, есть тропа, что левей, –
там Левий Матвей ждёт бакшиш страховой.
Бакшиш невелик – человечья душа,
зажав между ног шерстяные бока,
должна вознестись (слышишь, крылья шуршат?)
туда, где гора прорвала облака.
…Верблюды и люди, скрижали топча,
встречают рассвет на Синайской горе –
одни дуют на бедуиновый чай,
другие жуют в неизбежность билет.
* * *
стеклянный мой любимый человек
я не признаюсь никогда на свете
а если чуть точнее на свету
что вижу эту ту и даже ту
которой ничего с тобой не светит
но в сумерках разламывая хлеб
и диффузорно повышая градус
выравнивая оный с мерой лет
чтоб сколько было столько и осталось
не удержусь и крепко обхвачу
бликующее в свете лампы горло
тут написать бы я лечу лечу
но я иду к дежурному врачу
изрезавшись стеклом огнеупорным
* * *
ручная мельничка исправна
лежак лежит бегун бежит
так день насущный может радовать
легко перетирая жизнь
скрежещет мельничка избыточна
и станционной кухни дым
нарезан кольцами и выточен
уже не кажется седым
и наконец она изветлива
из пальцев кровь как никогда
не будет в этом мире ветрено
проходит жернова и светленькой
сбегает со стола вода
* * *
ангел мой лубяной ледяной
поговори со мной и с той и с другой
только с третьей не надо не говори
у неё что ни дом то бардак внутри
у неё что ни день то крыло долой
собирайся бескрылый идём домой
* * *
В случайной комнате утрачены ключи,
и выключатели мерцающего света
не найдены. Не мне тебя учить
вскрывать замки, и наложеньем вето
лечить прямой дороги перелом
и растяженье межвокзальных связок,
но коридорным нулевым углом
пронизывать пространство над столом
и понимать, что воздух тих и вязок.
Не мне тебя жалеть, когда в ночи
вдруг буквы побегут по экспоненте,
как только что рассказанные дети,
как врассыпную новые мячи,
упругие до отторженья слухом,
и где-то там, торжественно и глухо,
замкнёт рассказ сухой речитатив.
В слепом отчаянье ударишь кулаком
в горячие слезящиеся окна,
и анфилада неслучайных комнат
потянется за слабым огоньком.
Но мне – любить тебя. И в интеграл
укладывать разбитые костяшки,
и слушать, как из непросохшей стяжки
сочится свет, но лампочки-близняшки
качают в два шнура пустой подвал.
ИМАГО
Когда врут кадавры в удушливой тьме,
а Шива колдует над куклами вуду,
осанну осине возносит Иуда,
в сердцах задувает огонь Прометей,
раздавленный камнем, свободный Сизиф
впивается в небо недрёманным оком
и видит, как в прах рассыпается кокон,
заснежив набухшие ветви олив.
Секунда, другая, крыло, два крыла –
имаго над магией, мифами, верой
летит, опыляя сверхновую эру
сверхновой историей. Вновь. Добела.